Герман Занадворов - Дневник расстрелянного
— Вначале все музыка. Это правда. А потом последние известия. В те же часы, что всегда. В Москве войны нет. Про кросс имени Шверника. Про какой-то шахматный полуфинал. Рассказ о какой-то комсомолке-стахановке. Стахановское движение по-прежнему. Сообщения о рапортах из Фрунзе, Баку, еще откуда-то. Все орденоносцы. Директор — дважды Герой Социалистического Труда. И язык тот же. Часто склоняется слово «героический ». Там какому-то городу вручено переходящее знамя гвардейской дивизии. Все так же. Даже голос.
Он (к Доценту):
— Говорит Левитан.
— Да, по-моему, старый диктор.
Потом сводка. И мы убедились — немцы не врут. Сводка короткая, вроде немецких. И никакого барабанного боя. То же о фронте: Мелитополь — Запорожье. Передают, что отбивают контратаки немцев. За сутки продвинулись на 8—12 километров. В Мелитополе уличные бои. То же — по среднему Днепру.
Ну, из-за границы. В Италии — не уловили где — ожесточенные бои. Какие-то новые десанты высажены. Во Франции расстреляно семнадцать партизан. Потом сообщение из Виши, официальное. Немцы там конфисковали на сколько-то миллиардов франков продуктов, скота, еще чего-то. В Голландии какая-то партия ушла в подполье. Собираются в подвалах. Пьесы ставят.
Я сбит с толку. Ошеломлен. Не могу даже выразить ребятам, какие они молодцы.
Практически только:
— Мне кажется, надо сделать такой вывод: фронт пока стабилизировался. Такую сводку нет смысла распространять.
Доцент:
— Никому не показывай еще, что знаешь больше, чем в газетах. Это понятно. Газетами надо по-прежнему интересоваться. Я о другом. Надо беречь электроэнергию. И из соображений осторожности дней пять не слушать. Потом снова проверить эфир.
Говорим еще, играя опять. Вспоминают детали: «Песни такие, вроде Козина. Может, и он. О любви и прочее...» Ночью рассказываю Марии.
Она:
— Все по порядку. Пожалуйста, все.
Итак, одно хотя бы дело сделали.
20 октября 1943 г.
Вчера наконец услышал: «От Советского Информбюро...»
Прибежал возбужденный Евангелист. Показывая переписанные песни о девушках-изменницах, советские хотя чуть слащеватые:
— Это в Умани разбрасывали. Это бомба в городе!
Позже:
— Слушал, слушал. Полевую радиостанцию поймал «За Радянску Украину». Я ее знаю. Скоро будет работать. Часы узнал: 13—30 и 12. Ночью сводки не передавали. Рассказ какой-то. Потом стихи «На Киев!» Слышно здорово... Награждения за форсирование Днепра. Одних Героев Советского Союза что-то двести с чем-то. Слушаешь — прямо бежать драться хочется. Идемте, а то батарея сядет завтра...
В темноте шли втроем. Прямо в Колодистое. Ничего не видно. Евангелист возится ощупью. Притаскивает сноп... В соломе только шабаршат мыши. Где-то далеко изредка тявкают собаки. И кажется, очень резко пощелкивают контакты.
Он бормочет:
— Немцы, немцы, черт...
Голос:
— Фольксдейч... Национал-социализм...
Музыка.
Он:
— Черт. Будапешт... Но хорошо слышно.
Дует в щели. Стынут руки.
— Русская станция. Она! Днем я ее и ловил.
Врывается звонкий сильный голос. Русская песня, в которой нельзя разобрать слов. Все тише...
Контакты бешено щелкают.
— Остыло. Холодно уже. Я сейчас побегу подогрею.
Возвращается. На несколько секунд музыка слышнее. Вновь глохнет. Несколько раз то Мария, то я встаем к щели. Заслоняем. Он зажигает зажигалку, возится с проводами. Ловит. Ругается. Наконец, уходит в хату. Мария остается, зарывается в солому. Он на столе подливает пробирочкой в элементы соляный раствор.
— Если б нашатыря. То с этой гадостью возись.
Пересоединяет наново, бормоча:
— Плюс. Минус. Плюс.
Проверяет лампочкой.
Снова в клуне. Как далекий пожар, всходит ущербная луна. Холодно. Садимся близко. Ясно: советская станция.
— Москва! Москва!
— Тише...
— Опера. Это не «Поднятая целина»? Большой театр (как раз поймали — конец либретто, первые звуки музыки).
Передаем наушники, хотя слов не уловишь. Трещат контакты. Шуршит поворачиваемая катушка. Евангелист ищет. Возвращается снова.
— Видите, согрелись. Теперь хорошо. Но почему тише, чем у немцев?
Музыка. Музыка. И вдруг неожиданно: «От Советского Информбюро» — кажется, такой знакомый бархатный голос. Поспешно отыскиваю в кармане карандаш, какую-то бумагу. Евангелист почти кричит:
— Во! Во!
Сводка за 19-е сентября.
Все, как в тумане, все вокруг забыто. Только спокойная уверенность тона...
— «...Взяты Пятихатки».
— Ого! Ого!
— «...В кольце Гомель... Трофеи...» — Голос спадает. Свист. Шум...
— Забивают, черти.
Евангелист и Мария (они не слышали) подняли спор, где Пятихатки.
— Да тише же. Потом!
— «На юго-востоке от Кременчуга наши войска, продолжая расширять плацдарм по правому берегу Днепра, овладели железнодорожным узлом Плахотии. За 18 октября наши войска на этом участке продвинулись на 15—20 километров. Занято до 80 населенных пунктов».
Потом голос уходит. Шум.
— Забивают, сволочи! Но слышали, а? Жмут наши! — Евангелист возбужденно ходит. В другую хату. Там гонят водку.
— Вот вам, Леонидович, для подкрепления нервов.
Позже слушали музыку. Ждали последних известий. Наконец попали на них. Слышно плохо. Забивают. Только несколько фраз уловили: «...в Ленинграде начинают работу восемь вузов... Американские войска очистили от остатков немецких частей бассейн реки Вольтурно...»
Где-то далеко слышно: «Занят Гомель». Стою, прислушиваюсь. Направление сюда... Расходимся. Идем с Марией над водой. Туман. Лужи. Ветви. Никого на улицах. Село спит.
21 октября 1943 г.
Оказывается в ту ночь, когда слушали, в нашем селе были партизаны. Подробностей пока не знаю. Говорят, порвали в управе дела, в сельмаге забрали соль, сахар. В управе забрали восемнадцать тысяч рублей.
* * *
В Колодистом. На квартире. Полицай Иван Левченко спешит. Чистит фуражку — синее сукно вроде кастора.
Околыш зеленый. Пружина в тулье. Знай наших! Такая же с блестящими белыми пуговицами шинель. Штаны старые, с заплатами.
— На партизан идем. В лес. Сегодня ночью лесников обокрали.
Под кроватью, за печкой собирает патроны.
— Запастись не мешает. Если от своих оторвусь, где-нибудь в канаве залягу постреливать, пока не подойдут. У другого всего десять патронов.
Полиция. Большой стол. Окурки. Полицаи мальчишки и немолодые. Френчи синие. Кто в форменных галифе, в ботинках. Фуражки с синими и зелеными околышами. Приехали из Антоновки. Бегут смотреть коней. Спорят: серый или гнедой лучше. Предлагают менять на своих.
— Что вы, хлопцы! Да они не годятся. Десять километров пробежит и ляжет. Гнедая на ноги подбитая. Два месяца стояла. Только взял. Вы лучше у эвакуированных выменяйте. Там добыча есть пока.
— Не имеем права.
Полицай Николай Яремчук стоял на крыльце.
На нем все щегольски. Такой же, как у других, ладно пригнанный к маленькой фигуре френч. Черные брюки. Низкие мягкие сапоги. На воротнике — оранжевые петлицы, на них две белые полоски.
— Паршивая работа. На ночь надо ехать. Там в лесу побешкетувалы.
— Ты б ночью не сидел в лесу.
— Вшистко едно!
Стоят сухие ясные дни. Утром туман. Все в паутине. На каждой сухой травинке, на репейниках, на комьях земли. Если смотреть против солнца — вспаханная земля кажется не черной, а колеблющейся, серебристой. От колеи до кромки протянулись десятки паутин. Утром на всех капли воды — тогда больно смотреть.
29 октября 1943 г.
Из Первомайска вернулась Марфа Бажатарник — тетка арестованного за листовки Николая. Встретил:
— Считайте, что нет Коли. Как я посмотрела на то СД, так если он жив, лучше б умер скорее.
Показали мне в Первомайском люди, куда там близко не подпускают, то СД. Арестованные дорогу метут. А мимо не пройди. И ни русских, ни украинцев там не видно. Все эвакуированные из кавказцев каких-то. Ему одно слово десять раз повторяй. Зверюка зверюкой. Один русский нашелся. Подошла я к нему, рассказала: сын, мол, тут. Там сарай кирпичный во дворе. Пять дверей железных. Только в каждой окошечко маленькое — всего и света и повитря. А люди говорят, из близких тут: «Там их, как селедок, как спичек в пачке. Столько загонят — сколько можно. Ни сидеть, ни лежать там негде. Каждую ночь почти по три машины увозят. А всей еды — двести граммов просяного хлеба на сутки да стакан воды».
Конюхи при «учреждении» рассказывают:
— Ой, тетю, что здесь творится! Кого убивать должны — целый день бьют. Потом в яр вывозят в одних сорочках. Заставляют яму копать. Те копают, а эти их бьют. Шомпола колючей проволокой обмотают и секут. Только остановятся когда — мясо с той проволоки поснимать.
