Ежи Путрамент - Сентябрь
Он ничего не понимал. Не понимал, что жизнь, какой он ее знал, похожа на огромную и гладкую наклонную стену. У подножия ее копошится необозримое скопище людей. Сильные расталкивают и душат слабых, по их спинам, животам, головам взбираются все выше, цепляются за гладкую стену. Вглядываясь в манящую их вершину, обливаясь потом, они поднимаются на несколько сантиметров, на метр, но одно неосторожное движение — и они стремглав летят вниз, снова попадают в кучу копошащихся тел. Ну а те, кому все же удалось доползти и ухватиться за вершину, подтягивают на руках ослабевшее туловище и заглядывают по ту сторону…
Понимала ли это Анна? Несколько месяцев назад ей попали на глаза предсмертные строки Лесьмяна [35]. Странное стихотворение, из тех, что стоят на трудноразличимой границе между шедевром и халтурой. Ее все время преследовали его навязчивые строки:
Нет, то был голос, только голос, Лишь голос — больше ничего.
Анне казалось, что поэт удивительно точно выражает и ее собственное настроение, и она даже черпала в этих строках какое-то грустное утешение. Так больному приносит облегчение, хотя и воображаемое, название болезни, которая его мучает. Только предвоенная лихорадка стерла из памяти Анны эти строки. Нет, Анна не понимала, а может быть, понимала, но только чуть-чуть. Меньше даже, чем Лесьмян.
Было бы неправильно утверждать, будто ее энтузиазм — это следствие повседневной тоски. Не разбираясь в политике и не любя ее, Анна презирала Гитлера по многим причинам. Он был удивительно вульгарен — эти усики, этот нос, этот лоб! Все, что он провозглашал, было направлено против полузабытых истин, почерпнутых еще в шестом и седьмом классах из «Антека», «Хама», «Михалека» [36]. Как бы Гитлеру назло, Анна стала афишировать свою близость с университетскими подругами-еврейками. Отец Анны был известным врачом, и она никогда не знала лишений, но с детства усвоила: надо стыдиться того, что другие люди бедствуют. А Гитлер призывал к уничтожению бедных, слабых и гонимых. Его проклятия и угрозы помогли ей понять, как горячо она любит свою страну, эту плоскую, однообразную, отсталую и убогую Польшу. Сперва она стыдилась этого чувства. В ее среде издавна считалось признаком хорошего тона вообще скрывать свои чувства и уж, во всяком случае, не распространять их на серую, нищую родину. Пусть этим занимаются капралы и кухарки — для них и стряпаются сентиментальные, патриотические, халтурные фильмы. Потом чувство Анны так выросло, что она забыла о стыде. Каждое новое выступление Гитлера она воспринимала как прямой вызов ей лично. Впрочем, в сущности, так оно и было.
Освободившись от угрозы жалкого прозябания, Анна поддалась другой болезни, правда менее опасной. Ей стало казаться, что вся ее деятельность во всех этих ПВО и кружках медицинской помощи до смешного ничтожна перед лицом нарастающей угрозы войны. И может быть, именно поэтому, когда одна знаменитость из числа знакомых Виктора, сама Гейсс-Тарнобжесская, предложила организовать выступления в воинских частях, Анна дала согласие.
Долгое ожидание у Бурды, правда, сразу ее охладило. Обе ее спутницы без умолку болтали о каких-то бабьих делах — модах, ворожеях, о какой-то удивительной пани Мальвине, которая, по мнению Нелли Фирст, отлично разбирается во всем, даже в политике… Гейсс отмахивалась, говорила, что не верит.
Страшно неприятен был сам визит. Анна считала себя оскорбленной, причем ее самолюбие было уязвлено весьма ощутимым образом: выходит, она особа второго сорта и ей далеко до Фирст и Гейсс. Она дала себе клятву никогда не переступать порога приемной сановников. Бесполезность этой жертвы ее окончательно пришибла.
Но на другой день Гейсс позвонила, что все, мол, в порядке, и Анна обрадовалась. Виктор, разумеется, принял это известие весьма кисло. Она не очень стремилась разгонять скверное настроение мужа, но все-таки попробовала сыграть на его новой страсти и попросила объяснить ей причины возникновения кучевых облаков. Виктор сделал это, правда с меньшим, чем обычно, энтузиазмом. Его ошеломила поездка Риббентропа, он заикнулся было, что неплохо бы провести каникулы в Румынии. Анна возмутилась: уехать в такое время? Она привела в пример Бурду: он ведь не покидает свой пост.
Через два дня Анна вместе с труппой театра, в котором работала Фирст, выехала в одно из дачных мест под Варшавой, где в жалком лесочке был расквартирован какой-то полк. На двух грузовиках разместились актеры, декорации и костюмы. Фирст ехала в размалеванной серыми, зелеными и коричневыми пятнами штабной машине. Она прихватила с собой костюмершу и горничную. С аристократически-чопорной любезностью актриса пригласила Анну к себе в машину.
Нет, это путешествие не доставило Анне удовольствия. Фирст до такой степени чувствовала себя центром всего происходящего, что трудно было понять, что составляло главную цель путешествия — поднятие духа армии или демонстрация в новых, живописных условиях действительно выдающегося таланта актрисы.
В рассуждениях Анны была, конечно, и известная доля злорадства. Фирст распространяла вокруг себя какую-то раздражающую атмосферу женственности. Они проехали километров пятнадцать, и сухой августовский ветер покрыл их лица незаметным налетом пыли.
Фирст поминутно смотрелась в зеркальце и сокрушалась, что снова придется «делать лицо». Анна еще со времен увлечения парусным спортом отвыкла от преувеличенно благоговейного отношения к косметике, но тут и она заразилась заботами Нелли Фирст. У Анны горели щеки, но в присутствии актрисы она не отважилась даже попудриться и все время думала о том, как бы скрыться на пять минут, чтобы привести себя в порядок. Кроме того, серый костюм казался ей теперь слишком официальным, она злилась на себя за то, что надела спортивные туфли и что из-за этого была по крайней мере сантиметров на пять ниже Фирст.
Даже любезность актрисы казалась ей оскорбительной: значит, она не считает Анну грозной соперницей? И главная забота Анны в течение четырех часов, проведенных ими в полку, заключалась в том, чтобы показать Нелли Фирст, как та ошибается.
Спектакль, который наспех играли на подмостках, сооруженных возле какого-то сарая, превратился для Анны в сущую пытку. Ставили «Беллу» Жироду. Огромная толпа солдат в зеленых мундирах, впереди несколько скамей для офицеров. Анна сидела между командиром полка, полковником Саминским, лысым, добродушным толстяком, и начальником штаба, щеголеватым майором Нетачко, который, не скупясь, высказывал суждения, свидетельствовавшие о его интеллектуальных интересах. Оба были очень вежливы и предупредительны. Но и они, и человек пятнадцать-двадцать молодых офицеров, и окутанная голубоватым вонючим махорочным дымом толпа солдат смотрели только на Нелли Фирст.
Во время антракта, прогуливаясь с майором Нетачко, Анна слышала первые отклики зрителей. «Чудесная актриса», — восторгался ее собеседник, явно не разбирающийся в женской психологии и, видимо, предполагавший, что доставляет этим Анне, как организатору представления, большое удовольствие. «Вот это женщина!» — восхищались какие-то поручики. «Мировая баба! — совсем уж непосредственно выразил чувства всех мужчин какой-то капрал. — С такой бы переспать!» — «А что играли?» — спросил какой-то опоздавший зритель. «Да что-то такое… — махнул рукой капрал. — Вроде про политику…».
На ужин Анна ринулась, словно на штурм. В течение нескольких часов ее преследовал огонь глаз Фирст, терзал ее глубокий, волнующий голос, который даже таким словам, как «открой окно», умел придать оттенок какого-то таинственного обещания. Анна решила взять реванш в рукопашном бою. Окруженные толпой льстивых и назойливых офицеров, они схватились в бескровной битве, где каждая мелочь приобретала значение, понятное только им обеим.
Когда садились за стол, Анна подумала: «Интересно, кто соберет вокруг себя больше поклонников? Нечего и говорить, возле той больше…» С Анной остался Нетачко и еще двое офицеров, но те, видимо, не сумели протиснуться к Нелли. Нужно было изменить тактику, искать другие методы борьбы. Фирст, сразу раскусившая смысл этой игры, была тверда и безжалостна. Нетачко представил Анне какого-то перепуганного подпоручика — некрасивого, с большим носом, небольшого роста. Но стоило Анне разговориться с ним, что, впрочем, было не так-то легко из-за его застенчивости, как Фирст под тем предлогом, будто ей именно сию минуту понадобилось узнать у Анны, где и когда будет следующий спектакль, покинула своих собеседников и принялась за подпоручика.
— Прекрасный полк! — сказала она, вглядываясь в его голубые глаза. — Я впервые узнала, что такое истинный боевой дух! Вы здесь, вероятно, давно?
— Нет, — пробормотал подпоручик, — с марта…
— Но именно здесь, в этом полку? Как у вас все хорошо организовано…
