Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Скрипнула дверь в горницу. Это пришла Гашка. Нельзя было разобрать, какими словами укоряла ее мать.
Аполлон вздохнул и сказал себе:
— Гашке, что ль, нужны кони?.. Незаметно сведу их Григорию… Может, ему, храбрецу, только и осталось погарцевать на них весной по зеленой степи…
И он заснул.
* * *А Гашке и в самом деле кони не были нужны. Нет, пожалуй, с удовольствием она промчалась бы на них с Филиппом, если бы он захотел этого. Но Филипп о конях ничего не говорил, и она о них не думала. Больше часа она лежала неподвижно с открытыми глазами и вспоминала сегодняшнюю встречу с ним.
В своей леваде, около старой корявой вербы, из оттаявшего снега она скатала тугой ком и, растерянно посмотрев на бушующую речку, с размаху бросила его в воду. Быстрый поток схватил его и стремительно понес, кружа и подкидывая на мутных волнах, свивающихся в крутые воронки. Гашка берегом побежала следом.
— Прибьется или не прибьется?.. Если прибьется, то и он прибьется, а если уплывет, то и он уплывет… — шептала она так, словно горячо молилась, и, увлеченная своим гаданьем, не видела, что, прячась за вербами, сзади бежал тот, на кого она гадала, и все слышал, что она говорила.
Гашка перескочила через плетень. Ей показалось, что комок стал чуть забирать к берегу. Как бы не потерять его из виду! И вдруг она наскочила на пень давно срезанной вербы, упала на локти и на колени.
— Ух, аспид, не пенек, из-за тебя коленку ушибла! — поморщилась и побежала дальше.
Над изгородью Бирюковых речка круто поворачивала вправо. На этом полукружье и вода кружилась, как бесноватая. Гашкин комок завертело в пенисто-мутной карусели, и он куда-то бесследно исчез.
— Тут, около их левады, пропасть, — подавленным голосом проговорила Гашка и, глядя на кипучий поток воды, грустно задумалась. — Так же оно и должно случиться, — говорила она. — Ты, Филя, дурака не валяй: «Отец не отдаст!..» Сам же говорил, что теперь можно отца и не спрашивать. Правду сказать не хочешь, вот и увиливаешь! Тебе, конечно, вольно выбирать: ты всех заразил умными речами… председатель!.. Любая готова на шею кинуться, всякая за тебя пойдет, только бери… Скажешь, не так?
Филипп из-за вербы долго смотрел на Гашку, а потом пожалел ее какой-то хорошей жалостью. Так более сильные и опытные жалеют слабых, но тех, кто чист в своих помыслах и до наивности прост в выражении чувств.
— Нет, не так! Не так! — сказал он, выйдя из-за вербы, и обнял ее.
Гашка вздрогнула от смущения и от радости.
— Да что ты, Филя! Народ увидит!
— Холостой я, а ты — неженатая… Кого же нам бояться? Кто нам помеха?.. А руки у тебя, Гашка, красные, как у цесарки ноги, и холодные, как лягушки. Давай-ка под шинель, отогрею…
— Увидят! А ну-кась увидят!
— Кто в таком тумане увидит?..
И Филипп долго целовал Гашку, и она, гибко изворачиваясь, рвалась из его крепких объятий.
— Так долго не надо, а то сердце сильно трезвонит, — освободившись и облегченно вздохнув, сказала она.
Приложив руку к ее груди, Филипп слушал трепетные удары семнадцатилетнего сердца.
— Как у воробья!..
Они говорили еще о чем-то очень несущественном, но им казалось, что все, все это важно, интересно…
— Когда я ушел в Красную Армию, ты ведь была, как ноготок, маленькая…
— Четырнадцати годов…
— Припоминаю, в голубенькой кофточке… Белобрысенькая…
— А ты ничуть не переменился: только вот в этом месте серьезу прибавилось… Как раз меж бровей…
Стороной прошел мимо них Сергеев, возвращавшийся из совета к Аполлону, на свою квартиру. Он прошагал с закинутыми за сутулую спину руками и с таким видом, будто ничто окружающее его не интересует. Однако Филипп сразу стал серьезнее.
«Вот живет же у нас непонятный человек, — невольно подумал он. — Прислали из окрисполкома… Кому он там приглянулся? Почему живет у Аполлона? Рассказывает, что бандитов боится… Значит, думает, что Аполлон защитит его от бандитской напасти?.. За что же он его защитит? Стало быть, договорились, за что?.. Вот и нынче сказал, что к Аполлону с обыском идти незачем, — хлеба, мол, не найдем, а только советскую власть опорочим в глазах хуторян… И все почему-то в мою сторону поглядывал… Может, думал, что из-за Гашки я Аполлоново добро пожалею?..»
— Филя, а глаза у тебя стали колючие, как иголки. Скажи, о чем зажурился?
— Ты меня крепко любишь? — строго спросил Филипп.
— На край света пойду за тобой.
— Зачем нам на край света забираться?.. А вот идти ленинской дорогой придется. Советскую власть оборонять и укреплять надо. Дорога эта неровная: не через один яр придется перебираться… Захочешь ли со мной?.. Отец и мать твои не в союзе с нами… Ты понимаешь, что если они станут помеху чинить, у нас, красных, с ними смертельные схватки будут?!.. Трудовому народу нужна хорошая жизнь!
— Филя, может, ты и вправду думаешь, что я мало чего понимаю? — сказала Гашка. — Что на людях услышу, то и знаю… И знаю еще, что на людях мне вольготно, а домой не хочется. Дома угрюмые…
— Завтра пойдем с обыском к кое-кому. Может, и к вам зайдем: нужен хлеб на семена, а он под землей… Схоронили его и ждут, когда с голоду помрет советская власть… А нам надо и кормить голодающих, и сеять, чтоб на будущее… Так-то, Гаша… И затем до свиданьица.
Филипп сурово вздохнул, крепко и отрывисто пожал Гашке руку и пошел было к дому, но, услышав тихий плач, круто повернулся.
Туман испарений оттаявшей земли ускорял наступление сумерек. Отсвет мягко-розового заката теперь уже лежал не на стволах верб, а поднялся выше, к кронам. Все обещало благостную весеннюю ночь… Гудела Осиновка. Закаркала самая ранняя стайка хлопотливых грачей. Где-то между вербами переливчато звенел, захлебывался ручеек и, будто боясь опоздать, все быстрей бежал навстречу бурной осиновской волне.
Как несовместимы были слезы Гашки с этой ранней весной, с ее семнадцатью годами, с ее жгучей и правдивой влюбленностью, с мыслью о том, что и он ее любит! Но слезы лились, и, всхлипывая, она рассказывала, где у отца спрятана пшеница.
— Филя, родненький, а его, батю, не заарестуют? А что ему будет?
— Будет стыдно, ежели в сердце хоть капля есть совести… Только я ведь не знаю, есть ли у кулаков совесть?
— Стыдное переморгает… Чтобы хуже чего не случилось…
— Наша власть справедливая. Давай слезы вытирать и не плакать.
Достав из-под седого Гашкиного шарфа конец батистовой косынки, он бережно вытирал ей слезы, и хотя целовать ее сейчас не хотелось, но она была ему еще дороже и милее.
— Вот видишь, уже и натолкнулась на первый яр… Поплакала и будя. Договорились?
— Договорились, — тихо отвечала Гашка, покрасневшими глазами глядя куда-то прямо перед собой.
* * *Ранняя весна взбодрила Аполлона: «А может, гибель советскому порядку будет с той стороны, откуда ее и не ожидаешь?»
Рыжих коней стало жалко, и он решил повременить с отводом их в Обрывный. Потянуло навести кое-какой порядок и в своем обширном хозяйстве. С утра он забрал Гашку в свое полное подчинение и стал исправлять плетни, поваленные половодьем. Он крепил звенья новыми стояками, кое-где наплетал их свежим хворостом. Гашка подносила колья, помогала закручивать хворостины.
Аполлон, как всегда, спешил в работе. Гашка не успевала выполнять его приказаний, и он все время придирался к ней, требовал живей поворачиваться. Разморившаяся Гашка давно уже сбросила с себя вязаный платок и в минуты отдыха подставляла разрумянившееся лицо свежему ветру… Ветер дул с востока, от Бирюковых, и, поворачиваясь туда, Гашка видела стоявшего на пригорке отца Филиппа — Ивана Петровича.
Казалось, что сухой старик все время наблюдал за их работой.
Неподвижная одинокая фигура навела Гашку на мысль: «Уж не сказал ли ему Филипп что-нибудь про наши дела?.. Иначе чего бы ему присматриваться ко мне?»
Эта мысль отразилась на ее нежном, чуть забрызганном веснушками лице, в синих, живых глазах, — отразилась так ясно, как отражаются в спокойной воде окружающие предметы.
Аполлон, как по букварю, прочитал по лицу дочери ее мысли, и, когда Гашка, чтобы разглядеть Ивана Петровича, приложила ладонь к глазам и невольно приподнялась на носки, он не смог умолчать.
— Ты глаза растеряла по чужим задворкам? Совесть потеряла?!.. Это не он, не Филька твой, а свекор-батюшка родимый! — сказал Аполлон. — Знытца, нашла людей! Подумать стыдно!.. Отцовы супротивники тебе по сердцу пришлись?.. У отца в грудях изболело от ихних порядков, а ты рада повиснуть на их гвозде?.. — И вдруг осекся. — Легки на помине… Может, к нам зайдут… Гости — черт им рад!..
Гашка повернулась в ту сторону, куда смотрел отец. Переулком приближались четверо: впереди Филипп, за ним Андрей, потом Ванька, а последним — милиционер. На миг Гашка и Филипп обменялись взглядами. Филипп улыбнулся, но улыбка его, после слов отца, показалась ей немного насмешливой, а висевший на его поясе револьвер как-то отдалил от нее самого Филиппа.
