Вилли Хейлман - Последние бои люфтваффе. 54-я истребительная эскадра на Западном фронте. 1944-1945
– Черт возьми! – присвистнул сквозь зубы Прагер.
Я не понял, был ли его свист вызван восхищением
моими познаниями в математике или же удивлением от колоссальной высоты полета ракеты.
– Посмотри, – сказал я, – «Фау-2» выстреливается более чем на сто километров вертикально в небо. Затем она выравнивается, и наводится с земли на цель, и, достигнув ее, падает, по крайней мере, так в теории.
– Боже Всевышний. Это должно быть ужасно. Никакая противовоздушная оборона не сможет справиться с этим, не будет даже тревоги, кажется, нет никакой возможности защищаться. А они все еще продолжают мирно ловить рыбу в Темзе.
– Старик, ты путаешь Лондон с Парижем. Англичане – это не «лягушатники», которые часами могут сидеть ловя рыбу в Сене, так ничего и не поймав. – Зибе по-ребячески засмеялся, хлопнув Прагера по плечу.
– Меня меньше всего заботит, Курт, идут ли они ловить рыбу или продолжают кутить вокруг Пикадилли,[182] или как там называют это проклятое место, но внезапно падает «Фау-2», и с ними покончено. Смерть появляется с ясного неба, и район, возможно, в несколько сотен квадратных метров просто исчезает, в одну минуту он есть, а в другую…
– Но это еще не самое худшее, Хейни. У мозга нет времени, чтобы осознать это. Но только подумайте о вечном, отвратительном страхе, ужасном чувстве неизвестности. Когда появится следующая и где она упадет?
– К черту это, Вилли. Почему мы должны беспокоиться? Только посмотрите, что они уже годами делают с Руром. Поезжайте со мной домой и посмотрите, какая там жизнь. Сирены, ревущие безостановочно, постоянная необходимость бежать из укрытий на работу, а затем назад в укрытия. Вы должны когда-нибудь вкусить это. – Хейни Прагер сердито колотил своей узловатой тростью по траве, поднимая в воздух снежинки.
К этому времени мы вышли из леса. Это было недалеко от птицефермы. Зибе отправился вперед, а Прагер и я сказали, что подождем его здесь.
– Вы знаете, Прагер, все это больше не развлекает меня. Это чистое убийство, безжалостное, мерзкое уничтожение. Времена подлинного воинского искусства, мужественности, чести и долга ушли навсегда. Посмотрите, мы, солдаты, рискуем своей жизнью и проливаем свою кровь, чтобы еще раз отвоевать для Германии место под солнцем, что другие мировые державы хотят предотвратить. Помогаем своей родине приобрести славу и богатство, сделать ее большой и сильной, чтобы она могла стать процветающей, хорошо организованной страной, гарантирующей нашим семьям приличное будущее.
И как офицер, я, как предполагается, должен давать людям блестящий пример, чтобы они следовали за мной с истинным и преданным чувством товарищества. Но в этот ад… нет.
Современная война не более чем ужасный молох. Пока он остается на линии фронта, я ничего не имею против, поскольку за права, которые нельзя отстоять интеллектуальным и моральным оружием, всегда должен сражаться бронированный кулак, но убийство нельзя переносить в глубокий тыл. Мы вступили в войну, чтобы защитить женщин и детей,[183] то есть выполнить задачу, которая всегда стояла перед людьми с тех пор, как они стали людьми, но убивать женщин и детей врага, жечь его дома и здания – это омерзительный и постыдный акт.
Я больше не могу помогать этому, Хейни, и не хочу больше иметь дела ни с чем подобным. Я ненавижу эту массовую резню, и моя ненависть не знает границ. Любой, кто хочет остаться приличным человеком и спасти свою душу, должен кричать своим верхам: «Хватит войны!»
– Вы думаете, что я не чувствую того же самого? Сейчас появился шанс. Полагаю, что ни один из нас не сказал бы это два или три года назад.
– Вы правы, мой друг. В те дни я страстно изучал Клаузевица[184] и других великих военных теоретиков. Но возможно, Клаузевиц был прав. Конечно, в свой период, когда сказал, что война – это первопричина всего.
– В соответствии с сегодняшним положением вещей я хотел бы сказать, что лишь это страшное испытание может привести народы земли к миру. Победитель будет фактически столь же беден, как побежденный, и человеческому сознанию, возможно, понадобится время, чтобы осознать, что люди должны посвятить свою жизнь решению общих экономических проблем.
– Вы неисправимый идеалист, Вилли. Мне уже почти не на что надеяться. Даже во времена наемников был широко распространен лозунг «Уцелевший всегда прав». И я надеюсь, что вы доживете до конца этой войны, чтобы увидеть, как большевики, янки и томми будут победно размахивать кнутом. Адольф тогда уже будет мертв, а все несущие вместе с ним ответственность уничтожены. Люди смогут испить варево, которое они сами состряпали. Но кто-то все еще верит в право. Бог и мир будут чертовски одурачены.
– К сожалению, вероятно, вы правы. Что случится в конце войны? Они предадут нас, когда петух еще трижды не прокукарекает. Уважение к чести умирает вместе с честью, благоговение умирает со страхом и уничтожением всех храмов. Нас, солдат, будут встречать словами позора и упрека. Победители будут делать это, а наш собственный народ будет порочить нас через уста нового правительства. «Вы хотели этого», – будут говорить нам с презрительной усмешкой. Долой форму. Сорвите свои ордена и знаки отличия.
– Люди только будут рады сорвать с нас символы изнурительной борьбы, страданий и смерти, и горе тем несчастным из нас, которые окажутся в руках жаждущих мести.
Будет восстановлен рабский труд старых времен. Никакой человек не может быть собственностью другого, кроме как по собственному согласию. Это называется «Права человека», не так ли?
И опять горе постигнет человека, который имеет смелость высказывать собственное мнение. Его можно сравнить с сумасшедшим, шагающим ночью через наполненный грабителями лес с зажженной свечой.
Мы будем загнаны в какой-нибудь угол наших разрушенных городов, чтобы сидеть на корточках и умирать от голода.
Под адскими, слепящими лучами мести каждый из нас должен будет найти свой собственный путь, подобно одинокому страннику, потерявшемуся в лесу, прорубающему своим топором тропинку сквозь джунгли, останавливающемуся время от времени и внимательно вслушивающемуся в слабые отдаленные звуки, которые доказывают, что и другие находятся на той же самой тропинке, что и он сам.
Я спрашиваю вас, после всех наших страданий, лишений и смерти, мы, солдаты, действительно заслужили это?
Мои слова с трудом выходили наружу, словно через толстый слой ваты.
– Поступайте так, как я делаю, Вилли. Полностью наслаждайтесь жизнью. С одной стороны смерть, а с другой – лишнее мгновение яркой, роскошной жизни. Вы часто хмурились, старина, когда я вел себя как сумасшедший, но будьте справедливы. Разве я не вправе взять все, что мир может дать мне? Если мы должны потерпеть неудачу, то давайте идти на дно с развевающимися флагами под звуки органа, пока вся эта проклятая ситуация не взорвется.
В этот момент показался и стал быстро приближаться Зибе, державший под мышкой гуся. Правой рукой он зажимал клюв птицы, чтобы гогот не выдал его присутствие незнакомым ушам.
Темнота опустилась на лес, когда мы возвращались обратно домой. Мы спешили в барак Бартака, где должны были убить и выпотрошить птицу. К своему изумлению, мы обнаружили нашего друга спящим.
– Тихо, – прошептал Прагер, приложив указательный палец к губам. – Приготовьтесь включить свет.
Он положил гуся на грудь Бартака. Заново обретя свободу, испуганная птица загоготала, вперевалку прошлась по лицу спящего человека и неистово захлопала своими крыльями. Такой шум разбудил бы мертвого.
Раздался булькающий вскрик. Я неожиданно включил свет. Гусь метался по кровати, хлопая крыльями и дико крича.
– Какого черта вы сделали это? Вы почти до смерти напугали меня.
– Идите сюда, выпейте шнапса, и все пройдет.
Мы веселились так долго, что раздражение лейтенанта постепенно спало.
Наконец, Зибе достал свой складной нож и зарезал гуся. Он был большим специалистом в этом деле.
Оказалось, что этот жареный гусь стал последней пищей для обер-лейтенанта Бартака, который на следующий день был сбит над Райне в бою со «Спитфайрами».
Окна автобуса, который тем зимним утром 29 декабря вез пилотов на аэродром, покрылись льдом. Окружающая местность изменилась словно по мановению волшебной палочки, и везде вокруг ярко сверкали кристаллики льда.
Внезапно стало очень холодно. Область высокого давления, сформировавшаяся над Азорскими островами, накануне ночью достигла Северо-Западной Германии, которая в течение недель находилась в зоне низкого давления. Наступил прозрачный, холодный зимний день, и, когда над лесами юго-восточнее Клоппенбурга поднялось бледное солнце, белый заснеженный пейзаж запылал замечательной смесью оттенков от темно-красных до золотисто-желтых и синевато-белых. Темно-синее небо над сосновыми лесами, тонкие деревья покрыты толстым слоем снега, а свежий утренний ветер мечтательно раскачивает их белые кроны. Золотой дождь падал с ветвей на землю.
