Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки
Он перехватил недоумевающий и словно бы подозрительный Сашкин взгляд, не сменил тона, не отвел глаз, а сурово продолжил:
— Думаешь, задаюсь? Считаешь, загордился? Нет, парень, нет. Просто знаю, что лежит сейчас на наших плечах. Понимаешь, не всегда лежит, а сейчас. Потому что на каждом солдате хоть раз в его солдатской жизни, но лежит такая ответственность. Ну а на нас, разведчиках, чаще, чем на других. Мы сейчас отвечаем не за себя. Наши с тобой жизни, Сашок, наши с тобой переживания ничего не значат. И сами мы себе не принадлежим. Потому задаемся мы или не задаемся — не самое главное. Главное, что от нас зависит сейчас дело. Понимаешь, дело! А за этим делом стоят жизни, ага. Понял?
Сашка посмотрел на сержанта, как на колдуна: ведь совсем недавно он уже ощутил все величие дела, которому он служит, и всю собственную ничтожность перед его огромностью. Теперь тот внутренний протест, которым встречал Сашка сознание собственной ничтожности, исчез. Дробот не только подтвердил его мысли, но и перевел их на новую, высшую ступень, заставил, не переоценивая себя, не гордясь собой, ощутить собственную значимость, от которой захватывало дух.
Да, все было так. Сам ты можешь ничего не значить. Но если дело, которому ты служишь, — огромно, то оно само поднимет тебя и приобщит к самому главному, что есть на белом свете…
Сашка, конечно, не мог даже мысленно произнести заветное слово «подвиг», обозначавшее это высшее, хотя оно жило в нем, обостряло его мысли и чувства. И ему казалось, что он не то что сможет, а постарается сделать свое маленькое, но в эти часы оказавшееся огромным дело как можно лучше. Он, конечно, понимал, что сержант опытней, смелее и гораздо мудрее его, Сашки, однако и сам он, Сашка, все понимая, как бы поднимался, вырастал в собственных глазах и был готов к большим делам.
Они открылись перед его взором сразу.
— Что же мы знаем? — шептал Дробот. — Знаем мало. Можем лишь догадываться, что где-то в этом районе находится немецкая дивизия. Для таких догадок у нас много фактов. Но ведь догадки не передашь. Значит, требуется залезть к немцам в пасть и самим посмотреть, пощупать, что там у них и как. Я, конечно, не генерал, да ты сам посмотри на карту, ага. Вот тебе село… Вот деревни. А кругом, видишь, леса. И заметь, все в куче, все под руками: и дорога главная недалеко, и другая дорога на соседний участок фронта тоже рядом. Значит, нужно рассмотреть это место как следует. Пойдем лесом до речки, потом речкой до огородов. А там сориентируемся… — Дробот помолчал и жестко добавил: — Все это очень опасно. Рискованно. Потому своим заместителем назначаю тебя. Понял? С сей минуты ты за нашу разведку в таком же ответе, как и я.
Сашка растерянно поморгал и слегка приоткрыл рот. На его лице проступило выражение не то удивления, не то испуга, но оно быстро пропало, осталась лишь оторопь. Дробот усмехнулся и деликатно отвернулся, давая Сашке возможность прочувствовать и всю прелесть доверия и всю тяжесть его, радость и сомнения, гордость и опасения. Он все знал, этот зеленоглазый, скуластый сержант.
Когда Сашка справился с собой, Дробот неожиданно предупредил:
— За Прокофьевым присматривай в оба глаза… Легкий он человек, по-моему. Себя только любит.
Оторопь еще не прошла, и потому Сиренко только кивнул и промолчал, уставясь в сумеречную глубину леса.
Крепчал мороз, и деревья потрескивали. В лесу было тихо и призрачно. Деревья, кустарники сливались в одну сероватую, неясную массу, сквозь которую, казалось, следовало пробиваться с усилием, как под водой между водорослей. Но впервые лес не казался Сашке страшным или непонятным: он стал как будто роднее, понятней и ближе. Потому Сашка смотрел в сумеречную глубину без боязни, стараясь понять, что ему предстоит сделать, как может сложиться не то что жизнь, а просто ближайшие несколько часов.
И главное, он знал: он стал другим, чем сутки, чем час назад. Он стал крепче и сильнее. Возможные беды и несчастья его не страшили. Они были неизмеримо меньше их общего дела…
Глава девятая. РАСПЛАТА
Наскоро пожевав сухарей со снегом и шпигом, Прокофьев приготовился перекурить, но Дробот негромко приказал:
— Отставить. Нужно беречь силы.
Прокофьев насторожился. А когда Дробот сказал, что они должны проникнуть в село, — растерялся. Жить как бы в двойном окружении одинаково враждебных русских и немцев он мог: у него еще теплилась надежда вынырнуть из вражеского тыла незамеченным, верилось в опытность сержанта, в собственную везучесть. Но забираться к немцам в зубы было не по нутру.
Растерянность одолевала его и в первые часы бесшумного, настороженного движения. Сержант, как всегда, двигался впереди и, казалось, ни разу не сверился с компасом. Лесной человек, он прокладывал тропку уверенно и быстро, обходя кустарники, проламываясь сквозь заметы — до настоящих сугробов еще не дошло. Разведчики шли след в след, быстро втягиваясь в ритм движения и потому забывая об опасности. У каждого были свои думы и свои сомнения.
Сиренко шел вторым и, рассматривая сутулую спину командира, с тревогой думал, что он, наверное, не сможет не то что заменить, а хотя бы ненадолго подменить Дробота. Нет у него, городского человека, не видевшего до армии путной рощицы, настоящего лесного чутья. Правда, лес теперь для него не страшен, не враждебен, но он еще не друг и, уж конечно, не помощник.
И еще одного боялся Сашка — ответственности за Прокофьева. Сашка просто не представлял, как он сможет командовать кем-то, отдавать кому-то приказания…
Да что приказ! Становилось не по себе оттого, что ему, может статься, придется принимать решения, и не какие-нибудь сложные, а самые простые: когда идти, когда отдыхать. Ведь если идти, надо знать куда, а если отдыхать, то сколько времени и где. Он просто не представлял, что он способен на такое.
До сих пор он жил за чужой спиной. Дома принимал решения отец, на работе — бригадир, в армии — командир. А сам он мог бурчать или не бурчать, радоваться или горевать, но все равно выполнять то, что за него решили другие. Свое первое самостоятельное решение — идти на фронт, а не эвакуироваться с заводом, на котором работал, — даже это решение он, в сущности, принимал не в одиночку, а вместе с ребятами. Собрались комсомольцы и постановили: в тыл едет много людей, кое без кого можно обойтись. И тут же определили, кого можно заменить, а кого нельзя. С Сашкой было труднее. Терпеливый и добродушный, он был незаменимым наладчиком, потому что знал не только станки, но и электротехнику.
Пока товарищи решали его судьбу, он молчал. Лишь в самую последнюю минуту, когда вдруг оказалось, что Сиренко, пожалуй, нужен будет в тылу, он обиделся и справедливо решил, что если человек кое-что значит в тылу, то и на фронте он не будет обузой. И оборвал разговоры: еду — и точка.
А теперь он мог стать не только разведчиком, но и командиром. Чем больше он думал об этом, тем явственнее ощущал огромность дела, которому они все вместе и каждый в отдельности служат, ответственность, что лежала на каждом. Сиренко вздыхал и мучился. Проблески гордости, прелесть доверия исчезли. Пришли новые понятия.
«Хочешь или не хочешь, братишка, — обратился к себе Сашка, — а надо. Понял? Надо! И все!»
С этой минуты внутренний приказ, внутреннее «надо» вело его и заставляло воспринимать окружающее опять-таки по-новому.
Он все чаще посматривал по сторонам, прикидывал, как бы повел группу. И если его решение не совпадало с действиями Дробота, он мысленно старался понять сержанта, догадаться, почему командир поступил так, а не иначе. И чем чаще Сашка понимал командира, тем смелее смотрел по сторонам и, удивительно, тем больше видел и слышал. В какие-то минуты даже забылось, что человек он городской: лес и в самом деле стал роднее и ближе. И Сашка стал посматривать не только вперед и по сторонам, но и назад, на Прокофьева, и тоже совсем по-иному, чем прежде, прикидывая, с какой стороны к нему лучше подойти.
* * *Прокофьев встречал этот испытующий и в то же время неуверенный взгляд радиста, замечал, как тот крутит головой по сторонам, и понимал его по-своему:
«Тоже икру мечет. Понимает, что к чему».
Меряя людей на свой аршин, Прокофьев сразу почувствовал себя крепче: трусил не только он. Это было очень приятно: возвращалось привычное сознание своего превосходства, из которого вполне естественно вытекала снисходительная, слегка насмешливая жалость к Сашке.
Растерянность быстро исчезала, все опять казалось простым и достижимым. Спасение было где-то рядом: нужно только подумать как следует, и тогда можно будет выкрутиться.
По сторонам мелькали мшистые ели, рябые березы. На осинах желтели яркие пятна лишайников. Кустарники то наплывали, то скрывались. Хотелось верить, что возле одного из них придет наконец нужное решение. Но Дробот, как нарочно, выбирал дорогу от гущины к гущине, и кустарники то появлялись, то уплывали. А так как решения все еще не было, эта сержантская предусмотрительность раздражала.
