Яков Порохин - Крепость не сдается
Полоснули пулеметы, а остальных пленных погнали вперед.
Чудом остался в живых Михаил. Весь день пролежал под трупами. Выполз поздним вечером. Ни зги не видно в ночной степи. Нестерпимо ноет раненая нога. Но идти надо, и Михаил, закусив до крови губы, опираясь на палку, бредет вперед.
Под утро залез в стог сена. Не заметил, как заснул.
Очнулся от женского крика:
— Вылезай! Не то вилами запорю.
Кормильцев раздвинул рукой сено.
— Вылезай, вылезай…
Пришлось подчиниться: вид у женщины очень решительный.
— Ну? — сказал он.
— Не нукай, — ответила она сердито, полезла рукой за пазуху, достала горбушку хлеба. — Ешь, пока сено кладу. Не бойся, не выдам.
И все же он не решался.
— Кто ты такая?
— Казачка, — усмехнулась она. — Да не тяни время, некогда мне.
Подошла, подхватила сильными руками парня, повела к саням. Там укрыла сеном. Ехали молча. Лишь перед самой деревней женщина спросила:
— Кто тебя ранил-то?
— Человек пятьсот расстреляли казаки. Я уцелел, ушел ночью.
— Мой муж тоже погиб. Свои же, казаки, в Троицке расстреляли. Поживешь недельку у меня. Рану подлечим, а там видно будет.
Как-то вечером казачка пришла домой взволнованная. Подала Мише листок бумаги. Это был приказ коменданта Кустаная об усилении репрессии против тех, кто помогает большевикам.
Как только сгустились сумерки, женщина повезла Мишу в село Боровое. К селу подъехали ночью. Казачка грустно сказала:
— Дальше один доберешься. Возьми винтовку, как память о муже.
Осторожно пробираясь безлюдными переулками, Михаил Кормильцев подошел к дому своей тети, сестры отца. Ее муж, богатый, степенный хозяин, недолюбливал бедную родню из шахтерских копей. И все же выхода не было, надо идти к Поташкиным.
Сразу засуетилась, заохала Мария Яковлевна, узнав, что племянник ранен. Но в дверях горницы уже стоял хмурый Поташкин.
— Что, красный вояка, отвоевался? Небось, вспомнил о родне, когда туго стало, — усмехнулся он. — А когда в большевики записывался, нас не спрашивал.
Ночевал Миша в малухе. Там было прохладно, остро пахло прелой соломой и овечьим пометом. Незаметно задремал. И вдруг разом проснулся. Едва брезжил рассвет. В ограде кто-то ходил, тихо переговариваясь.
«Предал!» — мелькнуло в голове Михаила. Превозмогая боль в ноге, быстро вскочил. Осторожно расшатал доску на крыше, выглянул на улицу. Если удастся спуститься в огород, можно будет незаметно пробраться в бор. Миша вылез на крышу и повис над землей. Сильный удар в спину заставил его упасть.
Михаила вывели на станичную площадь.
— Становись! — приказал атаман, подводя Михаила к кирпичной стене каланчи. — Богу помолись.
Резкий вскрик прервал его слова. Из толпы рвалась Мария Яковлевна.
— Прощай, тетя Маша! — громко сказал Михаил. — Маме с батей передай поклон, А вам, палачам, от расплаты но уйти! Да здравствует…
Последние слова Михаила заглушил недружный винтовочный залп.
4Старик Алексей Салоха глянул на Толю Голубцова, вздохнул и сказал:
— Иди-ка, сынок, погуляй на свежем воздухе. Что увидишь там, скажешь нам.
Едва Толя вышел, Салоха быстро заговорил:
— Слышь, Дарьюшка. Встретил я Евстигнея Егорова, говорит, что ночью увезли мужиков в Челябинск. Надо бы тебе съездить, попросить свиданку. Никто не знает из оставшихся, где документы подпольной организации. Если колчаковцы доберутся до них, то еще человек тридцать заберут, под корень вырубят.
Старик Салоха поднялся.
— Ты, Дарьюшка, не сомневайся, что я полез в политику. К тебе сейчас заходить опасно, следят колчаковцы, вот и послал меня Евстигней, С меня-то спрос не велик, старик я, пришел попроведать, вот и все. Значит, завтра и отправляйся в Челябу-то…
Д. К. Голубцова.
На следующий день Царионов повез Дарью Кузьминичну в Челябинск. Вот уже и город. Простившись с Царионовым, Голубцова пошла к тюрьме.
— Куда прешь, тетка? — грубо окрикнул часовой.
Женщина объяснила, кто она и зачем пришла.
— Иди в штаб контрразведки за разрешением.
И снова поиски, расспросы. Наконец, вот он — штаб контрразведки. Часовой вызвал фельдфебеля, тот приказал ждать.
Дарья Кузьминична села на лавочку рядом с другими женщинами. Шло время в молчании — каждая из них несла свое горе в себе. Наконец через час появился фельдфебель, окрикнул Голубцову, повел в штаб.
Второй этаж. Просторный кабинет. За столом молодой офицер. Черные волосы гладко расчесаны на прямой пробор. Маленькие глаза смотрят остро и зло.
— Ну-с, гражданочка, чем могу быть полезен?
— Свиданку с мужем надо бы.
— Кто он таков?
— Степан Голубцов, шахтер с Челябкопей.
— Бунтарь, большевик?
— Что вы, господин офицер, простой шахтер. Разрешите свиданку, может, одежонку какую надо или еще что. Дети ведь у нас, два сына.
— Голубцов, говоришь? — остро глянул он. — С большевиками спутался. Раньше-то вы ведь жили на Кочкарских приисках, он работал на фабрике Антонова?
Дрогнуло сердце Дарьи Кузьминичны: все знает этот офицер. И все же пропуск он Голубцовой дал.
В тюрьме решетки в два ряда. Между ними ходит часовой. Пятнадцать небольших окошечек. У каждого из них — часовые. Степан Викторович похудел, лицо бледное. На верхней губе алел рубец. Правая рука висела на перевязи — на грязной и испачканной кровью тряпке. Слезы застилали глаза женщины. Не вспомнила Дарья Кузьминична о наказе старика Салохи, — все смотрела и смотрела на мужа. Но Степан Викторович сам напомнил.
— Камень под крыльцом у входа в барак есть, ямка там…
— Кончай свиданку! — закричали часовые и стали отталкивать арестованных от окошечек.
Захлебнулась слезами Дарья Кузьминична, не обратила внимания на последние слова мужа. Вернулась домой, увидела осиротевших детей, снова всплакнула.
Распахнулась дверь, быстро вошел старик Салоха.
— Видела Степана? Что он передал тебе?
— Постой, постой… Что-то о камне под крыльцом у входа.
Быстро вышли Голубцова и Салоха на улицу, подошли к громадному камню. Вокруг никого не было. Женщина и старик начали сдвигать плиту. Из-за угла барака выбежал Ванюшка Анфилофьев. Вытирая пот с лица рукавом, быстро сказал:
— Почти у всех арестованных обыски уже прошли, вот-вот сюда нагрянут.
Втроем кое-как сдвинули камень, извлекли из ямы две папки и ящичек. Камень придвинули на прежнее место.
— Все сжечь, чтоб следа не осталось, — скомандовал старик Салоха.
Так сгорела вся документация подпольной организации копей.
Размешивая золу, старик сказал Анфилофьеву:
— Ты, Ваня, еще молод, долго жить будешь. Не забывай людей, документы которых мы сейчас сожгли.
— Не забуду, дядя Алексей, — кивнул юноша.
Через час в квартире появились колчаковцы. Они перевернули все в комнате, долго рыскали вокруг дома, перемещали с места на место бревна и крупные камни. Ничего не найдя, ушли.
И опять пришел старик Салоха.
— Ну, поняла? — прищурился он. — Не поспей мы с Ванюхой, многим труба получилась бы. И так за три дня душ тридцать колчаковцы забрали. Поезжай-ка дня через два-три к Степану, расскажи, что все в порядке.
И снова спешит Дарья Кузьминична в Челябинск, в тюрьму. Но ее попытки добиться свидания оказываются безуспешными.
— Всех отправили партиями на станцию, — буркнул фельдфебель. — Куда повезли — не знаю. Иди, иди, пока по шее не надавали.
Больше Голубцова ничего не добилась от него. Возвратившись на копи, встретила Клаву Хохлачеву.
— Не знаю, куда их угнали, — сказала похудевшая девушка. — Видела я Леню после ареста, когда приносила ему белье. Рассказывал, что бьют их сильно. Как сейчас помню его слова: «Не думай, что смерти боюсь. Жаль только, что я так мало сделал для счастья народа, для власти Советов». Ходила я в Челябинскую тюрьму вместе с мамой Лени. Он на прощание сказал: «Пусть на копях будет больше борцов за дело пролетарской революции, таких, как те, кто сидит сейчас в тюрьме — мужественные и преданные великому делу. Передай привет друзьям».
— Где же их теперь искать? — снова вырвалось у Дарьи Кузьминичны. — Знать бы, куда их повезли…
5А эшелон с арестованными подпольщиками двигался к Уфе. Пищи не было. Давали одну воду.
Стучат колеса на стыках рельсов, вагон покачивает, и Леонид впал в тяжелое забытье. Слышится гудок паровоза, а Горшкову кажется в полусне, что это они с Клавой выбегают к разъезду Примыканино. И резко, почти физически ощутимо, качается береза, на которую влез Леонид, чтобы разглядеть чехов.
Кто-то толкнул Горшкова. Он приподнял голову.
— Слышь? Опять запели, — прошептал Илья Петряков. — Говорят, что в одном из вагонов едут женщины-подпольщицы вместе с Софьей Авсеевной Кривой. Вот они и поют.
