Фабиан Гарин - Василий Блюхер. Книга 1
— Пойдем ко мне, — предложил Елькин.
Председатель Совета понравился Блюхеру. Крупное лицо, копна мягких каштановых волос, глубоко сидящие глаза, обрамленные дугами бровей, и усы, свисавшие по краям губ, напоминали Блюхеру портрет Петра Первого.
Они лежали на тощих матрацах, укрывшись байковыми одеялами.
— У меня есть план, хочу с тобой поделиться, — откровенно признался Елькин.
Блюхер лежал на животе, — у него опять разболелась спина, — смотрел на председателя Совета и молчал.
— Чего ты так лежишь? — удивленно спросил чуткий Елькин.
— Привычка с детства. Выкладывай свой план!
— Я считаю, что на первых порах надо обеспечить Троицк, уничтожить несколько мелких отрядов, которые бродят вокруг нас, и тем самым показать Дутову, что у большевиков сила. Попутно надо взять под наблюдение железную дорогу, иначе маршруты стоят без движения.
— Много хлеба вы отправили питерским рабочим?
— Из одной Уфы ушло сто пятьдесят вагонов. Если обеспечить провоз, то до конца месяца можно послать еще столько же.
— Совет у вас крепкий?
— Один к одному, — произнес Елькин с гордостью.
— Что представляет собой тот член Совета, который говорил о формировании рабочих отрядов? — неожиданно, изменив тему разговора, поинтересовался Блюхер. — У него такая острая бороденка и опущенные большие усы.
Елькин улыбнулся:
— У нас таких двое: Дмитрий Колющенко и Евдоким Васенко. Колющенко с Украины, родился в Чернигове, батрак, потом работал токарем в Киеве. Забавный человек, с колючим юмором, хороший товарищ. Он с третьего года в партии, сюда переехал накануне русско-японской войны токарем на завод «Столль и компания». Васенко же с Кубани, кажется из Ейска, тоже старый большевик. Он тут отбывал ссылку и теперь остался с нами.
— А ты сам? — спросил Блюхер.
— Я обыкновенный, без заслуг, хотя мне уже двадцать девять лет, — нехотя ответил Елькин и добавил: — Давай спать!
Уже позже Василий узнал, что Елькин из скромности умолчал о себе. Отец его, владелец типографии в Челябинске, не знал, что вся семья — пять сыновей и две дочери — состояли в социал-демократическом кружке, из которого позже выросла челябинская группа большевиков. Старший сын Елькина по секрету от отца печатал листовки и с братом расклеивал их на заборах. В пятом году Елькин с группой рабочих ворвался в тюрьму, намереваясь освободить политических заключенных. Его арестовали, судили. Приговорили к смертной казни. Елькин не знал, что отец обратился с прошением к царю и тот помиловал семнадцатилетнего юношу. Когда начальник тюрьмы пришел в камеру и стал читать акт о помиловании, Елькин перебил его и закричал: «Я не желаю принять свободу от царя-кровопийцы, меня освободит революция! Вон отсюда!»
За оскорбление царя Елькин был вторично осужден на двадцать лет каторги.
На другой день стало известно, что Дутов захватил Оренбург, арестовал сто двадцать пять членов Совета, в том числе и Цвиллинга, бывшего председателя Челябинского Совета.
— Промедление смерти подобно, — гремел басистый голос Елькина на заседании городского комитета партии. — Я предлагаю сегодня же избрать Ревком, наделить его всей полнотой власти. Дутов не ограничится Оренбургом, он целится на Троицк, на Уфу, Стерлитамак, на наш город. Гражданская война начинается.
Елькина поддержали все. В тот же день был избран Ревком во главе с председателем Галактионовым.
— Надо избрать в Ревком Блюхера, приехавшего с самарским отрядом, — добавил он. — Блюхер коммунист, рабочий, сидел три года в тюрьме. Что еще могу о нем сказать? — Елькин улыбнулся. — На войне дослужился до унтера и награжден двумя георгиевскими крестами.
— Давай унтера тоже, — пошутил Колющенко, — сделаем его главкомом. И фамилия у него военная.
Через три дня челябинская тюрьма приняла сто человек. Блюхер подписывал ордера на аресты без тени сожаления, считая, что только таким путем можно отвести меч, занесенный врагами над головой челябинского пролетариата.
Выехав с конной сотней вдоль железной дороги на Златоуст, Блюхер столкнулся с дутовскими бандами. Сотня двигалась бесшумно. Василий в кожаной тужурке ощущал холод, но крепился. На шее у него висел бинокль, подаренный ему Елькиным. Впереди шла разведка во главе с Кошкиным. За станцией Полетаево Кошкин («Фамилия подходящая, — шутили по его адресу, — потому он и ночью видит») заметил вдалеке двух всадников. Приказав разведчикам остановиться, он один, крадучись, взобрался на железнодорожную насыпь и обнаружил десять казаков, затем вернулся и доложил Блюхеру.
Василию стало еще холоднее. Он съежился, подумал: «Это потому, что в немца или в австрийца стрелял без разбору, а в своих рука может дрогнуть, — и тут же засовестился: — Какие они свои, если готовы пустить любому большевику пулю в лоб? К черту малодушие! Воевать так воевать!» Поделив сотню, он приказал солдату бывшего 102-го запасного полка Кудинову, хорошему наезднику, продолжать свой путь, а сам с другой полусотней двинулся в обход дутовским бандитам. Обогнув дугой стоянку казаков, Василий без бинокля уже различал темно-гнедую масть лошадей и синие струи на казачьих штанах. Их было не десять, а двадцать пять — поджидали, очевидно, поезда из Челябинска.
Кудинов, пришпорив коня, рванулся шибкой рысью на дутовцев. Казаки заметили конников и поскакали им навстречу. Вот-вот они сойдутся. И в эту минуту сзади вихрем налетел Блюхер со своей полусотней. Неожиданный удар обескуражил казаков.
— Сдавайсь! — закричал Блюхер громовым голосом.
Подняв коней на дыбки, скакавшие позади казаки оглянулись и поняли, что попали в западню.
— Руби! — послышалась издалека команда Кудинова.
Чернобровый казак, первый соскочивший с коня, запрокинул правой рукой фуражку на макушку и мгновенно выстрелил. Василий услыхал над ухом шелест пролетевшей пули и тут же ловко опустил на голову казака шашку. Конник безжизненно свалился навзничь.
Из двадцати пяти дутовцев шестеро были убиты, остальные взяты в плен.
В полдень хлебный эшелон ушел из Челябинска на Самару.
С той же сотней Блюхер двинулся через два дня на Троицк. Миллионер Гладких успел бежать в Оренбург, зато удалось арестовать атамана Токарева и отправить его в Челябинск.
В обширном купеческом доме собрались делегаты 6-го и 9-го казачьих полков, квартировавших в городе. Перед ними выступил Блюхер. Он заметно волновался, не знал, с чего начать, боялся, что не встретит сочувствия, не сумеет убедить казаков и даже изложить суть дела. Наконец ему удалось взять себя в руки: вернулось самообладание, но только он встал из-за стола и увидел казачьи чубы, как от страха заныли раны. «Будь что будет», — решил он и начал:
— Казаки, за что тонете в кровях?
С места кто-то с усмешкой бросил:
— Пошто тонуть? Едим сало с кашей, не жалуемся. А ты кто есть?
Какой-то азарт охватил Василия. Нужно было парировать удары уже не штыком и саблей, а словом. Сейчас требовалось что-то неожиданное, смешное, чтобы заставить их слушать.
— Когда есаул приказывал ввалить тебе пятнадцать пряжек, то ты, казак, молчал как рыба, а унтер-офицеру, кавалеру георгиевских крестов и медалей, с порубленной спиной на фронте, хочешь плюнуть в лицо через всю залу. Это правильно, казаки?
В зале наступила тишина.
— Он у нас за балабола считается, вроде как придурок, — послышался голос старого казака, поднявшегося со стула в знак уважения к Блюхеру. Обернувшись к нему спиной, он гаркнул на весь зал: — Цыть!
Василий еще больше осмелел и коротко рассказал о себе.
— Теперь вам все известно, — заключил он. — Пойдем дальше!
Овладев вниманием казаков, он уже не сомневался в том, что его дослушают до конца.
— В России законная власть Совета Народных Комиссаров во главе с Лениным. Повсюду в нашей стране свобода. Довольно мы натерпелись розог, пряжек, шомполов. Теперь надо нашим насильникам всыпать по тому месту, откуда ноги растут.
— Это ты правильно гуторишь, — засмеялся тот самый казак, который собирался вступить с Блюхером в спор.
— Слушай, балабол, — крикнул миролюбиво Блюхер, — ты мне не мешай. Я кончу, тогда выходи сюда и сыпь сколько хочешь.
— Виноват! — серьезно ответил казак и умолк.
— Помню, как к нам в госпиталь приехала какая-то графиня, — продолжал Блюхер. — Приодели нас, как полагается, приказали причесаться, сменили грязное белье на чистое и сказали, как себя держать с этой кралей. Подвели ее ко мне, а я лежу срамным местом до горы, потому вся спина разорвана шрапнелью. Доктор графине про меня лопочет, а она, стерва, отвернулась и носом повела так, будто ее в нужник загнали. Ей плевать на то, что лежит русский солдат, который кровью своей поливал родную землю. Теперь мы всех этих графинь и княгинь к едреной тетере послали. Сами будем управлять страной, не надо нам ни царя, ни генералов. Но не повсюду так получается. В Оренбурге сидит наказной атаман Дутов, захватил незаконно власть в свои руки, арестовал весь Совет, пытает наших товарищей, вешает, расстреливает, а сам грабит, играет в карты и насильничает. Где справедливость? Ладно! Довольно про этого гада! Пойдем дальше. Здесь, в Троицке, квартируют два казачьих полка. Надо вам дело решать: кто хочет — пусть идет к себе в станицу, а кто желает — переходи к нам воевать с белогвардейской сволочью. Мы боремся за счастье человека на земле. Но хочу добавить: у нас сейчас не дюже сладко, потому сала, про которое говорил казак, мало, и махры мало, и патронов мало, всего мало. Но у нас сильный дух и вера в победу. Поживем — увидим, чья возьмет. Я кончил. Кто хочет — записывайся, выходи на мое место и говори.
