Николай Вирта - Катастрофа
Старик, равнодушный к смерчу, свирепствовавшему вокруг, шлепал по снегу, с легкостью перепрыгивая через груды кирпича. Пули, цокавшие о замерзшие трупы солдат, осколки мин, разрезавшие воздух со злобным шипением, рвущиеся снаряды, вздымающие тучи снежной пыли, казалось, забавляли его. Он посмеивался в бороду и время от времени останавливался, чтобы выбить из кремня искру и закурить.
Минут через пятьдесят старик повернул в тупик, заваленный остатками кирпичного здания. В глубине двора он остановился и показал на кучу щебня.
— Вот тут ямка.
Генерал-полковник, прислонившись к полуразрушенной стене, пропустил мимо себя штандартенфюрера СС, Адама, сумрачного Шмидта, беззаботно посвистывавшего Хайна и саперов.
— Рыть! — приказал он.
Старик отошел от груды щебня и стал рядом с генерал-полковником. Тог вынул две сигары — одну передал старику. Скворцов недоуменно повертел ее в руках. Генерал-полковник надкусил кончик сигары. Старик сделал то же. Паулюс поднес ему зажигалку. Старик прикурил. То же сделал генерал-полковник.
Хайн, попыхивая сигаретой, стоял рядом с командующим. Адам на противоположной стороне ямы вполголоса переговаривался со Шмидтом. Комендант присел на упавшую часть стены и, повесив голову, молчал. Он не глядел на саперов, которые били кирками смерзшуюся землю, выворачивая глыбы ее и отбрасывая в сторону щебень.
Яма оказалась большой — пока ее вскрыли, прошло не меньше часа. Канонада не прекращалась.
— Похоже, что на этот раз они действительно готовятся к атаке, — сказал, ни к кому не обращаясь, Паулюс.
— Скорей бы, — догадавшись, о чем идет речь, со вздохом проговорил старик.
— Готово! — Один из саперов бросил кирку, отошел от ямы, сел и закурил. Остальные саперы присоединились к нему.
Генерал-полковник с трудом оторвался от стены. Ноги казались ему непомерно тяжелыми, внутри все сжалось, сердце бешено колотилось: он знал, что увидит в яме.
Трупы лежали вперемешку, навалом — мужские, женские и детские. Руки трех женщин были заломлены назад и перекручены проволокой.
Вот женщина, распластавшись и раскинув руки, лежит, устремив глаза к небесам, словно моля их об отмщении, а рядом, прижавшись к ней, синеватое тельце годовалого ребенка с размозженным черепом и ручонкой, крепко зажавшей клок материнских волос.
К яме подошел Хайн и, поглядев вниз, свистнул. Генерал-полковник закатил ему пощечину и яростным шепотом добавил:
— Завтра утром — в штрафную роту! Распорядитесь, Адам.
Хайн, схватившись за щеку, охнул. Удовлетворенно хрюкнул стоявший на противоположном краю ямы Шмидт. Старик не подошел к яме — сколько видел он их! Сколько ям пришлось рыть ему и хоронить убитых или повешенных в комендатуре! Вон тот толстый сукин сын выгонял старика из землянки, совал ему в руки кирку, вел куда-то и приказывал рыть. Однажды кто-то из тех, кого послали рыть ямы, сказал, косясь на коменданта:
— Скотина.
— Скотина? Да разве скот позволит себе такое, что делает этот сукин сын, — ответил тогда старик.
Командующий, вспомнив, что здесь присутствует свидетель его справедливости, медленно снял шапку и постоял несколько минут молча над ямой.
— Сколько там людей? — спросил он потом.
— Кто же знает, эччеленца?
— Должен знать штандартенфюрер СС. Комендант, подойдите!
Комендант, помедлив, поднялся и подошел к командующему, лицо которого застыло, как лица трупов, что были там, в яме.
— Сколько их в яме?
— Н-не знаю. — Дрожь проняла коменданта от мертвенного взгляда генерал-полковника.
— Но ведь вы убивали, вешали и терзали этих людей и детей, мерзавец! — во всю силу легких выкрикнул генерал-полковник. — Переведите старику, Адам! Вот этот губил невинных русских людей, и он понесет ответ.
Адам перевел. Старик усмехнулся.
— Да все вы виноваты, — отмахнулся он. — Что этот, что тот. Один в одного.
Этих слов Адам не перевел. Он не хотел вконец портить настроение шефу.
— Рыть глубже, что ли? — недовольно буркнул один из саперов, берясь за кирку.
— Не надо, — остановил его Шмидт.
— Сколько здесь? — повторил генерал-полковник голосом ровным и скучным.
— С полтыщи наберется, — сказал старик.
— Что он говорит, Адам?
— Около пятисот человек, эччеленца.
— Прошу вас ответить, господин штандартенфюрер, сколько тут евреев, коммунистов и комиссаров? Быть может, эта женщина — комиссар? Или вот тот ребенок был коммунистом?
Комендант молчал.
— Хайн, маузер!
Хайн трясущимися руками вытащил маузер из кобуры и передал генерал-полковнику.
— Адам! Когда этот человек будет мертв, вы оставите его труп в центре города, на шею повесите извещение, что он расстрелян за злодейскую расправу над мирными русскими людьми.
— Слушаюсь, эччеленца. — Голос Адама сорвался.
— Господин… генерал-полковник… — начал Шмидт.
— Молчать, — сквозь зубы проговорил генерал-полковник. — Комендант, что бы вы хотели сказать на краю могилы?
— Что вы ответите за мою смерть. Что вы р-разделите со мной ответ на том свете, в-вернее всего, перед сатаной. Что я с радостью прыгну в эту яму, будучи счастливым, что на м-моей душе по м-меньшей мере д-двести тысяч душ этой падали.
Генерал-полковник сказал:
— Стойте прямо и глядите мне в глаза. Я хочу видеть, как умеют умирать лучшие люди германской расы. И когда ваша душа, комендант, если, разумеется, она есть у вас, вознесется к сатане, скажите ему, что вы достойны занять первенствующее положение среди самых отъявленных негодяев, попавших в ад.
Генерал-полковник поднял маузер. Штандартенфюрер СС закрыл лицо ладонями. Сквозь пальцы струился пот. Шмидт, Хайн и Адам отвернулись. Саперы курили. Попыхивал сигарой старик. Грохали и грохали орудия и несли из-за Волги смерть и разрушения.
«Кого я хочу убить? — молнией пронеслась мысль в голове генерал-полковника. — И зачем мне убивать его? Мертвые молчат. А этот должен жить, попасть к русским в плен, уж об этом-то я позабочусь… И пусть там ответит за эти ямы!»
Выстрела, ожидаемого всеми, не последовало — Паулюс опустил маузер.
— Нет, — заговорил он. — Нет, для вас это будет слишком легкий расчет. Сначала вы дадите ответ людям, комендант. Адам! Скажите старику, что этот человек… — Командующий кивнул в сторону коменданта, рухнувшего на насыпь у ямы. — …достоин лютой казни. Да, я приказывал и приказываю убивать вооруженных русских, равно как и они убивали и убивают нас. Но я не приказывал пытать, вешать и стрелять мирных людей. Однако я не могу молить бога и людей простить мои прегрешения, совершенные ведением или неведением, — продолжал генерал-полковник. — Я должен был знать, что делается рядом со мной и за моей спиной. Я не знал, точнее, знал не все. Итак, если мне не суждена смерть от русской пули или бомбы, я, и этот мерзавец, и еще кое-кто из стоящих рядом со мной ответим перед судом людей. Это слабое утешение для старика, потерявшего сыновей, но чем иным я могу помочь его горю?
Адам переводил. Старик долго молчал, потом сказал:
— Эх вы! Слабоваты у вас кишки. И слушать ваши слова, господин немецкий генерал, мне было противно до невозможности. Не о том бы вам говорить, что вы наших зазря вешали и пытали, а о том, зачем ворвались, ровно бандиты, на нашу землю. Чем мы вам навредили? Может, войну затевали с вами? Может, хотели разорять ваши города и жечь села? И вот что я выскажу вам напоследок. Не знаю, как с вами обойдутся после войны. Наш народ душой отходчив, но уже если взлютует, тут ему все нипочем.
Адам монотонно переводил слова старика.
Командующий слушал, упершись глазами в землю. Хайн вздыхал. Шмидт сидел насупившись. Намек генерал-полковника на стоящих рядом озадачил его. По-прежнему молча курили саперы, а штандартенфюрер СС как упал на насыпь, так и лежал без движения.
Хмурые небеса нахохлились над городом. Шел реденький снег. Канонада сотрясала воздух, в ушах рвалось, пахло гарью.
— Так что прощайте пока! — Старик выплюнул сигару и неторопливо ушел.
Отдав маузер Хайну, поплелся к себе и Паулюс. В молчании следовали за ним Адам и Хайн, с ужасом думавший о штрафной роте.
Командующий вышел на площадь с фонтаном. Его окружали детские фигуры из гипса. Снаряды оторвали им головы. Этот безголовый детский хоровод напомнил генерал-полковнику ямку.
Его стошнило.
ХАЙН ОСВАИВАЕТ НОВУЮ ПРОФЕССИЮ
Утром следующего дня Хайна на десять суток отправили в штрафную роту. Три преступления вменили ему в вину: украденного гуся и лживое сообщение о том, что якобы гусь отнесен раненым; издевательство над трупами русских замученных людей; непристойные выражения в адрес Шмидта.
Генерал-полковник уже жалел о невзначай выскочивших словах, но Шмидт был непреклонен: «Этот негодяй совсем зарвался. Ваше заступничество для меня оскорбительно».
