Борис Сопельняк - Солдат по кличке Рекс
Доктор Васильев стоял молча. И хотя больше всего на свете ему хотелось кричать от радости, он себе сказал: «Стоп! Сейчас я нужен как врач. Все остальное — потом».
Васильев отвязал записку, прочитал, восхищенно покачал головой и коротко бросил:
— На стол! Живо!
Удивительное дело, но Виктор был цел, абсолютно цел, не считая ссадин и царапин. Маша была рядом. Собрав всю свою волю, она приготовилась к сложной операции, но оказалось, что хирургия не нужна.
— Контузия, — сказал Васильев. — И довольно сильная. Но все рефлексы налицо. Скоро придет в себя. Не знаю, что с речью и слухом, скорее всего, и то и другое пропало, но — лишь на время. В госпитале восстановится само по себе.
— Коленька, милый, — взмолилась Маша, — не надо в госпиталь. Я сама им займусь. Вот увидишь, выхожу и поставлю на ноги.
— Если учесть возможные последствия… — начал Васильев, — то… А-а, была не была! — махнул он рукой. — В его положении лучшее лекарство — положительные эмоции. А лучшие эмоции — это мы! Верно?
— Верно! — подпрыгнула Маша. — Я, Рекс и ты!
— Мария Владиславовна, вы меня поражаете. Последовательность имен ближайших друзей могли бы изменить, — обретая уверенность, а вместе с ней и шутливый тон, заметил Васильев. — Решено. Зовите санитаров и скажите, чтобы капитана Громова перенесли в мой блиндаж.
У входа в операционную палатку сидел ощетинившийся Рекс. Он был при деле — охранял хозяина. А когда носилки с Виктором несли в блиндаж, Рекс шел рядом и так смотрел по сторонам, что отбивал охоту у всех желающих подойти и спросить, как себя чувствует капитан. А то, что нашелся командир разведки, которого считали погибшим, знали все.
Когда доктор Васильев доложил об этом полковнику Сажину, тот выдохнул в телефонную трубку:
— Погоди, дай дух перевести… Ты уверен? Это он?
— И я уверен, и младший сержант Орешникова, и даже Рекс! А его не проведешь.
— Вот так пироги-и… Это же замечательно! Но как он остался жив? Саперы же видели, как подбросило танк. Танк! А что могло остаться от человека?
— Не знаю, товарищ полковник. Громов пока молчит.
— Придет в себя, дай знать.
— Слушаюсь, товарищ полковник. Непременно позвоню.
XIV
Сахарный завод давным-давно превратился в гору битого кирпича и щебня. На подступах к нему стояли два стрелковых батальона, а на территории самого завода — взвод автоматчиков лейтенанта Ларина. Эта гора красного кирпича постепенно стянула к себе немалые силы. Немцы бросали в бой танки, пехоту, били из пушек, бомбили. Наши несли потери, откатывались, снова выбивали немцев из воронок и траншей, но ни один фашист так и не смог пробиться к самим развалинам.
Когда вплотную к заводу стояли наши, автоматчики Ларина разживались боеприпасами, но иногда между взводом и батальонами вклинивались немцы, и тогда образовывался слоеный пирог. Тут уж душу отводил старшина Седых. Он брал пять-шесть самых отчаянных парней и уводил их в ночь. Тихих ночей тогда не было, то тут, то там все время шла стрельба, поэтому вскрики и всхлипы фашистов, падающих с перерезанным горлом или пронзенным сердцем, никто не слышал. А на рассвете группа возвращалась, волоча немецкие пулеметы, автоматы, фляжки с водой и галеты.
Несколько раз в такие рейды ходил и Ларин. Он понимал, что это не дело, что задача командира организовать бой, а не лезть на рожон, но дьявол-искуситель шептал: «Воевать, когда слева и справа свои, и дурак сможет. А ты попробуй без поддержки, ночью, когда вокруг одни фашисты. Убьют, это еще хорошо. А если ранят или стукнут по башке — и в плен? Слабо, Игоречек?» «Не слабо! Пойду, — сказал себе Ларин. — Ходит же Седых, и ничего. А что вытворял его командир капитан Громов! Жаль, что погиб. Седых, конечно, молодчина. Как же надо любить командира, чтобы уйти из разведки с единственной мыслью — отомстить!»
Постепенно Ларин привык к ненадежной ночной тишине, к коварству ничейной земли, научился по-змеиному ловко ползать, маскироваться под пень или кучу земли, стремительно перебегать на другое место, бесшумно снимать часовых.
— Эх, нет капитана Громова, — вздохнул однажды Седых. — Вам бы к нему, взводным. Ей-ей, у вас бы пошло! Капитан сделал бы из вас классного разведчика.
Это было признание! Это была та самая честь, та самая награда, выше которой Ларин ничего не признавал. Он даже покраснел от удовольствия и поблагодарил судьбу, что разговор происходит ночью. Чтобы скрыть смущение, Ларин откашлялся и деловито-строго сказал:
— Давайте-ка, старшина, подумаем вот о чем. Утром наверняка пойдут танки. Слышите что-то вроде хрюкающего урчания?
— Нет.
— А я слышу. Чтобы их танки не обнаруживали раньше времени, немцы придумали дополнительные глушители: я сразу понял, зачем эта штуковина. Осматриваю вчера подбитый танк, смотрю — к выхлопу приварена длинная труба, она-то и гасит звук. Чем встретим гостей, старшина? Два противотанковых ружья — это, конечно, неплохо, но к ним всего по десять патронов.
— А бутылки?
— И бутылки, и гранаты — оружие ближнего боя. А немцы будут нас бить издалека.
— Хрен им! Гору кирпича не прошибить.
— Тогда так. Затаимся и подпускаем поближе, на бросок гранаты. Остановится — тут же бутылку, но точно по корме: там движок, баки, щели. Загорится как миленький.
Слух не подвел Ларина. Утром на завод двинулись фашистские танки, а за ними — пехота. На подступах их встретила батарея «сорокапяток». Но фашисты знали, как бороться с нашей артиллерией: обнаружив огневые позиции, они засекли их расположение, отошли на безопасное расстояние и обрушили на «сорокапятки» такой ураганный огонь, что орудия навсегда замолчали.
Карабкаясь по завалам, семь танков прорвались на территорию завода.
— Наши, — сказал Ларин. — И чтобы ни один отсюда не ушел. Седых, бери четверых с бутылками и обойди их слева. Я — справа. По местам!
Подминая под себя кирпичную крошку, танки карабкались на груду камней. Они хотели своей тяжестью раздавить и утрамбовать засевших там русских. Но вот сухой хлопок пэтээра — и задний танк завертелся на месте.
— Ай да молодцы! — обрадовался Ларин. — Заперли выход.
До танка было метров тридцать пять.
«Ничего, достану», — решил Ларин и хлестким броском швырнул бутылку! Бац! Сперва ничего, кроме звона стекла. Но через секунду вспыхнул язычок синеватого пламени, еще секунда — и чадяще поднялся черно-красный факел.
Опять хлопок. Теперь занесло юзом передний танк. Его поджег Седых. Правда, он был так близко, что вспыхнул и сам, но товарищи вовремя набросили на него шинель и затушили огонь. Два факела — это неплохо, но остальные танки крутились по кирпичам и вели такой плотный огонь, что просто не высунуться. Одно противотанковое ружье умолкло, другое стреляло редко и к тому же неточно.
— Гранаты! — крикнул Ларин.
Из-за перемолотых кирпичей полетели противотанковые гранаты. Еще два танка завертелись на месте.
Атака была отбита. Еще одна. Никто не знал, какая по счету. Но оставшиеся в живых начали готовиться к следующей.
— Пять человек. Три автомата. Винтовка. Пистолет, — подсчитывал свои силы Ларин. — Ты-то как? — спросил он у обожженного старшины.
— Ничего, — морщился от боли Седых. — Повоюем. Глаза боятся, руки делают. — И вдруг он закричал: — Глаза видят! Видят, лейтенант! Ты посмотри назад. Посмотри!
Ларин обернулся. Все поле было усеяно краснозвездными танками. Их было так много, они были такие новенькие, стремительные, лихие, что лейтенант глазам своим не поверил.
— Ура, лейтенант! Ура! Выстояли! Выдержали! Теперь вперед! Эх, так бы до самого Берлина!
Седых и Ларин сидели в кузове полуторки, ползущей навстречу наступающим войскам.
— В медсанбат, — приказал командир батальона. — Все в медсанбат. Ты, Ларин, старшину доставь лично.
Ларин радостно смотрел на наступающие части, а Седых понуро комкал дивизионную газету «Удар по врагу».
— Ты чего? — спросил Ларин. — Не волнуйся, ожоги не беда. Главное, руки-ноги целы.
— Не в этом дело. Я не о себе, — протянул он газету.
— А что такое?
— Видите указ о присвоении звания Героев?
— Вижу.
— Третий сверху — капитан Громов. В скобках — посмертно. Теперь уж все… Не верилось как-то. А теперь все.
— Что поделаешь? — по-стариковски вздохнул лейтенант. — Война. Нас вон тоже пятеро от всего взвода. А какие ребята были!
Седых улыбнулся.
— Приедем — побрейтесь, товарищ лейтенант. Усы-то совсем обвисли.
Дней десять назад Игорь наверняка смутился бы или, наоборот, сказал, что отчаянно зарос, а времени в обрез, побриться и то некогда, но сейчас лишь кивнул и даже не потрогал свои долгожданные усы.
«Надо же, — думал он, — десять дней. Всего десять дней, а ощущение — будто десять лет прошло. Правильно говорят знающие люди: на войне взрослеют быстро, а стареют еще быстрей. Наверное, и я вернусь стариком: уж больно далеко до Берлина».
