Богдан Сушинский - Путь воина
– Кто вас послал?
Один казак остался на месте, другой подался навстречу ему, на ходу выбрасывая на землю пистолет и саблю.
– Я без оружия, господин полковник! Вы готовы выслушать меня?
– Подбери свою саблю. С каких пор я беседую только с безоружными? – горделиво молвил Хмельницкий. Ему неприятно было осознавать, что казаки заметили его растерянность и считают трусом.
Казак послушно спешился, подобрал оружие и, не садясь в седло, приблизился еще на несколько шагов.
– Мы посланы господином Вуйцеховским.
– Кем?! Чье это имя вы сейчас произнесли?
– Он назвался господином Вуйцеховским. Тайным советником короля.
– Ты лжешь, казак! – вспомнил гетман, что Коронный Карлик действительно принадлежит к роду Вуйцеховских. – Откуда ему здесь взяться? Какой он из себя?
– Скажу, как он сам велел сказать: «Маленький такой, весь в черном». – Вернулся казак в седло.
Услышав это, Хмельницкий вновь оглянулся на гряду холмов, за которой остался последний встретившийся ему казачий разъезд. Теперь гетману уже не хотелось, чтобы хоть один казак стал свидетелем его переговоров с реестровиками; чтобы он знал, что встречи с ним добивается сам Коронный Карлик.
– Где он сейчас?
– В двенадцати верстах отсюда, у зимника Есаульского.
– Рискнул настолько приблизиться к Сечи?
– Неподалеку застава реестровиков и польских драгун, которых посылают из Кодака. Кроме того, он является королевским комиссаром, обладающим охранной королевской грамотой.
– Ну, разве что он прибыл с грамотой… – иронично согласился Хмельницкий. «Уже в двенадцати верстах от Сечи! – лихорадочно прикидывал он. – Ох, как же некстати появился здесь этот тайный советник! Но в то же время появиться Вуйцеховский мог только по воле короля или королевы. Что, собственно, почти одно и то же. Почти…»
– Господин Вуйцеховский будет ждать вас сегодня и завтра. Два дня. И предупреждает, что в этой встрече вы заинтересованы значительно больше, чем он.
– Как же вы рассчитывали увидеться со мной?
– Думали выдать себя за реестровиков, перешедших к вам на службу, а уж потом…
– Ясно. В таком случае передайте Вуйцеховскому, что явлюсь к нему завтра утром. И сообщите, что теперь я уже гетман запорожцев, только вчера избран.
Казаки переглянулись и сняли шапки, чтобы, как подобает, склонить головы перед гетманом запорожцев.
– Когда пойдешь большой войной против татар или турок, то кликни, – молвил тот, что выезжал ему навстречу.
– С половиной полка к тебе придем, – добавил его товарищ.
– Считайте, что уже кликнул.
Казаки развернули коней и, стараясь держаться поближе к плавням, где в любое время можно было скрыться, умчались в степь.
«Вот такими вызовами к королю завершаются иногда триумфы запорожских гетманов, – рассмеялся им вслед Хмельницкий. – Появление в казачьих степях Коронного Карлика может означать только одно – что Владислав IV занервничал. Понял, что лишается сильного союзника, возможно, последнего в его королевстве преданного ему полководца».
Возвращаясь на Сечь, гетман уже раздумывал над тем, каким образом и под каким предлогом можно будет оставить казачий лагерь завтра ночью. Поняв, что найти убедительное объяснение своему вояжу вряд ли удастся, он решил сегодня же к вечеру вернуться на остров, на котором совсем недавно основал собственную резиденцию, в которой никому ничего объяснять не нужно будет.
«Занервничал король Владислав, занервничал…» – торжествовал он, еще не осознавая, что настоящая, его личная победа чудится ему не в избрании командующим восставшего казачества, не в признании атаманом бунтовщиков, а в том, что он все же заставил короля вновь обратиться к одному из лучших воинов своего королевства. Одному из своих лучших полковников.
25
Уже увидев первые проблески зари, медленно разгоравшиеся на оконном стекле, Гяур вновь закрыл глаза и попытался уснуть. Но вместо сна начали появляться видения: он – на палубе корабля, который пробирается по ночному каналу к занятому испанцами Дюнкерку; он – в одной из схваток на улицах какого-то французского города; каюта, в которой, пребывая в испанском плену, он ждал казни и с которой совершил дерзкий побег… И только после всех этих воинских терзаний ему явился берег Дуная, на котором, отплывая в Стамбул, он прощался с отцом и членами Тайного Совета Острова Русов, служившим его племени русичей неким подобием правительства или сейма.
Увлекшись этими картинками прошлого бытия, Одар-Гяур не слышал, как отворилась дверь и как ушедшая на ночь к себе в спальню Власта вновь появилась в его комнате.
– Это самое прекрасное утро в твоей жизни, разве не так? – прошептала она, забираясь к нему под легкое одеяло.
– Самое… – счастливо улыбнулся Гяур, ощущая рядом с собой нежное тепло женского тела.
– Ты никогда в жизни не испытывал такого блаженства, – внушала ему женщина, нежно обхватывая руками плечи и покрывая поцелуями лицо, шею, грудь…
– Такого – никогда…
– Повтори-ка эти слова, мною осчастливленный, только чуточку убедительнее.
– Повторяю со всей возможной убедительностью, – буквально прорычал Гяур, демонстрируя всю мыслимую в подобной ситуации правдоподобность.
С минуту Власта лежала, затаившись, словно дикая кошка перед броском на свою жертву. В эти мгновения она была по-охотничьи смирна и терпелива. Но только в эти.
– А ведь ты даже не догадывался, что именно это утро подарит нам зачатие сына.
– Хотелось бы верить в это твое пророчество, – мечтательно произнес генерал. – Как ни в какое другое.
– Вот и начинай верить. Причем начни с того, что запомни это утро.
– Судьба подарит нам много сыновей, – легкомысленно согласился Гяур, чувствуя, как ноги женщины блуждают по его ногам и как Власта покрывает шелковистыми волосами его торс.
– Э, нет, на многих не рассчитывай, – озабоченно усмирила его фантазию графиня. – Хватит с тебя одного.
– Правда?
– Зато это будет сын, достойный славы и величия княжеского рода Одаров, особенно своего отца Одар-Гяура. И конечно же он станет бесстрашным воином, настолько известным, что славой своей, возможно, превзойдет своего родителя.
– Я не завистливый, это ему простится, – блаженно улыбался генерал, который чуть было не стал национальным героем Франции.
Он слушал Власту, как слушают сказку или романтический бред влюбленной девушки, при этом не мог и не хотел прерывать его. После многих лет кровавых сражений, походов, плена, Гяур наконец начал ощущать давно забытую умиротворенность, в сладостном потоке которой он очищался от жестокости и ненависти; учился жить, не осознавая постоянной опасности и не порождая такую же опасность для других. Он учился обретать то ощущение, которое называется «ощущением дома», ощущением семьи.
– А ты действительно уверена, что это будет сын? – вдруг всполошился Гяур, неожиданно ощутив острую необходимость увидеть перед собой наследника, осознать его появление. – Так желаешь ты или так желают Высшие Силы?
– Так желаем мы с тобой.
Гяур сумел вырваться из полусна и провел рукой по волосам женщины, столь уверенно обещавшей ему сына. Была ли в его жизни женщина, которая обещала бы ему… сына? Не было. Его фантазия вдруг возродила прекрасный облик графини де Ляфер, однако Гяур сразу же попытался развеять его, побаиваясь, как бы Власта не сумела провидчески «подсмотреть». С именем Дианы, с обликом этой прекрасной женщины, он мог связывать многое в своих сугубо мужских мечтаниях кроме мечтаний о семье, доме, наследнике. Впрочем, француженка и сама прекрасно понимала это, не зря же так настойчиво подталкивала его к сближению с Властой. Да, продолжала увлекаться им; да, как всякая самка, она жаждала обладать этим молодым, сильным и достаточно красивым самцом, однако не позволяла ему строить каких-либо иллюзий относительно сотворения надежной патриархальной семьи.
Наверное, Власта ощутила, что в эти минуты рядом с ней в постели оказалась соперница, причем ей не нужно было ломать голову над тем, кто именно способен был пленить фантазии ее будущего мужа. Однако графине Ольбрыхской было сейчас не до ревности. Что будет завтра, то будет только завтра, а пока что этот вожделенный мужчина находится в ее объятиях. И в этом – ее главное преимущество над всеми теми женщинами, с которыми князь уже оказывался в постели или окажется в ближайшем будущем.
Все еще не открывая глаз, Гяур ощутил, как Власта напористо оседлала его и как тела их сливаются, подчиняясь единой страсти, единому порыву, единому ритму движений. Чувство, которое охватило его в эти минуты, стоило того, чтобы пожертвовать ради него всеми сражениями и всеми авантюрами; оно символизировало то величие жизни, которое заставляет ценить эту самую жизнь так, как не способен ценить ее ни один воин мира.
– Разве после всего этого ты способен усомниться, что у нас родится сын? – едва слышно прошептала ему на ушко Власта, когда страсти немного поугасли и она снова улеглась рядом с ним, ласковая и притворно присмиревшая.
