Тарас Степанчук - Наташа и Марсель
Думая об этом, Демин искал решения проблемы, насколько справедливо жестокостью платить за жестокость и где они, те границы расплаты, за пределами которых справедливость может ожесточиться и уже не быть справедливостью. По-человечески жалея Савелия за пережитое, он в то же время не мог простить его предательства, потому что на собственном горьком опыте знал, чего стоило предательство в войну и как опасны его метастазы в наши дни.
* * *За окном кабинета потухло закатное солнце и по-прежнему ритмично вздыхали работающие цеха.
Демин поднялся из кресла, широким шагом прошелся по кабинету, включил свет и с иронией в голосе, но без злобы, поинтересовался:
— На исповедь сюда явился или по какому делу?
— Что выслушали, благодарствую, — поклонился Савелий и положил бумажный сверток на стол генерального директора.
— Что там у тебя? — не трогая сверток, спросил Демин.
— Орден Славы. За Одер был награжден. В запрошлом году военком вручил. Не могу я этот орден носить, а внучка по праздникам — заставляет. Заберите, товарищ командир, какая у меня могет быть слава?
— Не я тебя удостаивал награды, не мне ее и забирать. Еще что у тебя?
— Меня орден нашел по другой, Марьюшкиной фамилии: работники военкомата постаралися. А он, гад ползучий, как мог меня сыскать? Вот его поганое письмо!
Савелий протянул нарядный заграничный конверт, и Демин бегло прочел второе за последние дни письмо Шакала.
Все в тех же туманно-витиеватых выражениях он обращался к «другу по несчастьям войны» с просьбой подтвердить совместное пребывание в плену, а что было дальше, советовал позабыть. Спрашивал также, можно ли одарить «друга» посылкой, интересовался, как поживают супруга, дети и любимая внучка, завершив свой вопрос многоточием.
Лицо Савелия перекосила ненависть, в голосе послышалось отчаяние:
— Да как же он меня тут сыскал?!
— Родственники у него… Савелий заскрипел зубами:
— В войну он, гад, мамой и младшенькой сестренкой интересовался, страхом за ихние жизни в руках держал. Сичас Марьюшкой, детьми, внучкой интересуется. Любовь и уважительность они ко мне имеют, гордятся моей инвалидностью, орденом Славы гордятся. А Шакал их позором грозится прибить, ежели я его воли ослушаюсь.
— Жене это письмо показывал?
— Пока не показывал…
— «Пока», — повторил за Савелием Демин. — И о службе в полиции от самой женитьбы «пока» молчишь?
— Дак не вышла бы она тогда за меня…
— А теперь что будет?
— Не знаю… К вам за советом преклоняюсь, душу Мятущуюся вручаю.
«Опять боится, — брезгливо подумал Демин. — Да кто же он сейчас? Раскаявшийся грешник или духовный Ублюдок, которого ни время, ни обстоятельства не могут избавить от унизительного рабского страха?»
Натужно сопя, Савелий вытирал рукавом лицо. Его состояние Демин понимал. События прошлого преследовали Савелия и этим письмом Шакала, в котором попутчик по предательству требовал вроде бы самую малость: подтвердить действительный факт совместного нахождения в плену. И умолчать о совместной службе в полиции, и о том, какие преступления за эту полицейскую службу Шакалом были совершены.
На этот раз от Савелия требовалась всего лишь ложь о прошлом Шакала. И даже — пожалуй, формально — совсем и не ложь, а только умолчание. Цена же за это Савелию была определена огромная: благополучие семьи. Ради того главного, чем было это благополучие в жизни Савелия, ему предлагалось оступиться еще раз.
Давным-давно закончилась война, и смерть уже не грозила расплатой за каждый неверный шаг и поступок. А если позор и бесчестье — невинному человеку? Если это не один человек, а самые дорогие, самые близкие тебе люди, и позор падет на них по твоей вине? Такой ли страшной глядит на тебя смерть из прошлой войны?
А если умолчать? Если бы Савелий смог умолчать? Еще и за это казнился бы муками совести? Зато спокойно будет жить его семья, а лишний грех на душу Савелия — так сколько уже из войны тянется за ним грехов? А этот, последний, в сравнении с теми и вовсе будет невелик…
Несомневающийся не спрашивает. Одна за другой перед Савелием взрывались проблемы, и он, растерявшись, не мог их разом все решить и после мучительных сомнений пришел к Демину в надежде, что командир не только все за него решит, но смилуется, пожалеет и поможет. Тем более что одну проблему для себя Савелий уже определил.
Слушая Савелия, Демин временами сочувствовал ему, и Савелий это своим обостренным чутьем немедленно уловил. Рванув из бокового кармана исписанные листки, он возбужденно заговорил:
— Больше меня Шакал мять под себя не будет! Семь бед — один ответ, вон я ему чего отписал, слушайте, товарищ командир, какое я ему подтверждение дал: «Подлюка ты и гад! Каюсь перед богом, что не изничтожил тебя, вошь несуразную, своими руками не придушил, змею ядовитую…»
— Ругань, — заметил Демин, — это не самый веский аргумент.
Савелий вздернул плечами:
— А что я к ему, гниде паскудной, какими такими словами еще могу обращаться? Эти самые… аргументы… я в письме в КГБ написал. К нам я прошу затребовать Шакала и прилюдно, вместе со мною, судить. Я по закону свое отбыл, а теперь опять подсудимым либо свидетелем пойду, мне это все едино: позор перед семьей и людьми один. Вот оно, мое письмо в КГБ, отдаю его вам, товарищ командир!
— Сам отдавай, куда пишешь, — возразил Демин. — До каких пор другие будут за тебя твою судьбу решать? Погляди в обличье своему страху и побори ты его окончательно!
— Дак ведь не за себя казнюсь…
— Решай поначалу за себя. Твердо решай! Всякий отложенный спрос не к добру ведет.
— Не к добру, — покорно согласился Савелий. — А как я сам, глядючи в глаза Марьюшке, про все ей скажу? Как своими словами ее избивать буду?
Демин молчал.
— Пожалуй, я присяду, в ногах чего-то дрожит…
— Присаживайся, — кивнул Демин.
— Воды бы попить…
— В графине вон — пей.
В огромной ладони Савелия стакан показался игрушечным. Попив, он уселся на скрипнувший стул и снова заговорил:
— По телевизору я смотрел, как ваш партизанский товарищ из Франции про Борисенкову Наталью жалился, про погибель ее говорил. Так вот, на радость вам и тому партизану из Франции скажу: живая она, Наталья Борисенкова…
— Знаю.
— И все-то вы знаете, товарищ командир, — огорчился Савелий. — А я б ту Наталью лучше и не знал… Комбата нашего под Шадрицей помните?
— Помню.
— Комбата нашего Наталья Борисенко и есть законная жена. А меня при ее аресте быть заставляли. Как мальчик, дитё ее, об столб разбивался, какие муки она на допросе принимала — и страшно мне, и совестно до невозможности было глядеть.
— Ты бы ей помог, действовал бы, а не глядел.
— И это верно, — согласился Савелий. — Зато и судили меня в Борисове трибуналом. С какими злодеями на одной скамейке сидел! Когда обвинение читалось, по глотки видел их в крови, ими пролитой. И хоть меня заодно с теми злодеями привлекали, но числился в списке я последним и про себя надежду имел, что по совокупности «вышки» мне не будет.
Среди других свидетелей пригласили и Наталью Борисенкову. Стала она рассказывать, дошла до сына и вдруг на меня бросилась, руками в горло вцепилась, не оторвешь. Конвойные рядом замерли, судьи, прокурор — все молчат, а я петлю от ее рук тогда на горле почуял. Спасибо, муж ее, бывший наш комбат, бросился к ней, еле от меня оторвал. И опять, как в полицаях, за жизнь я свою испугался и судей моих униженно молил ее сохранить.
Из всех подсудимых — мне одному сохранили. И в назидание на городскую площадь доставили, где остальных моих компаньонов уже виселицы дожидались — было тогда такое, когда злодеи публично ответ держали.
У нас на Руси завсегда позор горше смерти считался, а тем, кого вешали, довелось и позор, и смерть в одночасье принимать. Сколько годов лагерной жизни ушло, пока те позорные смерти в Борисове стали быльем во мне прорастать. Да только совсем не заросли…
На днях я узнал, что пятнадцать лет уже, как преставился капитан Борисенко, отец наш и геройский комбат — смерти сыночка своего не перенес. До взрослых годов тот дожил, а от детской заболеваемости скончался. Еще маленьким, слабеньким, сыночка того Шакал об столб при мне покалечил. Моя, значит, тоже была в том вина… Вот и выходит, что в смерти комбата нашего и мое участие имеется.
Я по закону свое в лагере отбыл, а легкости в жизни совсем нету: лучше самый какой ни есть конец, чем все время такие мучения. Кто мне за все теперь будет судья?
— Совесть. За все теперь суди себя сам.
Савелий сделал над собой усилие и посмотрел Демину в глаза:
— А как судить? За что теперь себя судить? Этими днями Наталья Борисенко сама ко мне приходила.
— Зачем? — удивился Демин.
