Максим Бутченко - Три часа без войны
Очнулся он в камере ДОСААФ. Уже было утро, широкие лучи дырявили окно и упирались в непрозрачность пола, оставляя на нем белые кляксы. Старик заморгал, чуть приподнялся.
— Ты себя в зеркало видел? — спросил его Макиев.
— Не-е-ет, что такое? — забеспокоился Пётр.
— Да, синяки на два глаза, рожа вспухла, как батон, — прокомментировал сокамерник.
И тут острая боль пронзила все части тела. Дед чувствовал себя, словно побитая собака, упавшая с девятого этажа. Сокамерников вывели на перегрузку артиллерийских снарядов, в помещении остались только двое. Валеру никуда не отпускали: считали особо опасным индивидуумом. Хотя охранники, конечно, его так не называли, а просто кликали «укропец». Дед несколько дней отходил от допроса, мучаясь неведением: что он там наговорил, будучи в бреду? Может, кого-то обвинил или еще хуже — жену Машеньку могут приписать к нему в соучастники, и тогда конец. Он себе этого никогда не простит. Все эти мысли, как летние комары, навязчиво кружились в его старой голове, осознание потенциального непоправимого горя тяготило и страшило.
Один час тридцать шесть минут. Камеру СИЗО поглотила тишина, изолировав в своем беззвучии трех заключенных. Пётр Никитич запнулся, в горле пересохло, выглядел он чрезвычайно взволнованным, часто поглаживал ладони.
— М-да, — пространно протянул Илья.
Он хотел было сказать, что понимает, как непросто пришлось старику, но его буквально на секунду опередил еще один участник разговора.
— Тогда, раз пошла такая жара, давай и я расскажу свою историю, — как-то озлобленно предложил Лёха.
Никитич витал в облаках прошлого, поэтому ничего не ответил, а вот Кизименко было чрезвычайно интересно, что произошло с сокамерником.
— Давай, — согласился он.
— Даю, — тут же ответил Лёха.
Потом он сел на нары напротив деда и продолжил повествование о себе:
— Батя умер четыре года назад. Мне тогда стукнуло двадцать два года. Помню, прихожу со смены — лежит прямо на пороге, а над ним мать. Не плачет, не стонет, просто наклонилась и задыхается, дыхание прерывается, кажется, что вслед за отцом и пойдет в иной мир. Он умер быстро — тромб оторвался. Помню, на похоронах лежит в гробу, глаза закрыты, лицо направлено к небу. Цвет кожи такой землистый, с прогалинами зелени. И душок трупный уже слышно. Да только подошел я к нему поцеловать в лоб, попрощаться, а в голове словно перемкнуло, будто губы его разомкнулись и он прошептал: «Береги мать, сынок».
— Они хорошо жили? — спросил Илья.
Лёха посмотрел на него угрюмо:
— Жили обычно. Ссорились. Батя не очень-то налегал на бутылку, но, бывало, нажрется. Вел себя всегда тихо, придет, спать ляжет.
А потом через несколько секунд продолжил:
— Я тогда прикоснулся к холодному лбу отца и понял, что жизнь — это тупая и никчемная вещь. Живешь вот так, копишь деньги, детей растишь, а потом раз — и остаешься только на фото — молодым и красивым. Тогда же я поклялся защищать дом и всех, кто в нем. Ничего нет в мире ценнее, чем место, в котором живешь. Все остальное — требуха. На шахте пахал по две смены. Идешь по выработке, жара невыносимая, уже разделся, снял футболку, а пот льет как из ведра. Вентиляция на исходящей струе в лаве вообще ни к черту. Там воздух отработан, кислорода мало и температура повышена. Плюс влажность. Дышать, сука, нечем. А пыль стоит стеной. Лампа коногонки светит максимум метров на пять, а дальше ни хрена не видно. И в этой жаре работать нужно. Я, помню, ушел из слесарей и подался в ГРОЗы — больше платят. Но и труд, конечно, несравнимый. Иду так по выработке, тяну здоровенный подшипник, а шагать километра два. Потом лезу в верхнюю нишу — четырехметровую часть лавы, куда угольный комбайн задвигают, чтобы изменить направление его движения. Так вот, в нише только отпалили (взорвали буровзрывным способом. — Прим. авт.), на почве лежит куча угля с породой. Берешь короткую лопату и все вручную выкидываешь — тонн так пять-шесть, а то и десять. Еще нужно следить, чтобы кровля не села. Ставишь метровые деревянные стойки через каждые 0,8 метра. Если не успеешь вовремя, увлечешься работой, грохнет плита и накроет тебя. Мигом ломается хребет, придавит так, что одна лужа и останется. В общем, каждый день так пашу, а в голове только одна мысль и роится: батя сейчас бы мной гордился.
— И много получал? — поинтересовался Никитич.
— Тыщ семь, когда план выполним. А слесарем только бы трешку на лапу давали, — ответил собеседник.
— Ну, это немного, — со знанием дела проговорил дед. — Ну и?…
— Шо «ну и»? Пахал я как проклятый, чтобы и мать обеспечить, и на личную жизнь подкопить. Через полгода начал покупать стройматериалы — затеял масштабный ремонт хаты. Вначале поменял шифер на крыше, потом забор новый поставил. Утеплил дом пенопластом и покрыл «шубой». Окна на пластиковые поменял. Угрохал в свою хатыну дай боже средств. Три года назад встретил в ламповой девушку — Ленку, небольшого роста, черненькую, моего возраста. Работала там, маленькая и худенькая, тягала самоспасатели, коногонки, волоча их по полу. Приглянулась она мне. Выехал как-то после ночной смены — смотрю, а она «свет» принимает (шахтеры перед спуском и после выезда сдают ламповые светильники и те же самоспасатели. — Прим. авт.). Говорю ей: «Хорошо выглядишь», — а она отвечает, мол, спасибо. А сама взгляд немного опустила. Все, думаю, рыбка моя, попалась. Взял у нее номер телефона и пошел в грязное отделение бани — мыться. А вечером позвонил, и мы увиделись, съездили в Донецк, в кино. Встречался я с ней год, а потом поженились. Все просто, как у людей: арендовал у друга «Mazda 5», небольшой кортеж и поехали в сельсовет. Внес я свою Ленку на руках через порог дома. Рад, что успел ремонтик забабахать к этому времени. Мать с тех пор жила в летней кухоньке, я ее утеплил, освежил красочкой, подмазал — красота, жить можно. А мы с женой — в большой хате, — проговорил Лёха.
— А что за дом? Расскажи, — поинтересовался Илья.
— Да обычный: три комнаты, кухня, маленький коридор. Поначалу жили мы душа в душу. Полюбил я ее как-то особенно, всегда волна нежности набегала, когда ее обнимал. Понял, что близка она мне, спокойная. Если приходил «синий», то не ругала. Сначала. А потом, знаешь, как бывает: бутыльки на шахте… один, другой. У того сын родился, у того теща померла. Вот идем на выходные и празднуем. Круговорот бутыльков в природе, — усмехнулся Лёха.
— Так ты гонял ее, что ли, как бухнешь? — решил узнать дед.
— Да что ты! Я когда пьяный, если меня не трогать, мухи не обижу. Но если пилить начинают, так могу и врезать промеж глаз. Через полгода начались ссоры. В основном утром, когда я трезвел. Лежу на диване, такой вялый, все тело болит после работы, а потом еще с мужиками на «рогах» полдня лазили. Все местные пивнушки обошли. Это в ноябре было. Пришел домой грязный, как черт, руки черные, видать, на карачках полз где-то. Еще буровил что-то о том, что предыдущая смена не отпалила — не взорвала нишу, а нам пришлось взрывать, а потом защищать — лопатами выкидывать уголь и породу. Но все ничего, если бы она не стала бурчать, потом обзывать, а я по пьяни толкнул ее. Как я говорил, она маленькая, поэтому даже слабый удар ее откинул. Так вот, утром она меня будит и говорит, что уходит от такого скота и дебила, — закхекал Лёха и почему-то улыбнулся.
— Ну и правильно. Бабы — дуры, но они слабые дуры. Я вот никогда свою старуху не тронул пальцем, — вставил свои пять копеек Пётр Никитич.
— Да и я тоже, дед, ты что, меня совсем за лоха держишь? Просто, видишь, не соображал я ничего, не помню даже, как случилось. В общем, еле ее уболтал — осталась она. Но взяла с меня слово никогда больше так не напиваться. Или пей, проспись, где хочешь, а домой приходи трезвым. Добрая она была. Любил я ее как-то отчаянно. Вспышками. Неравномерно. Но иногда так сильно, — с тоской протянул донбассовец.
Сердце Ильи внезапно застучало. И это странно, ведь он не раз бывал в таких передрягах, что увидь самого дьявола во плоти — не испугался бы. А тут услыхал тревожные нотки в голосе сокамерника — распереживался, как баба.
— А почему была? — взяв себя в руки, спросил Кизименко.
— Сейчас расскажу. Подожди, — ответил Лёха и продолжил: — И после того случая, не поверите, ни разу не приходил «синим». Ну, выпившим, да и только. А через два месяца она зашла ко мне утром, я спал, выходной день. Тормошит, тычет в нос тест на беременность и плачет от радости. У меня сон как рукой сняло. И вот через полтора года нашей совместной жизни появился Андрей. Беременную Ленку положил в роддом за три дня до родов, а потом он и родился. Я как раз в шахте был — лаву задавило, это значит горное давление настолько сильное, что механические крепи, которые поднимаются и удерживают кровлю за счет специальной эмульсии, подаваемой компрессором под большим давлением, не выдержали. Пространство лавы сузилось, так что человек еле пролезал, какое уж там работать. Мы распаливали крепи — бурили в кровле породы шпуры и трамбовали туда взрывчатку, взрывали. Потом все разгребали. Работы непочатый край. А тут мне по рации кричат (это прямоугольные ящики с микрофоном и динамиком, распределенные по всей длине лавы через каждые десять метров, чтобы было можно друг с другом переговариваться), мол, беги за бутыльком, сын родился. У меня клевак и выпал из рук. Три семьсот, крепыш, как сейчас помню, Ленка мне тычет его в окно, а я, как пацан, чуть не плачу. Наверное, только тогда и почувствовал себя мужиком — до этого была подготовка, — Лёха выдал длинный монолог, а потом запнулся, чтобы перевести дыхание.
