Анатолий Галиев - Взлетная полоса
Он и впрямь действовал привычно и ловко, выставил на стол приборы, чугунок с картошкой, извлек из бочонков — там оказались соления — превосходные грузди, рыжики и огурчики, моченые крепкие яблоки, бруснику, крупную, как виноградины, клюкву и все это, орудуя черпачком, красиво выложил на тарелки.
— Гм… — хмыкнул Голубовский. — Откуда такие закрома и сия прелесть?
— Гонорарий, — в тон ему ответил Шубин. — Я одному богатенькому чухонцу под Ревелем паровую мельницу пустил! Вот он меня и не забывает…
— Вы и мельницами занимаетесь? — осведомился Голубовский.
— А чем я только не занимаюсь? — пожал плечами Шубин. — Вообще-то перепадают мелкие подряды от городской думы на проектировку и производство канализационных работ, но хапуги там сидят архипродувные! И берут отнюдь не борзыми щенками!
— И вы даете?
— Без всякого сомнения, — спокойно сказал Шубин. — Не дам, мою контору, от отца оставшуюся, кредиторы вмиг растащут! А я, чтобы этот мой аэроплан закончить, иногда, право слово, и на паперти стоять готов! И не стыжусь этого… На всем экономию навел, видите? От квартиры отказался — поселился здесь… По-моему, неплохая кают-компания?
— Очень недурственная! — кивнул Голубовский. — С этаким, знаете, романтическим флёром! Верно, Оленька?
Томилин в разговоре не участвовал, думал о чем-то отрешенно и углубленно, пощипывая мочку уха.
— Прошу извинить за спартанскую простоту стола, — сказал Шубин и повел Ольгу к столу. — Чем богат, не обессудьте!
За столом Ольга не очень вникала в разговор мужчин, поняла только, что отец интересуется зрением Шубина, и украдкой поглядывала на Модеста Яковлевича. Ничего нездорового в его глазах она, к счастью, не заметила, но зато обратила внимание, что они чуть-чуть с косинкой. И цвет у них какой-то изменчивый: то с оттенком зелени, то густо-синий, до черноты — так что и зрачки исчезали, если он сильно волновался.
Потом она узнала, что Шубин обычно носит сильные очки, но при ней их надеть в тот вечер он не хотел. Руки у него были большие, но удивительно ловкие и сильные. Она смущенно потупила глаза: вспомнила недавнее ощущение мощной силы, когда он вскинул ее на свое плечо, унося наверх, заново почувствовала прикосновение к его крепкой и горячей мускулистой шее и порозовела, еще ниже наклонив голову-Нить разговора решительно перехватил Томилин. Он говорил о том, что Модест недооценивает своих способностей, слишком спокойно отнесся к тому, что его первый аэроплан на авиационном конкурсе в прошлом году был так гнусно и подло поврежден конкурентами с меллеровского завода «Дукс». По его мнению, Шубин поступил совершенно неразумно: предварительно не застраховал аэроплан и не возбудил судебного дела против Меллера. Модест Яковлевич пожал плечами:
— Ну, затеял бы я с ним свару! А зачем? Если честно, то дуксовские и биплан, и моноплан совсем неплохие машины. Главное — у нас в России сработанные! «Антони Фоккер с компанией», со всей Европы набежавшие на запах жареного, такому скандалу очень даже бы обрадовались!
— Но ведь жюри от военного ведомства было абсолютно беспристрастно! — возразил Томилин. — И, я уверен, позволило бы тебе, если бы ты вовремя возмутился и выступил с разоблачением, сменить мотор и показать аэроплан хотя бы и после конкурса. И оно явно клонилось к высокой оценке именно наших, русских конструкций! Ты вспомни, сколько восторгов вызвал «бикок» этого юнца, москвича Пороховщикова! Бронированное днище кабины для защиты летчиков от пулевого огня! А какое оригинальное решение всего аэроплана! Эти его две хвостовые балки вместо единого корпуса с прекрасно продуманным вертикальным оперением… А скорость? А компактность? А как он лихо и круто планировал!
Шубин слушал, хмурясь, потом усмехнулся:
— Восторги были, ты прав! И к высоким баллам жюри склонялось! Только объясни мне тогда, Юлий Викторович, куда все это подевалось? Шампанское выпито, лавровые веночки и дипломы с вензелями во многих российских домах висят! А на вооружение указом его императорского величества что приняли? Старье французское! «Ныопора»-четвертого и «фармана»-шестнадцатого, на которых ни один уважающий себя авиатор-гастролер ныне даже над ипподромами для публики не летает — боится, что свалится! Теперь смотри далее: тот же Меллер в Москве или Щетинников у нас, в Петербурге, готовы строить самолеты российского таланта, понимают, что они лучше! Но опять же его императорское величество одним мановением своей руки подмахивает строжайший приказ — строить на наших заводах самолеты только по французским лицензиям, гнать в армию те же «дюпердюссены» да «вуазены»! И строят! Других армия не примет! Заказано! А кем?
— Господа… господа… вы… того… не слишком ли? — затянул страдальчески, перепугавшись, Голубовский.
Но Томилин остановил его, сказал серьезно:
— Вот поэтому, Модест, я и решился… Есть, есть такое место, куда иностранцам вход закрыт! Я знаю, именно оттуда вскоре взлетит в небеса такое, чего не было и нет во всем мире!
— О чем ты? — удивился Голубовский.
И Юлий торжественно объявил, что вот уже две недели как он взял годичный академический отпуск в своем институте и определился на должность старшего чертежника с правом участия в конструировании в только что образованное авиационное отделение завода «Руссобалт», где будет строиться в серии вооруженный пулеметом тяжелый биплан киевского студента Игоря Сикорского.
Делает это он не просто из любопытства, а с совершенно определенным намерением — понять тонкости конструкторской работы не в одиночку, как Модест, но в обширном и серьезном обществе самых передовых на сегодняшний день, патриотически настроенных людей. На этот тяжелый биплан будут ставить не один, а два мотора. Это такой стремительный бросок вперед, на который еще не решался никто в авиационном мире. На этот шаг его толкнуло не только стремление окончательно определить себя на авиационном поприще, но прежде всего желание помочь Модесту.
Шубин остро глянул на Юлия, сказал нехотя:
— Ты хочешь выступить в роли моего разведывательного агента на чужой территории? Мыслишки Сикорского мне притаскивать? Благодарю, но мне такого не надо! И при чем тут Сикорский? Он отличный малый, но я-то иду совсем другой дорогой… Я бьюсь над легким монопланом, хочу добиться высшей для него скорости и высоты, чтобы он легко мог маневрировать и опережать все существующие модели. И мне кажется твой шаг несколько опрометчивым…
Томилин разобиделся, побелел как мел, вскочил и закричал гневно, что все это не так, Модест его не понимает. Он действительно чувствует себя еще неспособным разделить на равных работу над модестовской машиной и не хочет быть ему в тягость… А придет он к нему только тогда, когда поймет, что может внести в дело не только свою долю денег на оплату материалов, рабочих и двигателя, но прежде всего свой ум и свое конструкторское умение.
— Я тебя не неволю… — примирительно сказал Шубин. — Ты сам меня сыскал, Юлий, и сам предложил участие в этом аппарате! Коли так решил, ну и слава богу! Я тебя всегда жду! Не сегодня, так завтра… Одному мне эту чертову небесную акулу вряд ли осилить… Буду копаться помаленьку! И будет об этом на сегодня, а?
Оля с удивлением смотрела на Томилина — таким расстроенным она его еще не видела. Он ее неприятно поразил и тем, как лихорадочно засуетился, неестественно хохотал, и, снимая неловкость, попросил Модеста сыграть на флюгорне:
— Лялечка! Павел Кузьмич! Такого чуда вы даже у Чинизелли не видывали! Ну, прошу тебя, Модестушка!
Шубин охотно кивнул, взял флюгорн, лукаво подмигнул Оле и поднес его к губам.
Рында привычно приподняла уши и уставилась на него. Он смешно надул щеки и заиграл врастяжку, низко и печально:
Я встретил вас, и все былое…
Собака покашляла, позевала и начала, вздернув морду и мечтательно закрыв глаза, подвывать, пела на своем собачьем языке, точно копируя хозяина и неотступно следуя за мелодией. Это было так умилительно и в то же время так смешно, что Оля хохотала до слез, Голубовский колыхал животиком и как-то странно урчал и ухал, Томилин восклицал, удовлетворенно сияя:
— А что я вам говорил? Чудо! Чудо!
А собака, оскорбившись, пряталась под столом, за которым сидел, сдержанно улыбаясь, Модест, и тихонько взлаивала.
После этого вечер понесся вскачь, серьезные разговоры закончились, на всех вдруг напал чудовищный аппетит, и Оля с удовольствием пробовала острый, пахнущий корицей черный портер, хрустела соленьями и уже без стеснения открыто смотрела в лицо наблюдавшего за нею Шубина. Он улыбался чему-то, но глаза его были строгими.
Вскоре отворилась дверца в полу, из нее выглянул какой-то человек в широкополой, мокрой от дождя шляпе и спросил:
