Аурел Михале - Тревожные ночи
— Хватит, бежим и мы! — решил первый санитар и посмотрел на запад. Там еще не весь горизонт был охвачен огнем пожарищ.
Второй санитар принес из брошенного лазарета несколько шерстяных одеял и накрыл нас. Двое раненых по дороге умерли, и их пришлось сбросить с саней. Заносчивый санитар первым залез в сани и взялся за вожжи. Он уже готов был бросить своего товарища, бежавшего к нам из лазарета с ранцем, набитым хлебом и банками консервов.
Выехав из села, первый санитар изо всех сил погнал лошадей по гладкой, укатанной дороге. Лежа на спине, я смотрел на зарево пожаров и взрывов, полыхавшее на востоке. Оно все время приближалось, словно страшное фантастическое видение. Казалось, наступает конец света. Я снова потерял сознание.
— Ну, а дальше, — с трудом проговорил Таке, — ты уже знаешь, что было дальше. Только на десятый день после бешеной гонки добрались мы до первой железнодорожной станции. По дороге мы несколько раз меняли лошадей. До этой станции еще ходили поезда. Четверо раненых умерли в дороге. Добрались до вокзала только двое раненых, в том числе и я, да один из санитаров. Другого санитара, того грубияна, на второй же день застрелили немцы в одной из драк, вспыхнувшей из-за лошадей…
Таке замолчал. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этих днях своей жизни. Мысли о Штефане не покидали меня. Тяжело вздыхая, я зарылась лицом в подушку. Немного погодя я снова почувствовала, как горячие руки Таке прикоснулись к моей голове и плечам. С улицы донесся шум просыпающейся деревни. Тут я вспомнила о новости, которую принес вчера железнодорожник, что будто бы кончилась война, и о слухах, распространяемых толстомордой Кирилэ, попадьей и женой жандарма. Я соскочила с постели с мыслью о Тудореле. Как раз в этот момент он открыл окно и, помахав ручонкой, крикнул:
— Папа Таке, доброе утро!
Таке, опираясь о столб терраски, поднялся на ноги и сделал ему палкой знак, чтобы он приходил к нам.
После этой ночи в течение двух дней на улицах села не было видно ни одного человека. Казалось, оно вымерло.
Люди в страхе перед большевиками попрятались в погребах и в сараях. Даже собаки не бродили больше по пыльным жарким улицам. Все, что поценнее, было укрыто бог знает в каких тайниках. Домашнюю птицу заперли в душных курятниках или отвезли в поле. Семейство Кирилэ и других богатеев, а также попадья и жена жандарма со своими кривляками дочерьми спрятались в кукурузном поле. Все село знало, что богачи закопали у себя во дворе зерно, половики, одеяла, праздничную одежду и т. п., точно так же, как во время наступления немцев в первую мировую войну.
— Тьфу! — глядя на это, плевался с отвращением Такс. — Видно, спятили все!
В нашей стороне села лишь мы оставались на месте. Мне было очень страшно, но я не осмелилась перечить Таке, который решил никуда не уходить. К тому же мой ребенок, с которым я могла бы убежать куда глаза глядят, по-прежнему жил у свекрови. За кого же мне было бояться?
Таке уверял меня, что русские его не тронут. А разве могла я оставить Таке одного в такое время! Целый день он сидел на завалинке, опершись, как обычно, на палку и положив ногу на деревянную скамеечку. Время от времени он поднимался и, опираясь на палку, прихрамывая, выходил на безлюдную улицу. Там Таке останавливался и, приложив руку козырьком к глазам, долго всматривался в даль. Кругом стояла тишина, не видно было ни души. От такой тишины звенело в ушах, гудело в голове. Все было подавлено августовским зноем.
Ночью мы оба молча лежали на терраске и прислушивались к звукам, долетавшим до нас из бескрайней степи. Рядом с Таке я всегда чувствовала себя спокойнее — я верила в его силу, доброту и ясный ум. Когда он задремал, я, опершись на локоть, склонилась над ним, как над ребенком. Он дышал спокойно и глубоко. На его загорелом лице, на губах, закрытых веках — на всем лежала печать глубокого душевного покоя. Я не выдержала и, обняв его, припала к нему щекой. «Может быть, и мне наконец выпадет счастье!» — подумала я и прижалась к нему еще крепче, словно боялась потерять его.
На второй день к вечеру Таке опять вышел на улицу и, волоча искалеченную ногу, поплелся на околицу села, откуда были видны уходившие вдаль дороги.
— К нам не придут, — грустно проговорил он, возвратившись. — Пошли прямо на Бухарест…
Вечером село вновь ожило. Людям надоело ждать, и они вышли из своих убежищ. Их все больше охватывало сомнение в правильности распространяемых богатеями слухов. В эти дни я, как и остальные крестьяне, впервые почувствовала радость свободы. Никто больше не выказывал свою власть — ни жандарм, ни сборщик налогов, ни примарь [8], ни управляющие помещика, у которого мы арендовали землю.
— Живем как птички божьи! — шутил Таке с заходившими к нам односельчанами.
Но на третий день в село неожиданно вошла колонна немецких грузовиков, набитых солдатами. Мгновенно все село наполнилось гулом и едким запахом отработанных газов; пыль, поднятая машинами, тяжелым беловатым облаком висела в воздухе. Она толстым слоем покрывала машины, серые мундиры солдат, их тусклые стальные каски и перепуганные лица. Никто не вышел из дому, и колонна прошла, словно через вымершее село. Из-за заборов и занавесок люди со страхом поглядывали на немцев. Но те и не думали останавливаться; они мчались сломя голову, как бы ощущая позади себя ледяное дыхание смерти. Русские шли за ними буквально по пятам. Лишь на миг посреди села, на перекрестке двух улиц, остановилась головная машина. Сидевший в ней офицер, поймав какого-то мальчишку, спросил, где дорога на Кэлэраши.
— Бегут к Дунаю, — догадался Таке.
Разбитые в Молдавии русскими, немцы сплошным потоком катились к болгарской границе. В этот день в селе ни на минуту не прекращался рокот моторов. Через него на юг прошли уже сотни автомашин, танков, пушек, облепленных, словно мухами, отступающими солдатами. Редко-редко какая-нибудь машина съезжала с дороги, чтобы набрать воды, а заодно прихватить выбежавшую из сарая курицу. Колонны, проходившие вечером, наводили ужас на жителей села. Порой немцы стреляли с машин по домам, по окнам, когда там вспыхивал огонек.
— От страха с ума спятили! — говорил Таке. — Видно, прямо из самого пекла вырвались…
Машины шли бесконечной вереницей всю ночь. К утру их стало уже меньше, а на рассвете мы видели лишь одиночные машины. Завывая, они мчались вслед за теми, которые, может быть, уже достигли Дуная.
Вскоре, после того как проехали машины с немцами, в село въехали телеги богатеев. Они, прослышав о немцах, решили вернуться обратно. На первой телеге, на мешках, восседала толстомордая Кирилэ, за ней ехала попадья, затем жена жандарма и другие. Батраки вели под уздцы их лошадей. Богатеи держали себя уверенно и нагло. Однако, узнав, что в селе уже нет ни одного немца, они страшно перепугались, хотя обратно в кукурузу все же не вернулись.
На четвертый день все стихло. К обеду прошло лишь несколько машин, наверное долго где-то блудивших и только теперь выбравшихся на дорогу к Дунаю. А вечером появилась румынская машина с семью — восемью солдатами. Один из них остался в селе, остальные поехали в Бухарест. Оставшийся солдат был из семьи Кэлэрашу, одного призыва со Штефаном и Таке.
В тот же вечер у него во дворе собралось почти все село. Приковылял туда и Таке. Участник боев под Яссами и Подул Илоайей, откуда он еле-еле уволок ноги, Мирон Кэлэрашу сообщил нам невероятную новость. Оказывается, они повстречались с русскими недалеко от Мэрэшешти и те отпустили их по домам.
На следующий день большинство селян вышло работать в поле. Пошла и я с Таке. Наш клочок земли находился рядом с кукурузным полем. Нужно было скосить просо, которое мы оставили на семена. Его уже давно следовало убрать. Жара стояла страшная, и просо в любой момент могло осыпаться.
По дороге Таке сообщил мне, что Кэлэрашу рассказывал о том, что теперь возвращаются и пленные из России. Тут я опять вспомнила о Штефане и невольно загрустила…
Работа как-то не спорилась. Я часто останавливалась и, сама не зная почему, посматривала в сторону Урзичени, словно ожидала, что на дороге вот-вот покажется Штефан. Таке заметил мое волнение и, видимо, все понял, но ничего не стал говорить мне. Он терпеливо собирал сжатое мною просо и складывал его кучками. Вязать снопы все равно приходилось мне.
К вечеру, когда проса осталось не более чем на пять — шесть снопов, я увидела, как по дороге со стороны Урзичени движется облачко пыли. Я бросила работу, выпрямилась и стала смотреть на дорогу. Облачко росло и приближалось, постепенно расползаясь по придорожным посевам. Вскоре я заметила две военные машины. Неуверенными шагами я направилась к дороге. Таке молча, с грустью посмотрел мне вслед, но продолжал работать. Я остановилась на краю жнивья с серпом на плече, пытаясь рассмотреть машины. Но пыль висела, как завеса, и их было плохо видно. И только когда до машин осталось двадцать — тридцать шагов, я поняла, что это немцы.
