Евгений Фокин - Хроника рядового разведчика
Наконец за спиной тяжело вздохнули минометы, вторя им, резко ударили пушки, и мне показалось, что я не только слышу шелест летящих снарядов, а ощущаю, осязаемо чувствую их всеми клетками своего тела, как с клекотом и шуршанием лавиной идет над головой разящий металл.
Тишина раскололась мощным артиллерийским налетом, который будет длиться тринадцать минут. За это время мы должны достигнуть первой немецкой траншеи. Я бегу и ловлю себя на мысли, что сейчас этот огненный смерч поднимет на воздух минные поля, порвет проволочные заграждения, и нам будет открыта зеленая улица к четко видневшейся высоте, где мы грудь с грудью сойдемся с вражеской пехотой.
Но моим искренним желаниям, к сожалению, не суждено было осуществиться. Перед нами на удалении 70–80 метров встала сплошная стена разрывов. Я смотрел на происходящее и не верил своим глазам. Неужели ошибка? А в душе росло возмущение, негодование. И это днем! При отличной видимости невооруженным глазом. Рассудок не хотел верить, что впереди, совсем рядом, рвется наша родная уральская сталь. А стена огня становится все плотнее и все ближе. А что же происходит на нейтральной полосе при разведке боем, проводимой в ночное время в отсутствие видимости? — вихрем промелькнула в голове мысль, и мне от этого стало страшно. Я инстинктивно бросил взгляд влево. Первое, что я увидел, — стрелковая цепь, вытянутая, как по линейке (что бывает разве только на ученьях); ощетинившись тупыми рыльцами автоматов и остриями штыков, на которых вспыхивали солнечные зайчики, она упрямо шла вперед.
Бегут, часто перебирая ногами, размахивая полами маскхалатов, пехотинцы, вижу подтянутые, ладные, запеленатые в масккостюмы фигуры саперов и разведчиков. Саперы попарно несут в руках рассредоточенные заряды для подрыва проволочных заграждений. И вся эта масса людей, одетых с ног до головы в белое, вопреки инстинкту самосохранения, идет, не замедляя заданного темпа движения, на приближающиеся к нам с каждым шагом разрывы своих же снарядов. Еще немного, и цепь достигнет рубежа огня. Увидел и обгоняющего меня комсорга, жадно хватающего полураскрытым ртом морозный воздух.
Наконец разрывы снарядов стали реже, огненный вал вздрогнул и, набирая скорость, пополз в сторону противника. Едва отодвинулись разрывы, как по взводу стриганули из пулемета тугие струи свинца, и тотчас за моей спиной кто-то вскрикнул. Возможно, сейчас настанет и мой черед, промелькнуло в голове. Но я пока бегу. За мной — другие.
Как выяснилось после боя, это заговорил, ожил фашистский пулеметчик, укрывшийся под бронетранспортером. Его огонь с каждым нашим шагом вперед из косоприцельного становился фланговым, наиболее губительным. Отодвинувшийся огневой вал, вяло поплясав по минному полю и вокруг проволочных заграждений, медленно, нехотя пополз на высоту. Полуобернувшись на ходу, вижу свой взвод, продолжающий движение. Два-три выстрела из ПТР наконец-то заставили вражеский пулемет замолчать. И в этот момент я увидел сигнальные ракеты, их шрапнелеобразные разрывы грязными клочьями медленно плыли в воздухе. Это немцы вызывали огонь. И ожила, как потревоженный улей, вражеская оборона, обрушила на нас всю огневую мощь. Страшно, но бежать надо. А как хотелось броситься в снег и лежать, укрыться от этого ада. Но я отчетливо понимал, что, если упаду в снег, уже не найдется такой силы, которая заставила бы меня и бежавших за мной солдат подняться. Раза два взрывной волной меня сбивало с ног, но я вскакивал и продолжал бег. Только вперед, через бушующие огненные всплески разрывов. Какая-то внутренняя сила толкала меня вперед, и она была сильнее страха.
Когда оказываешься на поле боя, кажется, что все пули и осколки летят только в тебя. Но первые, самые ошеломляющие секунды прошли, на аханье рвущихся мин и посвист осколков уже не обращаю внимания. Наконец броском удалось выскочить из-под заградительного огня противника. Каково же было мое изумление, когда, еще не добежав до проволочных заграждений, я не обнаружил в них прохода. Моей первой мыслью было сорвать с себя одежду и, бросив ее на проволоку, перекатиться через нее. Но пока я буду под носом у противника заниматься этим, меня трижды убьют. И тут я замечаю справа небольшое повреждение верхнего спиралеобразного проволочного заграждения немцев. Хоть что-то, но есть! Быстро на бегу достаю две гранаты, устремляюсь к этому месту и одну за другой посылаю их на проволоку. Вижу, что то же самое делает и Федя Ковальков, бежавший на правом фланге взводной цепи. Он тоже искал, как и я, выход. Не зря нас долго и терпеливо учили бросать гранаты. И теперь, брошенные нами на бегу, они достигли цели. Верхний ряд проволоки удалось разрушить полностью, а два нижних частично. Оба устремляемся к проходу. Федя на какую-то долю секунды достигает его быстрее меня и, как подкошенный, падает посредине прохода лицом в снег. «Прости, друг, не могу, не имею права на миг задержаться около тебя», — молниеносно проносится в голове. Перепрыгиваю через упавшего и оказываюсь за проволокой. Резко бросаюсь влево, стараюсь не создавать скученности у прохода.
Сквозь грохот разрывов на высоте до меня долетел боевой клич: «Ура-а-а!» Бегу, пот заливает глаза, ртом жадно глотаю льдистый воздух. Хочу кричать и не могу, во рту сухо, лишь толчками в висках стучит кровь. Наконец, и я надрываю легкие, тоже истошно кричу: «Ура!»
Вижу высунувшихся из траншеи немецких автоматчиков, ведущих по нас огонь. Они бросают в нас гранаты с длинными ручками. Одну, подкатившуюся ко мне под ноги, удачно отбиваю носком сапога. К счастью, глубокий снег вбирает основную массу осколков. Упрямо иду на сближение с фашистами, засевшими в траншее, но краем глаза вижу и своих товарищей.
Теперь все завертелось в каком-то сатанинском водовороте. Автоматные очереди с близкого расстояния рвут над головой воздух. Вижу опорожняющих по мне снаряженные магазины немцев. А я бегу как заговоренный. Автоматически выхватываю из-за пазухи куртки одну за другой гранаты, зубами вырываю чеку и с силой швыряю их в траншею. Бью по автоматчикам экономными короткими очередями, вкладываю в них всю свою злость и ярость. Увидев справа от себя пулемет, стоящий на треноге, устремляюсь к нему. Оба пулеметчика увлечены боем и пока меня не замечают. Но я хорошо вижу, как пулемет безостановочно и деловито жует ленту. Автомат бешено дрожит в руках. Я иду на сближение. Все вокруг потонуло в хаосе разрывов, в пулеметной и автоматной стрекотне. Вижу убегающих по траншее врагов и своих товарищей с перекошенными, белыми как полотно лицами, широко раскрытыми, ошалелыми глазами, неистово кричащих во всю мощь своих легких, жадно, по-рыбьи глотающих ртами воздух. Они бегут к передней траншее, стреляя на ходу.
Первая траншея наша! Не задерживаясь, бежим дальше. Немцы по ходу сообщения устремляются в блиндаж, мы — за ними. Но не тут-то было. Из блиндажа враги огрызаются огнем автоматов. Едва успеваю отскочить в сторону. Только мелкие комья мерзлой земли бьют в лицо. Вот и Саша достигает блиндажа и сверху, в отверстие трубы печурки, из которой еще курится легкий парок тепла, молниеносно опускает противотанковую гранату. В тот же миг внутри глухо ухнуло, перекрытие в несколько накатов со стоном слегка поднялось и, жалобно скрипнув бревнами, тяжело осело.
Врываемся в блиндаж: крошево тел и клочки обмундирования, снаряжения, исковерканного оружия. Пулей выскакиваем обратно. По глубокому ходу сообщения поднимаемся на земляную ступеньку между блиндажом и другой траншеей.
Бегло оглядываюсь по сторонам и кричу:
— Вперед!
— Не торопись, командир, перевязаться бы надо, — слышу басок Саши.
— Кто ранен? — озабоченно оборачиваюсь на голос.
И только теперь вижу свое воинство в сборе, сиротливо примостившееся на ступеньке, с которой, к счастью, удобно вести огонь. Нас оказалось всего четверо. Это все, что осталось от стрелкового взвода, моих товарищей-разведчиков и группы артиллеристов. Не густо, с сожалением и болью подвел я первые итоги боя. Бросив взгляд на повернувшегося ко мне спиной товарища, увидел косой разрез на куртке, тянувшийся через левую лопатку. Рядом пристроились два пехотинца. Один молодой, не солдат, а солдатик, почти мальчишка, штык его винтовки на целую четверть громоотводом торчал над головой. Подвижный, как живчик, он беспокойно крутил головой и округлившимися от страха и любопытства глазами озирался по сторонам. Второй — лет сорока пяти, худой, давно не бритый. Он молча показал мне рукав, и я увидел, как из него тонким ручейком сбегала струйка крови.
— Перевязываться, но побыстрее. Шевелись, ребята! — почему-то начал я подгонять их, ведь надо двигаться вперед, но двоим нужна немедленная перевязка, да и не оставлять же их одних.
— Это мы мигом, — чуть не хором ответили раненые.
