Пауль Борн - Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха
Руководитель работ — всевластный хозяин соответствующих профессиональных отраслей. Его заработная плата зависит от производительности труда остальных, как и его карьера зависит от жестокой эксплуатации рабочих.
Naczellnik (начальник) — самый главный управляющий, весь лагерь целиком подчиняется ему. Секретным, политическим отделом командует speziallnie. Отдел можно сравнить с немецким гестапо или русским НКВД, его боятся абсолютно все. В свое время это специально созданное ведомство привело к катастрофе Германию; ныне то же самое происходит в Восточной Европе, а завтра, возможно, аналогичные банды будут править и в других странах. Но до каких пор?
Я записался в группу, работающую на ферме в 10 минутах ходьбы от лагеря. Конечно, по причине физической слабости о работе в полном смысле этого слова не может быть и речи. Тут мне помогли многолетние навыки и знание дела. И, несмотря на мое состояние здоровья, меня все же оставили в группе.
Начальник наблюдал за мной, наверное, ждал, что из меня выйдет угодливый, вышколенный помощник или бригадир. Поэтому и освобождал меня от самой тяжелой работы.
Иногда нам выпадали задания, выполняемые после основной работы, и я с радостью за них брался, потому что за это разрешали «прихватить» чуть вареной картошки из корма для свиней. Еще был целый ряд работ, с которыми мы справлялись в обеденный перерыв, что обеспечивало нам краткий доступ на лагерную кухню, где мы получали добавку супа. На протяжении дней и месяцев девиз был один — жратва. Постоянный голод служил мощнейшим стимулом, и поляки весьма умело пользовались этим, выжимая из нас все силы.
Те, кому выпадала возможность работать на складе, возвращались с карманами, набитыми зерном, и, если рядом не было доносчиков, конечно же, тут же устраивали банкет. Если везло и удавалось изловчиться, то время от времени мы жарили на углях в кузнице добытую на стороне репу или картофель. Если свиньям давали вареный картофель, а мы в это время работали, их кормушки очень быстро пустели. Некоторых свиней регулярно поили молоком, кормили кашей, обрезками мяса и другими «деликатесами». Иногда мы, выставив пару человек на стреме, отгоняли свиней от кормушек. Жаль было, конечно, бедных свинок, которых мы объедали, но перспектива набить живот перевешивала.
Теперь для меня самой большой проблемой стала больная нога. От лодыжки до колена она покрылась язвами, постоянно гноившимися из-за отсутствия необходимого лечения. Несмотря на усталость после работы, нога болит так, что я не могу спать. На второй день после перевязки вонь гноя становится невыносимой. Санитар и доктор только качают головами. В госпиталь отправить они меня не могут — для этого необходимо, как минимум, принести им свою голову под мышкой. Дело в том, что, пока пациента не зачислят в категорию умирающих, он главного врача, польского еврея, не увидит. Именно главный врач решает, как с поступить с больным. В лагере на этот счет даже была поговорка: попал в госпиталь, считай, у тебя на руках путевка в вечность. Еще туда можно попасть с поддающимися лечению переломами, например, с переломом черепа.
Лечение и перевязки проходят всегда после работы, по вечерам. Как правило, главный врач задерживается, а частенько и не приходит совсем. У него надежные связи в высших инстанциях, и поэтому в его ведении еще несколько лагерей и тюрем — и везде его боятся. В особенности немцы — для них он деспот, источник всех зол, погубивший тысячи людей. Настоящий садист, пан доктор 3., фамилия его Зиттербаум. Немногим удается встретиться с этим всевластным человеком, но для тех, кто не занят на спецработах, это практически невозможно.
Однажды вечером бесстрашная сестра, не испугавшись этого садиста, хватает меня под руку и, против всех правил, тащит меня к его столу. «Со to jest Pannie?» — «Что случилось?» Мы снимаем повязку и показываем ему мою ногу.
— Военнопленный? — Да.
— Пулевое ранение? — Да.
(Когда хотел, он изъяснялся на чистейшем немецком.) Он распахивает дверь, зовет докторов и кричит: «Сию секунду в госпиталь!» В тот вечер это уже невозможно из-за существующих формальностей, таких, как предварительная санобработка. Так что меня примут не раньше завтрашнего утра.
Польские и немецкие медсестры работают под руководством главной медсестры, польки. В результате все черную работу делают немки, их оскорбляют и эксплуатируют. Везде стерильная чистота и порядок. Здесь даже есть постельное и нательное белье, оставшиеся от беженцев или на складе, каждые 8 дней их меняют. Кровати железные, выкрашенные белой краской, из старых немецких больниц. Паек — нечто среднее между «Котлом I» и «Котлом И», но выжить можно.
По моей просьбе мне оставили мази и порошок для ноги, два раза в день мне делают холодные компрессы с чистой водой. Скоро я замечаю, что гноя становится меньше, наступает определенное улучшение; тем не менее раны не заживают. Через 14 дней доктор заявляет, что структура моей кожи полностью нарушена.
«Нарушено кровообращение, и твоя нога никогда не заживет. Привыкай к мысли, что скоро ее ампутируют». Тем временем медсестра, которая делала мне перевязку, тоже осмотрела раны (ей больше ничего не оставалось делать) и однажды вечером отдала распоряжение смазать мою ногу какой-то особой мазью. Мне снова вымыли ногу, и на каждое открытое место (их она насчитала 42) осторожно наносят ляпис и немного едкой жидкости.
— Я знаю, ты будешь меня проклинать, — говорит она. — Но я надеюсь, что это поможет.
Да, после я проклинал ее и ее мази. Следующие часы были сплошным кошмаром. Боль была невыносимой, казалось, я вот-вот сойду с ума. Меня будто поджаривали на медленном огне. В таком состоянии я запросто согласился бы на ампутацию.
Ночью медсестра тайно пробирается ко мне с куском хлеба и сигаретой. И дает мне прикурить. Она рада, что безумец-доктор не заметил ее.
— Я знала, — замечает она, — что такой восточно-прусский бык, как ты, все вынесет.
На самом деле, это помогло. На протяжении следующих недель я почти все время спал; набирался сил и следил за тем, как мои раны затягиваются без всякого лечения. Еще немного ляписа пришлось нанести на самые сложные участки, но это я перенес спокойно.
В мае появились слухи о том, что все больные военнопленные старше 40 лет, не способные работать, будут освобождены и отправлены домой, если города их проживания находятся на территории русских. Чтобы попасть в транспорт, нужно заполнить анкету, чтобы убедиться, что заключенный не был членом партии или высокопоставленным военачальником, а значит, и военным преступником. Тех, кто вступил в партию после 1934 года, так же как и тех, кто служил в штурмовых отрядах, в «трудовом фронте», в отрядах СС и так далее, отпускали, если только они не носили высокие звания. Каждого военнопленного вызывали к «прокуратору» (польский судья) на допрос. Так у моей кровати появился обаятельный молодой человек, его секретарь принес печатную машинку, и, после тщательных раздумий, я честно признался, что являлся членом партии с 1938 года. Я подумал, что если скрою что-то, то какой-нибудь злобный доносчик сможет потом использовать это против меня.
Через 6 дней мне зачитали ордер на арест, согласно которому я находился под польской юрисдикцией. На это время мне запрещалось покидать пределы лагеря по любой причине, и так далее. Что это значит? Похоже, мои дела были плохи, и я отказался от попытки побега только потому, что не мог бежать.
Через 4 месяца после получения зловещего ордера меня вызвали в администрацию лагеря. Там меня познакомили с неким господином, представившимся адвокатом, чья обязанность — защищать меня в суде. Скоро государство будет меня судить. У меня появились подозрения, и я отвечал на его вопросы крайне осторожно.
— В любом случае, — подчеркивал он, — у вас нет причин для беспокойства, если только они не смогут доказать, что вы занимали высокий пост в партии или вступили в нее до 1934 года. Это просто формальность.
Остальные военнопленные обсуждали и готовились к такой же процедуре — двоих венгров подозревали в принадлежности к СС из-за вытатуированной в подмышке группы крови, а молодой баварец упорно утверждал, что был лидером гитлерюгенда.
После выписки из лазарета из-за ордера на мой арест мне не разрешили работать. Больная нога обеспечила мне «предписание на сидячую работу», и меня перевели в macziarnia. В этом цеху работали мужчины, женщины и дети, выполняя самые разные задания. Там производили соломенные туфли, сумки, матрасы, шляпы и другое барахло на продажу. Был здесь и цех плетеных изделий, koszikarnia, где все, начиная от самой маленькой корзинки для швейных принадлежностей и заканчивая мебелью, изготовляли из лозы. В обоих цехах работали, в целом, производительно.
Как и везде, здесь тоже боролись друг с другом за пайки «Котел I» или «Котел II». Лишь немногие рабочие, мастера своего дела, получали дополнительно 100 или 150 граммов хлеба в качестве премии за быстрое и качественное выполнение особых заказов.
