Юрий Гончаров - Теперь – безымянные... (Неудача)
Площадку второго этажа тоже покрывали тела немецких солдат. Это были те, кто не успел убежать, попал под красноармейские гранаты. Тела лежали густо, местами друг на друге, многие еще шевелились. Ступать приходилось по мягкому, содрогающемуся, живому. Но некогда было разбирать, куда ставить ноги. Один из солдат полз лицом вниз на стену, которая была в метре перед ним, скреб белыми фарфоровыми пальцами кафельные плитки пола.
По левому коридору к площадке бежали немцы плотной группой, человек десять. Не из тех, напуганных, которым удалось уйти от бойцов, а другие, свежие, в явной решимости жестоко, беспощадно биться.
От дыма и потому, что коридор был внутренним, глухим, его наполнял сумрак. Копытин рассмотрел ясно только переднего в пятнистой маскировочной куртке, каске. Развернув автомат, прижав рукоять к боку, Копытин надавил на спуск и не отнимал пальца, пока не кончились патроны. Немцы сразу же метнулись к стенам, в ниши дверей, тут же ответили из своих автоматов – и площадка вмиг оказалась под ливнем пуль. Как не тронуло Копытина – понять было невозможно: он стоял на самой середине площадки. Несколько секунд красноармейцы, схоронившиеся за выступы стен, вместе с Копытиным, убравшимся в сторону, и немцы, вжавшиеся в дверные ниши, были как бы на двух чашах весов, и чаши эти колебались – какой перетянуть. Немцам помогал сумрак коридора, они были почти не различимы и все с автоматами, лестничная же площадка была вся высвечена светом, вся у них на виду, и автоматов у русских было меньше, да и те, что были, действовали не все – иссякли патроны. Немецкая сила перетянула, и бойцы, уже не думая, как лучше, не выбирая дороги, а просто спасаясь от пуль, повернули в один из проходов, что вел с площадки куда-то в глубь здания и был свободен.
Дальнейшее движение все уменьшавшегося отряда Копытина никто бы из солдат уже не смог воспроизвести – таким было оно извилистым и путанным. Это было настоящее метание в непроницаемом дыму по охваченным огнем коридорам, лестницам, залам, под пулями, летевшими с неожиданных сторон, метание в коротких, яростных, почти рукопашных схватках с немцами, разбегавшимися, если их оказывалось мало, но чаще заставлявшими отступать красноармейцев.
Было их уже человек двадцать, и то половина была ранена пулями, другие поцарапаны осколками гранат, обожжены. Колю Панкратова зацепило еще раз, он хромал, волочил ногу, чем дальше, тем с большею мукою, закусив губы, молча превозмогая боль. Как и там, в верхнем коридоре, когда пробивались, он старался держаться ближе к Копытину, как будто возле Копытина было безопасней и было больше надежды на спасение. Щербатый тоже пострадал, на голове его краснела кровь, но он тоже не стонал и не охал и, не отставая, следовал за Копытиным.
Их снова зажали, даже непонятно где – так было темно от дыма. Но они опять прорвались, попали на крутую узкую лестницу, которая привела их в просторный круглый зал с высокими, полными света окнами, ослепившими их в первое мгновение после мрака. Вдоль стен стояли раскидистые пальмы, посреди зала огромным колесом висела и покачивалась на одной цепи бронзовая люстра.
Для немцев, находившихся здесь, появление красноармейцев было совсем внезапным. Никто не оказал сопротивления. Одни кинулись к окнам, другие, растерявшись, замялись, стали поднимать руки. Их тут же положили пулями.
Меняя на бегу в автомате обойму, Копытин подскочил к одному из окон, за которым скрылись немцы. Но снаружи по оконному проему защелкали пули, взбивая алую кирпичную пыль, и Копытин отпрянул.
Он попытался выглянуть в другое окно, в противоположной стороне зала, и тоже едва не получил пулю. Дом был окружен, возле больницы находились только немцы, а своих Копытин не увидел, их оттеснили куда-то к самой парковой лощине: выстрелы трещали и перекатывались в той стороне...
Никто не выразил ничего вслух, только серый свинец разлился по лицам, когда бойцы убедились, что за стены здания им не выйти, к своим не пробиться, они отрезаны и обречены, что залу, в который они случайно попали, пышно и дорого убранному, невообразимо исковерканному и раскромсанному, назначено стать их последней обороной, последним их солдатским рубежом...
Чувство близкой и неминуемой гибели не испугало Копытина. Ему не сделалось от этого чувства страшно, как делалось страшно на фронте раньше, в иное время, в иных обстоятельствах, и не один раз в этот день, когда смерть подступала так близко, что все тело обдавало ее липким, до судороги отвратительным холодом. Слишком велик был в Копытные азарт драки, азарт предводительства отрядом, бойцовский распал, чтобы простой животный страх смерти мог возобладать над ним, слишком велико было наполнившее его торжество – оттого, какая позиция так неожиданно, счастливо досталась бойцам, какой вред, какой урон смогут теперь причинить они врагам, какою высокою ценою купят враги победу над ними. Мрачным, злым и мстительным было это торжество Копытина, торжество побежденного, который, погибая, увлекает за собою и победителя, из побежденного становясь победителем сам...
Захватив зал, немцы, как видно, считали, что его уже не могут отбить у них обратно, и устроили здесь пункт боепитания, целый склад ящиков с патронами, гранатами, пулеметными лентами. Солдаты Копытина подняли автоматы, принадлежавшие убитым. Возле окон, обращенных к парку, спасшиеся бегством немцы оставили два исправных ручных пулемета.
Сплевывая известковую пыль, хрустевшую на зубах, прихрамывая на ступню, которую он подвернул, когда сбегал в потемках по узкой лестнице, надрывно кашляя – так у него саднило грудь, в такой запаленности было дыхание от дыма и дикого, сумбурного бега по горящему зданию, Копытин показал бойцам, кому где стать, как понадежнее укрыться, удобнее устроить оружие, куда кому глядеть, чтоб ниоткуда не подпустить немцев. Пока раненые, обессиленные своими ранами, годные только на то, чтобы стрелять, облаживались у окон, в круговой обороне, те, что были поздоровее или совсем невредимы, закупорили все входы в зал, завалили их массивной дубовой мебелью, мешками с песком, которые и тут нашлись на подоконниках, многопудовыми кадками с землею, обрубив мешавшие стволы пальм. Пускай теперь ломятся немцы, пускай надрывают силы, тараня эти завалы...
Исполненный мрачного, мстительного чувства, целиком поглощенный боевыми заботами, Копытин думал только о них и не думал ни о чем другом, не помнил ни о чем больше. В нем не было памяти ни о своем прошлом, как будто у него не было вовсе никакого прошлого, ни о своей семье – о матери, жене, сынишке, чьи фотографические карточки лежали у него в нагрудном кармане гимнастерки, затертые и попачканные, потому что вот уже год Копытин носил их в этом кармане вместе с военными документами и каждый день доставал и смотрел в те редкие минуты, когда он мог без помех от окружающих это сделать. В нем не было памяти ни о постигших его, обидных для его чести, гордости, самолюбия, неприятностях, о которых он думал до этого беспрестанно, терзаясь гневом, обидою, болью, думал и в последнюю ночь перед боем, и утром, и даже тогда, когда уже шли в бой и он шел вместе со всеми, в цепи бойцов, с винтовкою наперевес на прятавшийся в тумане город, на эту больницу, про которую он еще не знал тогда, что это больница, и не ведал, что с ним в ней произойдет. В своей захваченности войною, битвой с немцами, стремительным бегом событий, что как сумасшедший вихрь несли бойцов вот уже который час, он испытывал состояние как бы полной обезличенности, полной потери ощущения самого себя. Все, что было им, Копытиным, с его особой биографией и судьбою, все это куда-то исчезло из него, из его души, памяти, покинуло его, стерлось и отступило перед тем одним, что было сейчас вокруг него и в нем – перед тем, что там, наверху, в устроенном ими самими пожаре метались и горели враги, натворившие столько зла, столько бед и несчастий, так страшно, непоправимо перевернувшие, поломавшие всю жизнь, и нельзя было выпустить этих врагов, а надо было погубить их всех до одного...
Часть здания, где находился зал, была шире остальных частей корпуса, выступала за его границы, и благодаря этому здание было видно почти по всей длине. С этажей валил густой дым. Немецкий огнемет добавил пожару ярости, он бушевал, охватив уже все здание целиком. Подточенные огнем, с треском рушились внутренние перекрытия. С каждым таким обвалом тучи клубящихся искр вырывались в оконные проемы. Полузадохшиеся, слепые от дыма, в тлеющей одежде немцы, отрезанные пламенем от внутренних лестниц, пытались спастись по водосточным трубам, по выступам стен, прыгали – даже с высоты третьего этажа, рискуя разбиться. Но огонь, пожиравший здание, не оставлял им выбора.
Копытин отдал свой поработавший автомат щербатому, у которого немецкой пулей расщепило приклад винтовки, посадил его следить за той стороной больницы, что выходила на лощину – здесь немцы показывались мало, от лощины густо хлестали пули, – а сам перенес один из пулеметов к окну, откуда была видна фасадная часть. Тут немцы чувствовали себя уверенней, эта сторона была их тылом, русские пули залетали сюда только рикошетом. Копытин устроился так, чтобы видеть все, а самому оставаться для врага невидимым и недосягаемым, приладился к пулемету, поелозил плечом, чтоб оно плотней и удобней вошло в вырез приклада, и спокойно нацелил ствол с воронкой пламягасителя на конце в немецкого солдата, спускавшегося по трубе и уже коснувшегося ногами земли, вероятно, с радостной мыслью об избавлении от опасностей. Спусковой крючок мягко, не требуя усилий, поддался пальцу, и Копытин довольно отметил про себя, с какою отличной механикой застучал пулемет и какое приятное ощущение создавала в ладони его удобная, пистолетная рукоять. Умеют же немцы делать, что ни возьми! Все у них, гадов, обдуманно, прилаженно, не на авось, и действует – как часы!
