Дмитрий Быков - Живой
— Вы, Клавдия Васильевна, не волнуйтесь так, — сказала соседка. — Ошибка это. Разберутся.
— Да?
— Конечно разберутся. Невиноватых не сажают.
— Да? Вы так думаете?
— Теперь не прежние времена.
Глаза соседки стыдливо бегали за стеклышками очков. Говорит, разберутся, а сама думает другое, сама-то верит, что Сережа убил человека. Нет, это просто бред какой-то. Сумасшедший дом. Господи, он же только приехал, дома почти не побыл! Зачем его понесло в эту треклятую Москву?! Ах нет, хорошо, это хорошо, что он в Москву уехал, может, они поищут-поищут его в Москве, да не найдут, Москва большая, народу прорва, поди найди там кого-нибудь. Поищут-поищут, да и перестанут — может, за это время разберутся в своей ошибке или просто надоест им. Они все адрес у нее требовали, Славки этого, к кому он поехал, и других ребят, к кому еще поехать мог. Она, конечно, ничего им не сказала: не знала адреса, да и знала бы — не сказала. Она и про Славку ничего не сказала. Поехал, мол, к другу какому-то, как звать друга, не говорил. Они ей ни в чем не верили. Ну и пусть. Она потом-то, сразу как ушли они, Тане звонить бросилась, предупредить, чтоб Таня им ничего не говорила. Таня молодец, вот она вправду не поверила, что Сережа мог убить. Так и сказала — ни за что не поверю, Клавдия Васильевна, и вы не верьте, что б они вам ни говорили, как бы ни давили на вас. А про Славку Таня и впрямь не знала ничего, ей даже не пришлось перед ними врать. А потом Таня пришла, сидела с ней целый вечер, успокаивала, хотела звать врача, да так обошлось. Москва ужасно большая — там можно потеряться, можно спрятаться. По телевизору сплошь да рядом рассказывают — такого-то преступника ловили пять лет и поймать не могли. А Сережа никого не убил, уж за пять-то лет они как-нибудь разберутся, или им просто велят закрывать дело за давностью. Через сколько лет наступает эта давность? В одном кино мать сына всю войну прятала в подполе. Это в ту, давнюю войну. Четыре года. А что такого, она б тоже смогла, хоть даже восемь лет, хоть шестнадцать, если б только он согласился.
— Может, вам, Клавдия Васильевна, по хозяйству чего надо помочь?
— Нет, спасибо. Мне Таня помогает. Невеста Сережина.
— Знаю, знаю Танечку, как же. А я слыхала, она замуж собирается…
— Ну да, за Сережу.
— А я слыхала — за торгаша одного… из этих, из черненьких…
— Врут, — сказала мать. — Быть этого не может.
20
— А это и есть моя деревня, — сказал Кир. Сидя на земле, он натягивал протез. Отек немного спал, но все равно культя никак не лезла.
— А чего ты сразу не сказал, что тебе на кладбище нужно?
Кир не ответил — он как раз сделал последнее усилие и впихнул культю в ее гнездо. Это движение пронзило его такой нестерпимой болью, что он едва не закричал.
— Дурак я, — сказал батюшка, — мог бы и сам догадаться… Дурак, дурак… Нет, почему ты сразу не сказал? Если бы сразу сказал, я бы молебен по ним отслужил…
— Ну, не сказал и не сказал.
Кир встал и заковылял по дорожке, присматриваясь к надписям на надгробиях.
— А как их фамилии? — спросил батюшка. — Звать их как?
Кир шел, опираясь на костыль, с каждым шагом идти становилось легче. Батюшка где-то там за ним семенил. Он больше не обращал на батюшку внимания. Он шел, лавируя очень ловко между оградками, помогая себе костылем совсем немного. Он почти не чувствовал боли. С тех пор, как он в первый раз встал на ноги после ампутации, ему еще никогда не было так легко идти. Захочу — и подпрыгну. Он оставил батюшку далеко позади себя. Беглым взглядом он скользил по надгробиям — почти все они были новехонькие, одинаковые. Из медальонов на него смотрели лица, лица, лица.
— Может, спросить у кого? — крикнул ему вслед батюшка. — Я пойду поищу сторожа, хочешь?
— Не надо, — сказал Кир, — одного я уже нашел.
Надгробие было такое же, как у всех, гранитное, серое. Вокруг могилы посажены чахлые цветочки, сорная трава выполота. Среди цветочков лежало что-то серебряное — портсигар? Это была завернутая в фольгу, надкушенная шоколадная плитка. Фотография в медальоне была очень давняя, еще школьная, наверное — фотография мальчишки, а не мужика. Фотография улыбалась во весь рот. Креста не было. Лейтенант Морозов был неверующий, и родители его, видать, тоже.
Кир достал из-за пазухи письмо. Оно совсем смялось, пропиталось потом и пылью. Он разгладил его как мог. Оглянулся — батюшка маячил недалеко, но не подходил. Кир уронил костыль. Опустился на колени — это движение с легкостью удалось ему, как раньше. Он положил письмо на могилу.
— Взводный, — сказал он, — ты прости меня, пожалуйста… Так вышло, блядь, так вышло… Ты прости меня, Мороз…
Взводный спокойно смотрел на него — широко расставленными, светлыми глазами. На чистый высокий лоб падал кокетливый чубчик. В Чечне этого чубчика не было. Взводный был красивый парень, медсестры, штабные девки и даже местные на него заглядывались. Морозовой повезло.
— Ну, прочитала б она это письмо… Ей бы от него, может, только хуже стало, больней. Она и так тебя любит, без письма…
Кир не очень-то своим словам верил. Но взводный поверил: улыбнулся еще шире. Тогда Кир поднялся с колен. Отряхнул штаны. Костыль он взял под мышку, потом подумал и повесил на шею. Вытащил бутылку и стаканчик, плеснул в стаканчик водки — совсем чуть-чуть. Взводный вообще-то был почти непьющий. Он больше сладкое любил — шоколадки. Кир наклонился и чокнулся с фотографией.
— За тебя. Пусть земля тебе будет… ну, сам знаешь.
В ответ раздался глухой звук — будто хлопает крыльями какая-то крупная птица.
21
Вот уже много дней Морозова почти не могла спать. Днем она нарочно себя загоняла до изнеможения, до упаду, надеясь, что сможет заснуть сразу, как в яму провалиться. И вроде бы вечером усталость наваливалась, до постели доходила едва-едва, а как свет погасит — все, ни в одном глазу. Малыш, малыш! Так и ворочалась целыми ночами, ревела, давилась слезами, выла как волчица, засыпала только к утру, тяжело, как помирала, а там уже будильник немилосердно вырывал ее — обратно, в постылую, ненужную жизнь.
А вот сейчас — на работе — хотелось спать, клевала носом. Спать было нельзя, цех маленький, а заказ поступил большой, все швеи до изнеможения пахали. Это мужику может показаться, что работа легкая, а сам посиди с рассвета до вечера за машинкой, согнувши спину. Швеи разговаривали друг с дружкой, не отрываясь от работы: про детей, про мужей, про чужих мужиков. Эти разговоры — про чужое счастье — были Морозовой невыносимы, но она научилась от них защищаться: брала с собой плеер с наушниками, наушники плотно надевала на голову. Дисков, чтоб слушать, у нее было только два, их дала ей подруга. Были диски, что он любил слушать, но она все их собрала и запрятала далеко-далеко, среди старых вещей. Дико больно было слышать песни, что он любил, хорошо, что он любил такие песни, какие в этом городе мало кто слушал. Забыть бы их поскорее.
И лампа не горит,
И врут календари…
И если ты давно хотела
что-то мне сказать.
То говори…
Она встряхнула головой, чтобы отогнать от себя мотив. Как она может слышать эти слова, когда плеер ей прямо в уши совсем другое поет, от которого ей не больно, а все равно:
Когда я вижу ты идешь,
вижу ты идешь,
ой как ты идешь.
Меня бросает крепко в дрожь,
так бросает в дрожь…
Какой-нибудь человек — из тех, что вечно сидят в телевизоре и говорят про умное, — сказал бы, что слова той и другой песни мало друг от друга отличаются. Да разве дело в словах?
Она энергично качала ступней под рабочим столом. Плечи ее двигались в такт. И вдруг ей послышалось… послышалось, будто где-то совсем рядом хлопает крыльями большая птица. И вокруг нее стало белым-бело, снег был пушистый, лежал повсюду и падал крупными хлопьями; и, когда она глядела на этот падающий снег, ей казалось, что она сама куда-то поднимается. Она поднялась в воздух и, кружась вместе со снегом, подлетела к какому-то желтому окну. Она знала, что это ее окно и что за окном ее ждет он.
Она спала крепко, уронив русую голову на недошитую штанину (то была роба для заключенных), и улыбалась во сне. И никто ее не будил.
22
Кир выпил водку. В бутылке теперь плескалось едва-едва на донышке.
— Пойду теперь пацанов искать, — сказал Кир взводному, — ты тут подожди, я скоро.
— А ты позови их, Кириллов, — сказал взводный, — чего зря ходить, у тебя же нога…
— Да не, с ногой все нормально… А и правда — чего ходить? Давай вместе позовем.
— Зови ты, — сказал взводный, — я не могу.
Кир послушно закивал. Выпрямился, заорал во все горло:
— Ники-ич! Никич! Игорь!
Он прислушался, ожидая ответа. Батюшка с удивлением наблюдал за ним. Было тихо — слышно, как листья шелестят. Почему шума машин не слыхать, от шоссе-то отошли всего ничего? Глохну, что ли? Кир снова позвал, еще громче. Откуда-то сбоку, из кустов, вновь послышался странный глухой звук. Кир замолчал. Он весь напрягся и ладонь приложил к уху, чтоб слышать лучше. Звук повторился — теперь было понятно, что это птица пытается взлететь. Опять она за мной.
