Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I
— Папа, ты уже говорил мне об этом…
— Извини, больше не повторюсь. Если тебе тягостны отцовские советы…
— Решаете проблему отцов и детей? — спрашивает с порога комнаты Рина. На ней наскоро наброшенный халат, который она придерживает у ворота. Очевидно, ее разбудил наш разговор. Слышала ли она его начало?
— Иди-ка ты спать, — говорю я Вовке, и тот послушно, как маленький, уходит.
Рина подходит ко мне, кладет ладонь на мои волосы, слегка приглаживает их:
— Ну, чего ты на Вовку взъерошился? Если призовут — и пойдет, и послужит. Хотя, на мой взгляд, это не обязательно для формирования характера.
— Не обязательно? Ты, конечно, оберегаешь сыночка!
— Ты не взрывайся, пожалуйста! — мягко прерывает меня Рина. — И вообще тебе пора на пенсию, Сургин. — Она смотрит на меня без улыбки, но глаза ее смеются. — Пора, потому что ты уже становишься старым ворчуном.
— Допустим, я уже сформировался в ворчливого старца, — отвечаю я тем же полушутливым тоном, каким мы с Риной часто ведем серьезные разговоры, — но ты, мне кажется, эволюционируешь в противоположном направлении и впадаешь в девическое легкомыслие.
— В каком смысле прикажешь понимать? — брови Рины сдвигаются.
— А в том, что ты раньше о сыне беспокоилась больше, чем я, а теперь — меньше.
— Да, тогда он был ребенок, а теперь — почти мужчина. И ты знаешь, соответственно и наши с тобой роли меняются. И потом, ты сам говорил как-то: взрослых птенцов сами родители выталкивают из гнезда, чтобы те лучше научились летать.
— Летать можно научиться по-всякому. И головой вниз…
— Ты, Андрей, в своих мечтах видишь Вовку начинающим дорогу к генеральскому званию и женатым на той, которую ты сам избрал ему в невесты? А по мне, пусть он будет кем угодно и выберет себе в подруги жизни кого хочет, хотя бы ту же Фаю, она девочка ничего, лишь бы вел себя во всем как порядочный человек и был счастлив со своей собственной точки зрения.
— Понимание счастья может быть разным…
— Чтобы жил во всем достойно. Это максимум того, что мать может желать сыну. А кем ему быть — пусть решает сам. Родительский субъективизм тут ни к чему.
— Это что, непосредственно в мой адрес?
— Нет, зачем же. Я о тебе лучшего мнения, Андрей. Но ты никак не в силах примириться с мыслью, что Володя может и не принять смоделированные нами для него жизненные перспективы, как бы ни были они хороши с нашей точки зрения. Вспомни, разве и ты, и я хотели именно так построить свою жизнь, как это мыслили наши родители? А главное, разве родители мыслили за нас?
— В самом главном уверен, что Иван Севастьянович…
Я спохватился, не договорил. Не надо ворошить давнюю боль. Отец Рины, Иван Севастьянович, старый питерский рабочий, погиб в блокаду.
Но слово уже сказано…
— Мой отец… — Тень грусти пробежала по лицу Рины. — Конечно, во всем в жизни мне всегда хотелось равняться по нему. Я была бы счастлива, если бы мне это хоть частично удалось.
— И мне тоже…
Рина благодарно взглянула на меня. Я взял ее руку:
— А ты, пожалуй, права… Наверное, ты лучший философ, чем я, хотя мне по должности положено им быть Ведь действительно, если подумать!.. Вот мы опасаемся за своего сына, как бы что да не так. И чего доброго, когда постареем, будем хаять молодежь и славить давно прошедшее время. Так уж положено старикам.
— Мой отец никогда так не поступал.
— Верно… Помню, Иван Севастьянович как-то сказал: «Молодежь — она нас, стариков, по всем статьям переплюнет, надежного корня потому что».
— И еще он любил говорить: не боится утка…
— Что утята потонут… Любимая его присказка была.
Мы еще долго сидим на диване, вспоминаем Ивана Севастьяновича, который был мне добрым, как родной отец, наставником. Мудрейший был старик и в жизни повидал всякого. В девятьсот пятом чуть не зарубили его казаки в Кровавое воскресенье, в восемнадцатом на бронепоезде воевал, был в Сибири двадцатипятитысячником, и чудом миновала его кулацкая пуля, в сорок первом, уже в годах будучи, первым пошел в ленинградское ополчение, да по возрасту не взяли — остался в Ленинграде и работал из последних сил. Его убил голод. А своего-то отца я почти не помню, он умер рано.
Снова говорим о Вовке, пытаемся угадать, что ждет его на жизненном пути, как могут еще перемениться его планы… Кто знает, может быть, он еще и еще раз передумает?
Но вот Рина, бросив взгляд на часы, спохватывается:
— Уже два! Спать, спать! Ведь ты помчишься на службу чуть свет!
Рина уже спит, а я никак не могу заснуть. Все думаю о Вовке. Как помочь ему найти себя, чтоб не ошибся выбрать самый верный путь? «Не боится утка…»
Глава пятая
НЕПОДАННЫЙ РАПОРТ
Только что вернулся из округа, куда ездил на совещание в политуправление к генералу Рогачеву. После того как совещание закончилось, Рогачев попросил меня остаться. Дождавшись, когда из его кабинета вышли все, он плотно прикрыл дверь и сказал, усмехнувшись только глазами:
— Что это вы со своим замом никак не сработаетесь?
— Он жаловался?
Рогачев не ответил на мой вопрос, вытащил из-под папки лежавшие на столе какие-то бумаги, сколотые скрепкой, бегло взглянул на них, потом заговорил, глядя мне в глаза:
— Жалобы формальной нет. Но до меня дошло, что ваш заместитель ставит вам в вину неправильный стиль работы. По его мнению, вы страдаете либерализмом, потворствуете нарушителям воинского порядка, подменяете собою командиров в вопросах дисциплинарной практики. А особо — подогреваете нездоровые настроения, вместо того чтобы гасить их. Это по поводу того, — пояснил Рогачев, еще раз бросив взгляд на лежавшие перед ним бумаги, — что на обсуждении в гарнизонной библиотеке, проведенном по вашему указанию, рекламировалось литературное произведение, которое заклеймлено нашей партийной печатью как содержащее явные идейные пороки.
— Но почему рекламировалось? — спросил я, стараясь остаться спокойным. — Мы не рекламировали, а обсуждали. Причем весьма критически. Все и делалось для того, чтобы люди поняли, в чем неправота автора.
— Так я вам это обсуждение и не ставлю в минус, — улыбнулся Рогачев. — Знаю, постарались и вы, и ваш Бахтин, оно прошло хорошо. В этом деле вы правильно поступили. Да, кстати! — вспомнил он. — Был у меня наш спецкор из «Красной звезды», по другим делам. Но в разговоре коснулся и этой истории с операцией над журналом. Дошло, значит, до него… У корреспондентов-то нюх острый. Я уж чую: не написать ли об этом собирается? Говорю ему: случай-то исключительный, единственный в своем роде, не то что в нашей дивизии — во всей армии, наверное, такого не бывало, стоит ли нас срамить? Нетипично! А он отвечает: случай нетипичный — может быть, единственный — пожалуй, но для других весьма поучительный. Что поучительный — так это верно… — Рогачев вздохнул: — Но не очень приятно, когда сор из избы по ветру летит. Вот ведь уже и корреспондент в курсе… Ну, а вы-то? — посмотрел он на меня с укоризной. — Ладно, не смогли отношений с Кобецем наладить — так пришли бы оба ко мне, что ли. Рассудили бы вместе как-нибудь.
— Не знаю… — с искренним сомнением сказал я. — Боюсь, что он и вас либералом-потворщиком может посчитать.
— Да? — Рогачев снова улыбнулся одними глазами. — За мной пока что такой славы не водилось. — Взгляд его стал строгим: — Ну, а, по вашему мнению, в чем все-таки причина ваших разногласий?
Выслушав меня, Рогачев сказал:
— Суть дела, собственно, мне ясна. Однако не совсем понимаю, почему вы не можете противоречия ваши отрегулировать сами. Подполковник Кобец сверхтребователен, так сказать. Эта его крайность не на пользу делу. Как и всякая другая, противоположная например. Но движет-то им та же забота, что и вами. Забота об идейном здоровье наших людей. Его методы слишком прямолинейны. Но в чем-то, возможно, ваш заместитель и прав.
— Если мне объяснят мои ошибки, буду рад их признать.
— «Мне ваша искренность мила…» — как-то задумчиво процитировал Рогачев со смешинкой в глазах. — Андрей Константинович, не спешите виниться! — Он полушутливо вздохнул. — Ох, как мы привыкли незамедлительно покаянию предаваться, чуть только увидим, что нас собираются критиковать свыше. — И снова глаза Рогачева посерьезнели: — А впрочем, хочу сказать, что в обвинениях Кобеца в ваш адрес все же есть некое рациональное зерно. Не такое большое, каким оно ему видится, однако есть зернышко. Скажу вам прямо, Андрей Константинович, — слишком вы порой мягки по отношению к людям, неправильно ведущим себя, в том числе и к вашему заместителю. Да, и к нему. Все уговариваете да убеждаете. А иногда надо власть употребить. Вот на это у вас не во всех случаях решимости хватает…
Рогачев посмотрел на меня, словно бы спрашивая, не очень ли я обижен его замечанием. Я-то ведь знаю, что и сам Рогачев человек не очень жесткий, хотя, когда надо, достаточно тверд.
