Николай Александров - Севастопольский бронепоезд
Сильные, потрясающие кадры. Вот точно так же шли в штыковые атаки защитники Одессы. Мелькнула мысль: каким же смелым, бесстрашным должен быть кинооператор, чтобы заснять такие эпизоды! Ведь ему нужно было находиться в окопах переднего края, снимать под градом пуль и осколков, вместе с бойцами бежать в атаку.
Кадры боя сменились будничными эпизодами. На экране крупным планом показывались те, кто только что выдержал натиск гитлеровцев и одержал победу в решительной схватке. И вдруг я вижу знакомое лицо. Под козырьком стальной, каски чуть прищуренные глаза, в руках автомат, на плечи накинута плащ-палатка. На груди скрещенные пулеметные ленты, на поясе граната. «Костя Ряшенцев», — узнал я, прежде чем диктор назвал его имя. Тот самый боец-автоматчик, портрет которого я видел на Приморском бульваре. Что ж, я не ошибся тогда: не только вид этого [118] бойца, но и его боевые дела олицетворяли образ защитника Севастополя.
Фильм произвел на всех незабываемое впечатление. И каждый железняковец еще сильнее ощутил свою ответственность за судьбу родного города.
Когда вышли из затемненного помещения, солнце уже клонилось к горизонту. Утих поднявшийся с утра ветер. Бронепоезд стоял у входа в Цыганский тоннель. Из труб паровозов вился легкий белый дымок.
Ждем разведку. Команда готовится к выходу.
Пока есть немного свободного времени, собираю членов комсомольского бюро. На наше заседание приходят и командир с комиссаром.
Первый вопрос о рекомендации в партию Борису Кочетову. Товарищи попросили лейтенанта рассказать автобиографию.
Чуть выше среднего роста, по-военному подтянутый, он поднялся, огляделся вокруг. Его большие черные глаза словно спрашивали: о чем же говорить, когда биография только начинается… Он еще раз взглянул на товарищей и улыбнулся своей удивительно белозубой улыбкой. Говорил с едва уловимым украинским акцентом и заметно волновался, словно боялся упустить или недосказать что-то особенно важное.
— Родился на Полтавщине, в крестьянской семье. Отец погиб в гражданскую. На флот пошел по комсомольскому набору. Окончил училище, стал командиром. На войне с первого дня, боевое крещение получил под Очаковым. Теперь вот — на бронепоезде…
Рассказ лейтенанта дополнили товарищи. Говорили о его характере, отличном знании артиллерийского дела, а еще о том, что его бронеплощадка в каждом бою наносит ощутимый урон врагу.
Выступил и командир бронепоезда. Напомнил случай, когда Кочетов, увидя, что у орудий никого нет (люди попадали от резкого толчка при внезапной остановке поезда), сам встал к пушке и открыл огонь по самолету.
— Я упрекнул его тогда: командиру бронеплощадки вовсе незачем превращаться в наводчика и замкового. А вообще-то лейтенант поступил правильно. Его пример сильно подействовал. От растерянности у матросов и следа не осталось. [119]
Члены бюро единодушно приняли решение: дать комсомольцу Кочетову рекомендацию в партию.
Заседание подходило к концу, когда дежурный доложил, что на бронепоезд прибыли командующий и член Военного совета Приморской армии. Через несколько минут весь экипаж выстроился в тоннеле. Генерал И. Е. Петров поблагодарил железняковцев за активную помощь пехотным подразделениям.
— Довольна пехота вашей боевой работой, вот и попросили нас с бригадным комиссаром Кузнецовым передать вам сердечное спасибо, — говорил генерал. — А еще мы приехали, чтобы вручить вам подарки, которые народ прислал защитникам Севастополя.
Командующий показал рукой на автомашину, кузов которой был доверху нагружен посылками.
Бригадный комиссар М. Г. Кузнецов поздравил железняковцев с боевыми успехами, рассказал о последних новостях на фронте и в стране, ответил на вопросы краснофлотцев и командиров.
Каждому моряку вручили посылку. С волнением раскрывали мы их. Пусть и немудреным было их содержимое: теплые носки, варежки, кисеты, махорка, колбаса, печенье, носовые платки, туалетное мыло, одеколон, но все это было согрето горячей любовью и заботой незнакомых и столь дорогих нам людей.
В каждой посылке письмецо. Письма были от девушек, школьников и самые дорогие — от матерей, наших солдатских и матросских матерей. Скупые строки, но сколько в них веры в победу, в тех, кто отстаивает свободу и счастье народа.
Люди тыла рассказывали о своих трудовых делах, но ни в одном письме не было жалоб на трудности, на нехватку продовольствия, на то, что приходится (мы знали это) работать в цехах с утра до вечера, а то и сутками, чтобы дать фронту вооружение, боеприпасы, обмундирование.
Читали эти письма матросы, и у многих влажнели глаза.
«Здравствуй, далекий наш, родной дядя-воин! — выведено печатными буквами. — Пишет тебе Таня. Мне исполнилось семь лет. Мама моя погибла, когда мы эвакуировались, при бомбежке. Папа на фронте. Мы живем с бабушкой. На дворе пурга, а бабушка [120] вяжет носки и варежки для вас, чтобы вам не было холодно. Ведь вы на фронте защищаете нас. Когда победите фашистов, приезжайте к нам на север, а возможно на Украину, когда мы вернемся обратно».
В моей посылке — папиросы, мыло, шерстяные носки, шарф, одеколон и даже четвертинка спирта. Сверху конверт. В нем письмо и фотография молоденькой девушки.
Юное красивое лицо. Широко раскрытые глаза устремлены на меня восторженно и доверчиво.
Девушка, далекая и незнакомая, пишет воину-фронтовику:
«Я работаю на Орском мясокомбинате, заменила отца, коммуниста. Он добровольно ушел на фронт. Его не брали, так как у нас шесть душ несовершеннолетних детей. Мне, старшей, шестнадцать лет. И мама больная. Но он ушел, и мы знаем, что так надо. Директор комбината очень хороший человек, помогает нам.
Я работаю хорошо, получаю премии. Работать приходится по 12 и 14 часов в сутки. А другой раз и неделями из цехов не выходим. Но я не устаю. Я рада, что своим трудом помогаю вам. Так говорит наш директор.
У меня большая радость: меня приняли в комсомол. Я очень хочу учиться на курсах медсестер, организованных при комбинате.
Дорогой мой далекий воин! Бей фашистов, не оставляй их, поганых, на нашей земле. Возвращайтесь с победой, приезжайте к нам в Орск. Мы будем очень рады вам.
Клава».
Прочитал я, и как-то радостно, тепло стало на душе, нахлынули воспоминания о доме, о далеком детстве…
Детство… Оно было нелегким. Родился я в грозном 1918 году, когда по всей стране пылала гражданская война.
На Лискинский мост через наше село Петренково наступали из-за Дона красновские банды. Шли сильные бои.
Отец после тяжелого ранения и болезни находился дома, но в эту ночь ушел в лес. Он хорошо знал, что деревенские кулаки не простят ему, красному командиру, [121] активной деятельности по установлению Советской власти на Дону.
Красновцы взяли село. Вместе с кулаками они сразу же начали зверские расправы над деревенскими активистами. Не пропустили и наш дом. Все перерыли, искали отца. Избили мать, бабушку. На ночь сделали засаду в доме.
В семье знали, что отец вот-вот должен прийти, чтобы забрать нас и увезти к родственникам на хутор Довжик. Все были в растерянности, кроме бабки Мавры. Она споила самогоном двух солдат, оставшихся в засаде, и те спокойно уснули. А ночью пришел отец, забрал семью и повел через огороды к мосту.
Не переставая лил дождь. Все промокли до нитки. Меня отец спрятал у себя за пазухой — ведь мне еще и недели не было.
На мосту — столпотворение, тысячи беженцев стремились быстрее переправиться на ту сторону Дона, чтобы не попасть в руки красновских карателей.
Белогвардейцы открыли огонь. Под напором толпы рухнули перила, многие упали в реку. Свалился в воду и отец со мной и моим старшим братом Мишей. Мать с двумя детьми вернулась домой. Не успела обогреться, как нагрянули контрразведчики. Ей тут же учинили допрос. Били, истязали, выспрашивали об отце. Потом бросили в подвал, а сами разграбили, растащили все, что было дома.
Отец, несмотря на ранение, все-таки сумел удержаться на воде, а затем выбраться со мной на берег. Старший брат утонул.
Вскоре отец присоединился к красным частям. Надо мной взяли шефство медицинские сестры и отвоевали у смерти.
Через день, получив подкрепление, наши войска пошли в наступление. Отец провел отряд плавнями. Беляки не предвидели, что с этой стороны окажутся красные, и безмятежно спали. Село было освобождено.
Эту историю знал каждый мальчишка нашего села. Сверстники называли меня Колькой-буденновцем, потому что я долго носил старый буденовский шлем. Позднее отец часто говорил: «Вырастешь, Колька, — будешь военным: не зря побывал в ледяной донской купели и под красновской шрапнелью…» [122]
Его слова сбылись. Правда, я не стал конником, как отец, но старался — воевать так, чтобы ему — кавалеру трех Георгиевских крестов и владельцу сабли, подаренной Буденным, — не было стыдно за своего сына…
