Эммануил Казакевич - Весна на Одере
Стали поступать первые раненые. По характеру ранений можно было судить и о характере боев. То было наступление на сильно укрепленную, заранее подготовленную оборону противника. Преобладали тяжелые ранения конечностей — подрыв на минах.
Раненые при виде Тани почти сразу замолкали. Неудобно было мужчине кричать и стонать на глазах у молодой и красивой женщины. «Не слишком ли молода?» — думали те, что постарше и поопытнее. Они вначале даже принимали ее за сестру: такой юной выглядела она; в белом она казалась даже моложе своих двадцати пяти лет. Но нет, это был врач. Медсестры почтительно суетились вокруг нее, с полуслова, с одного взгляда понимая ее приказания. А в ее серых глазах была та спокойная уверенность, которая приходит только с уметем. И раненые смотрели на нее доверчиво, силясь даже улыбнуться, ища сочувствия и одобрения.
Она говорила:
— Молодец! Вот это солдат! Такой молодой, а такой молодец!
Или:
— Такой пожилой — и такой молодец!
Иногда она становилась разговорчивой: это бывало при самых трудных операциях.
— Что, больно, милый? — спрашивала она, улыбаясь даже несколько кокетливо. — Не смотри на свою рану, это не так уж интересно… Да и что ты понимаешь в ранах? Иная кажется большой и страшной, а на самом деле сущий пустяк.
Раненые всё прибывали. Рябило в глазах от окровавленных тампонов. Всегда веселые, бойкие, медсестры теперь сосредоточенно и бесшумно двигались вокруг Тани.
Лицо одного из раненых, мельком увиденное Таней в сортировочной палатке, показалось ей знакомым. Вернувшись к операционному столу, она некоторое время старалась вспомнить, где она видела это лицо, но не смогла.
Принесли человека с брюшным ранением, потом артиллериста с обожженным лицом. И над всем этим окровавленным мирком, полным стонов и вздохов, ровно и спокойно сияла пара больших серых глаз над белой марлевой маской и двигались две тонких, умелых руки в резиновых перчатках.
К ней то и дело подходили врачи и сестры, спрашивая, советуясь, прося помощи. Она медленно подходила к соседнему столу или просто издали, слегка вытянув шею, внимательно оглядывала рану, кивала или, наоборот, отрицательно мотала головой, говорила что-то негромко и возвращалась к своему столу.
Иногда в палатку забегала Маша. Она мгновение любовно глядела в Танину спину, погом возвращалась к себе и там говорила:
— Это будет выдающийся хирург! Если, конечно, не вскружат ей голову мужчины!..
Она разыскивала Рутковского и громко шептала ему:
— Вы заставьте ее хоть поесть, она с утра на ногах! Хоть чаю попить! Вы ее совсем измучаете!
Часа в два дня заехал Красиков.
— Ну, что у вас слышно? — спросил он у Рутковского.
Рутковский доложил о количестве раненых, обработанных и необработанных.
— Когда эвакуируете?
— К концу дня, товарищ полковник.
Красиков зашел в хирургическую палатку.
За работой он видел Таню в первый раз. Вначале он обратил внимание только на то, что в белом халате, перехваченном в талии, она очень стройна. Но, наблюдая ее точные, уверенные движения, слыша этот спокойный голос, полковник преисполнился чувства глубокого уважения к ней и — как ни странно — к себе тоже. Он думал с волнением: «Я не ошибся… Замечательная женщина…» Он долго смотрел на ее затылок, на мягкие волосы, чуть видневшиеся из-под белой шапочки, и, тихо ступая, вышел.
К Тане на стол положили того солдата, лицо которого показалось ей знакомым. Содрав пинцетом повязку с его правой руки, Таня увидела, что кисть придется ампутировать: она была раздроблена.
— Ничего, — сказала Таня, — потерпи. Тебе сейчас будет немножко больно, я тебе рану почищу. Потерпи, черноглазый.
— Я и то… — прошептал он.
И тут она узнала его. Это был «ямщик». Она вспомнила его молодецкий вид на козлах кареты, и у нее страшно забилось сердце.
Медсестра заметила ее внезапную бледность и сказала:
— Татьяна Владимировна, вам отдохнуть надо.
— Да, пожалуй, — согласилась Таня, думая о Лубенцове. «Только бы с ним ничего не случилось, с Лубенцовым!» — думала она.
Подавив в себе минутную слабость, она принялась за операцию. «Ямщик» мучительно засыпал под действием эфира, прерывистым голосом считая: «Двадцать один… Двадцать два… Двадцать три…»
Когда операция была окончена, в палатку тихо вошла Маша. Она сказала с деланным негодованием, прикрывавшим восхищение и сочувствие:
— Будьте любезны немедленно пойти спать. Раненых осталось мало. Без вас справимся.
Таня послушно вымыла руки, сняла окровавленный халат, надела шинель и вышла из палатки. Уже темнело. Резкий и холодный ватер бушевал среди темных домов. Она шла по улице, ни о чем не думая, и только у самой окраины деревни опомнилась, услышав позади себя голос Рутковского:
— Татьяна Владимировна, идите же спать, наконец.
Она пошла обратно, сказав умоляюще:
— Я сейчас вернусь. Дайте мне подышать воздухом немного.
Она направилась к дому, где разместился госпитальный взвод. Уже в прихожей были слышны стоны и тихие голоса. Дежурные сестры встали и доложили Тане о том, каково самочувствие раненых и кто из них плох.
Таня медленно шла вдоль коек, прислушиваясь к разговорам.
— Еще сопротивляется фриц, — сказал один из раненых, закручивая махорку левой рукой. Правая, раненая, была забинтована. Солдат сидел на койке. Лицо у него было покойное, и говорил он спокойно. — Да нешто против нас теперь устоишь? Против нас теперь никто не устоит.
— Он и на своей земле удирает, — сказал второй раненый. — Куда он дальше побежит? К американцам, что ли, прятаться?
— Ой! — застонал третий. Этот лежал. Тем не менее и он хотел высказаться и, ойкая и кряхтя, произнес: — Ежели подумать, так фашисту и вправду с ними сподручнее… Одним миром мазаны.
На одной из коек лежал «ямщик». Он был очень бледен. Его звали Каллистрат Евграфович, как он сообщил Тане; почтенное длинное имя совсем не шло к его молодому лицу.
— А вы меня не узнаете? — спросила она.
Оказывается, он узнал ее еще утром, но ему, по-видимому, казалось неудобным говорить ей об этом.
— Не думали мы тогда, что так вот случится, — сказал он тихо и, помолчав, робко осведомился: — Как моя рука? На войне я сапер, а вообще-то я плотник, мне без руки никак нельзя…
— Поправишься, — сказала она, избегая прямого ответа.
Хотя раненые стонали, как обычно, но Таня подметила у этих раненых, почти у всех, черту, не виданную ею раньше. Вместо некоторой доли удовлетворения тем, что они не убиты, а, слава богу, только ранены, они теперь испытывали горечь от того, что не удалось довоевать войну. До Берлина рукой подать, а они так оконфузились.
Издалека доносились орудийные выстрелы. Раненые прислушивались к этим выстрелам с какой-то мечтательной отрешенностью, как старики к рассказам о трудной, но золотой поре юности.
XX
На генерала Середу наседали со всех сторон. Комкор и командарм звонили по телефону почти ежечасно, запрашивая, долго ли он намерен возиться со Шнайдемюлем. Другие дивизии уже на подходах к Одеру, а Середа все еще никак не возьмет этот дрянной городишко.
Если раньше Шнайдемюль все по справедливости называли «крепость», то теперь командарм с подчеркнутым презрением именовал его: «городишко». Он даже — не без ехидства — посоветовал Середе почитать популярные книжонки об уличных боях в ряде городов, в частности в Сталинграде, во время ликвидации окруженной там группировки.
— Есть! — отвечал Середа. Его лицо пылало от обиды.
Генерал обосновался на той самой башне, которую выбрал для него в качестве наблюдательного пункта гвардии майор Лубенцов. Она торчала на окраине деревни, в полутора километрах от Шнайдемюля. С этой башни довольно ясно виден был в стереотрубу город, немецкие позиции среди разбитых снарядами домов, баррикады и надолбы поперек улиц предместья, большой мост и железнодорожная насыпь, в которой противник оборудовал пулеметные гнезда.
Слева виднелись корпуса завода «Альбатрос». Этот завод был основным узлом сопротивления немцев. Там засели пулеметчики и фаустпатронники. Из-за корпусов то и дело высовывались танки. Они выпускали несколько снарядов и снова скрывались, чтобы через несколько минут появиться, в другом месте.
Лубенцов находился на НП с комдивом. Здесь разместился обычный штат наблюдательного пункта — штабные офицеры, артиллеристы и связисты. Сюда привозили на подводе термосы с едой и московские газеты. Газеты эти были семи-восьмидневной давности, и Лубенцов, вспомнив читанные им вчерашние берлинские газеты, не мог не улыбнуться такой отрадной детали.
Генерал Середа, находясь на НП, обычно не мог усидеть на месте: то он наблюдал в стереотрубу за противником, то попрекал связистов неважной слышимостью и частыми порывами, то сам корректировал стрельбу артиллерии.
