Михаил Годенко - Минное поле
Транспорты высятся над морем, как неподвижные громады. Корабли тревожно взвизгивают ревунами, перемигиваются светофорами. На мостиках усиленно жестикулируют сигнальщики. Под самые реи взлетают флаги-знаки: суда ведут краткий, точный, нетерпеливый разговор. Между ними водяными паучками носятся торпедные катера, волоча ярко-белые длинные хвосты бурунов, ползают суденышки вспомогательного флота.
Величественная и печальная картина! Печальная потому, что Финский залив до самого Кронштадта забит минами: тут и акустические, и магнитные, и гальваноударные, и ударномеханические. Одни лежат на грунте, другие болтаются на стеблях-минрепах, третьи свободно плавают «на заданном углублении».
Вы, пожалуй, скажете, что можно выслать вперед тральщики, поставить каждому кораблю параваны — и якорные мины уже не страшны. А магнитные? А подлодки, что давно вышли на позиции? А козлы-торпедоносцы, а «юнкерсы»? А пушки, которые враг успел подтянуть к берегам?
Судам надо точно держаться фарватера. Иначе напорешься если не на мину, то на каменную банку или наскочишь на мель. Финский залив неглубок, непросторен — в этой луже не сманеврируешь.
Стальные громады в этих условиях не сила, а слабость. Они мишени, очень удобные мишени! Мелким суденышкам проскочить куда легче.
Немец умен, хитер, современен — потому силен. У него подводные лодки, катера, авиация. Вот три кита, на которых он стоит!
В Таллинн возврата нет. Впереди — земля обетованная. А как до нее добраться?
И вот началось.
Немецкие пикирующие бомбардировщики зашли с подсолнечной стороны. Зачастили зенитки. В небе разрывы; черные, серые, белые. Рой самолетов загудел над морем. Небо сделалось темным и неприветливым. Корабли в отчаянии подняли кверху башенные стволы, дохнули из главного калибра — посветлело. Иные «юнкерсы» потянули черные хвосты в сторону леса, другие, рассыпавшись в воздухе, упали на воду мелкими обломками.
У «Кирова» на баке взлетело пламя. Но оно бушевало недолго: задушили. Эскадра открыла дымовые баллоны, глубоко утонула в белом тумане маскировки.
На Найссааре так рвануло, что рябь пошла по воде. Там взрывают фортовые орудия, запальные погреба. Вместе с землей и камнями вверх взлетают вековые сосны. Они кажутся легкими перышками. А когда, бывало, Михайло ступал на каменистый берег острова, они так высоко поднимали над ним могучие стволы, что оторопь брала.
На одной из таких сосен Михайло видел зарубку, заплывшую янтарной смолой. Здесь белоэстонцы в гражданскую войну наспех закопали в песок тела убитых матросов с революционных миноносцев «Спартак» и «Автроил». Закопали и место заровняли, чтобы никто и следа не нашел. Но когда белобандиты скрылись, старый рыбак-эстонец секанул тяжелым топором по медному стволу дерева-свидетеля, сделал зарубку на память. Того рыбака давно нет в живых, а зарубка цела. По ней моряки и нашли своих старших братьев балтийцев. Они бережно откопали их останки, уложили в гробы, обтянутые кумачом, поставили гробы на палубу эсминца и в сопровождении почетного эскорта кораблей пошли к Таллинну. Там, на возвышенном берегу Марьямяги, захоронили героев навечно, подняв над ними каменное надгробие.
Далеко ушли суда первого и второго караванов. Медленно выстраивались в кильватер транспорты третьего. Михайло видел: справа, стороной, прошла самоходная баржа. Там Марта. Может быть, и лучше, что Марта на барже? Баржа не корабль, за ней самолеты охотиться не станут, и мины ей не страшны: осадка небольшая. Еще лучше деревянным шхунам: ничего им не страшно. Разбрелись по простору, идут вольной дорогой — фарватер им не нужен. Самая дальняя даже паруса поставила — прошлый век, романтика!
Пока лежали в дрейфе, к левому борту прибило самодельный плот — несколько небольших бревен, связанных пеньковым тросом. Подняли на палубу двух парней из береговой обороны. Они тупо глядели на всех, еще не веря в свое спасение. Один из них — высокий, узкоплечий, вислогубый. Лицо белое, точно никогда не видело солнца. Второй — коренастый, нос с горбинкой, лицо смуглое.
Михайло узнал их сразу. Коренастый — Василь Луговой, брат Ларки-козы, сын райисполкомовского конюха. Узкоплечий — Евгений Евсеев, или просто Жека, как его все звали в Белых Водах.
Михайло подошел к землякам, сдерживая дыхание, поздоровался за руку, повел вниз, в кубрик, — сушиться.
Не странно ли, что на палубе сторожевика сошлись три парня из одного села, одного возраста, одного призыва? Но, говорят, гора с горой не сходится, а люди... Да еще в такое время, когда все смешалось.
Глава 2
1
Закат был легкий, золотистый, предвещал добрую погоду. С заходом солнца «юнкерсы» угомонились. Они улетели в леса, подсвеченные вечерней зарей. На море легла удивительная тишина, будто никакой войны нет на свете. Только белесо-лиловая зыбь моря и глухо дышащие дизелями стальные существа. Транспорты, идущие друг за другом, мелкие суденышки, разбросанные слева и справа, составляли единое целое: они были похожи на мирное стадо, бредущее на постой. Верилось: все тяжелое позади. Впереди — Кронштадт, родная земля, которая перебинтует раны, успокоит, не даст в обиду.
Дойдем, конечно же дойдем!
В душе Михайла жила ненадломленная уверенность. Ни боязни, ни сомнения. Видимо, на них не хватает времени. Поспать даже некогда. Только приткнешься где-нибудь у теплой трубы — вдруг, на тебе, звонки тревоги. Бежишь на корму, на свой боевой пост. Бушлатик внакидку.
Он короткополый (к портному носил подрезать, а то, не ровен час, братва за салагу примет) и прожжённый, — значит, видавший виды. Поэтому дорог, цены ему нет, ветерану. На ногах хлябают тяжелые яловые ботинки. Хлябают потому, что сыромятные шнурки не затянуты. Это на тот случай, если за бортом окажешься, легко можно скинуть. В воде иголка пуд весит, а что говорить о ботинках.
Михайло смотрел на все с горячечным интересом. Первые самолеты немцев, появившиеся над рейдом, разглядывал, как диковинку: пикируют, нудно воют. А страха нет, только жгучее любопытство.
Однажды стояли у пирса Пальяссаара. Сбитый самолет упал далеко в заливе, а летчик спустился на парашюте. Он приземлился у дома Кузнецовых, пытался бежать. А куда убежишь? Ребята с палубы сыпанули на берег, окружили. Рассматривали своего ворога с удивлением и без ненависти: ее еще не было тогда. Немец и на немца не был похож. Не такой, как их описывали и рисовали в газетах. Самый обыкновенный человек, низенького роста, и не «белокурая бестия», а чернявый. Ни автомата, ни засученных рукавов, ни волосатых рук. Белесая куртка на нем с молнией. Простоволосый. Шлем, видно, сбило или сам сорвал с головы. Стоит насупившись. Юхан заговорил с ним. Пленный оживился. Начал показывать во все стороны, руки кольцом складывал.
Начальник минно-торпедного управления, высокий грузный дядя, капитан третьего ранга, понял, в чем дело (немец показывал: «Вы в кольце, обречены!»). Начальник с размаху врезал ему кулаком в шею. Немец свалился на песок, рывком вскочил на ноги, схватился за пистолет.
Но нет, тут тебе не тюхи-матюхи! Немцу заломили руки. Не брыкайся, милый!
Когда фронт пододвинулся к Таллинну, матросы с кораблей пошли добровольцами в морскую пехоту. Михайло тоже подал рапорт. Он просил послать его «туда, где решается судьба города, флота, а то и всей страны». Не забыл упомянуть, что отец и старший брат коммунисты, а он, Михайло, и младший брат — комсомольцы, значит, вся семья коммунистическая. Партия на него смело может положиться.
Капитан-лейтенант Гусельников вызвал к себе. Обнял за плечи.
— Огонь-парень, шут тебя задери! Но разве не понимаешь, что ты на самом «передке», на самом живом месте? Куда тебя тянет, зачем? Сам не знаешь, чего хочешь. Ты и в финскую замучил рапортами. В лыжные батальоны просился. Какой ты, к шутам, лыжник! Где рос, в Донбассе? Снег три раза в году видел?.. Ты мне, браток, вот как нужен! — Он чиркнул себя ладонью ниже подбородка. — Не хандри!..
Но разговор не успокоил. Ребята творили на берегу чудеса, а тут возишься с этими «горшками» (так он называл мины). Вон Евгений Никонов оставил корабль, ушел в бригаду. Думали, навсегда. Нет, вернулся. Враги сожгли его на костре, как Жанну д'Арк. Привязали к дереву, палили, а он молчал... И вернулся. Навечно вернулся. Ежедневно его выкликают на поверке... Так бы прожить жизнь!
Мать и отец гордились бы своим Михаилом. Дора тоже гордилась бы. Плакала бы и гордилась... Почему она все время перед глазами? Видно, Василь Луговой и Жека своим появлением на корабле напомнили о доме, всколыхнули душу.
Василь говорил без умолку, а Жека молчал. Он сидел на банке у стола, обитого линолеумом. Боязливо жмурился, вздыхал незаметно. От каждого стука на палубе, от каждого выстрела над головой вздрагивал. Крупные губы Жеки посинели, даже лиловыми стали. Подменили Жеку, совсем не тот стал! Впрочем, это можно понять: человек впервые на корабле, да еще сразу попал в такую кашу. Ничего, освоится, привыкнет. Не все же родятся героями!
