Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала)
Я сидел и думал, что же у нее осталось материнского? Она все растеряла в море, в чужих портах, гостиницах, за стойкой своего буфета, в погоне за длинным рублем, за той жизнью, к которой она привыкла за годы работы в море на танкерах. Уважаемые кадровики сидели за столом и серьезно рассуждали о том, что ее надо пустить в море. Иначе для них проблема — найти буфетчицу на судно. Проблема сына, куда более важная, не вызывала беспокойства. Она не ощущалась ими. Все это было никак не осязаемо. А вот отсутствие буфетчицы, это уже ощутимо. За это спросят.
— Смелая морячка, свое дело знает, сын пристроен, — приводил доводы начальник отдела кадров. — В конце концов, сын, это ее личное дело и формально из‑за этого отказать ей нельзя.
— Не согласен. Это наше дело, — не выдержал я и сказал довольно резко. На меня все посмотрели, притихли.
— Есть, есть вопрос, — констатировал мой сосед. — Формально, конечно, ей мы не можем отказать. У нее все в ажуре. Но повторяю, вопрос есть. На прошлой комиссии мы отказали буфетчице Меликсетян, а сегодня она стоит у нас под дверью и просит принять ее. Предлагаю включитТамару Черных в состав экипажа, — неожиданно, вопреки своим собственным рассуждениям, закончил он. Председатель комиссии, спросив мнение других, объ
явил, что Черных надо побыть на берегу, позаботиться о сыне. Возражений не последовало. Тамара, сверкнув глазами, хлопнула дверью.
— Долго мы задержались на этом деле. У нас много еще не рассмотренных дел. Давайте вначале отпустим всех приглашенных на комиссию, а потом рассмотрим все остальные дела, — предложил председатель.
Предложение было принято.
— Приглашайте Меликсетян.
Секретарь комиссии объявил, что дело Меликсетян уже рассматривалось и ей отказали. Она работает в магазине продавцом. До этого неоднократно выходила на судах буфетчицей.
— Я на прошлой комиссии не был, — сказал председатель, секретарь крайкома партии. — Пригласите. Пусть заходит.
Секретарь пригласил, указав ей на стул у стола. На лице ее было написано полное безразличие не только к комиссии, но и, казалось, ко всему живому на свете.
У нее был муж — директор ресторана, двое детей — школьники: в третьем и пятом классе. Была легковая машина и хорошая квартира. Просилась она буфетчицей на судно в состав смешанного экипажа. Я считал, что ей совершенно правильно отказали на прошлой комиссии. У нее семья. Двое школьников, и нет нужды на год уходить в плавание. Все тогда сошлись на том, что надо заниматься воспитанием и уходом за детьми.
Меликсетян сидела и ждала. Похоже было на то, что ее кто‑то пригласил на комиссию, чтобы она своим невозмутимым видом оказала давление на всех. Она ждала ответа. Я насторожился. Председатель комиссии посматривал на меня. Он знал, что я буду возражать. Видимо, меня выдавало мое хмурое лицо. Я еще не оправился от разбора дела Черных.
— Так, что у вас? — спросил председатель, листая выездное дело. По его голосу чувствовалось, что он нервничает.
— Хочу в море, — небрежно проронила Меликсетян.
Она не просила комиссию, ничего ей не объясняла.
Она чувствовала себя уверенно. Думала о чем‑то другом.
— Вопросы есть? — спросил председатель.
— Зачем вы хотите в море? — задал я вопрос.
— Ну, ясно зачем… — кто‑то из членов комиссии по
спешил ей на помощь. На ее лице мелькнула довольная улыбка.
— Подзаработать хочет, — шептал мне на ухо мой сосед.
— А как же дети?
Сосед пожал плечами, гадал, как ему поступить.
■ — Вы обождите там, — обратился председатель к Ме- ликсетян, показав ей на дверь.
Она поднялась лениво и вышла из кабинета, не проявляя никакого беспокойства за исход решения вопроса. Наступило молчание. Никто не решался что‑то сказать. Председатель смотрел на меня.
— На прошлой комиссии мы совершенно правильно приняли решение об отказе ей в работе на судне буфетчицей, потому что она работает, у нее двое детей и нет никакой надобности на целый год бросать семью и уходить в плавание. Кроме этого, — настаивал я, — она же недавно вернулась из рейса. Есть другие.
Думаю, что этого достаточно. Правда, мои доводы ни в каких инструкциях не предусмотрены, но в данном случае, они не против Меликсетян, а в защиту ее.
Когда я кончил, мне показалось, что никто не осмелится взять под сомнение то, что я сказал.
— Позвольте мне, — попросил слово член комиссии Швыдкий.
— Я поддерживаю, — заявил он без всяких объяснений, — предложение о недопущении ее в рейс в составе комплектуемого смешанного советско–иракского экипажа.
— Правильно! Надо заниматься детьми, — послышался еще чей‑то голос.
— На прошлой комиссии я не был, — начал тихим голосом председатель, — но считаю, что семейные дела — это дело не наше, а семьи. Пусть они сами между собой договариваются. Она же не первый день замужем. Дела семейные не могут в данном случае служить препятствием для выхода в рейс.
— Я тоже так считаю, — сразу же послышался голос представителя профсоюза. — Местком этот вопрос рассмотрел.
Председатель никак не реагировал на эти слова. Он продолжал:
— Хотелось бы, конечно, чтобы наше решение было единодушным. Значит, вы стоите на букве инструкции?
Этот вопрос был задан мне. Я его не совсем понимал,
так как до этого уже объяснил свою позицию. Председателю хотелось, чтобы я согласился с ним. Тогда все, что говорилось на комиссии, останется за протоколом.
— Я настаиваю на разумном решении и руководствуюсь только своим внутренним убеждением. Я не понимаю, почему она должна бросать детей и идти в море. Кстати, она не ответила на мой вопрос. И если в данном случае инструкция помогает найти правильное решение, то я готов придерживаться ее буквы. Для этого они и пишутся.
— Позовите Меликсетян, — довольно резко сказал недовольный председатель.
Она вошла и остановилась у двери. Она отнеслась спокойно ко всему происходящему на комиссии, будучи уверенной, что уйдет в рейс.
— Вы не ответили на вопрос члена комиссии. Почему вы стремитесь в море, оставляя детей?
— Я сказала, что хочу в море. Больше добавить ничего не могу. Хочу и все. Это мое дело.
— Ну, ясно же всем, зачем она хочет в море, — вмешался мой сосед. Но дальше не пошел, не договорил, не назвал, как говорят, вещи своими именами.
— Пожалуйста, побудьте в коридоре, — предложил снова председатель Меликсетян.
— Почему мы не должны поправить ее? Почему мы должны идти на сделку со своей совестью, отлично понимая, что надо остановить человека, иначе он может оступиться и упасть за борт?
— Муж дал согласие на ее выход в рейс. Вот его заявление, — поднял вверх председатель лист бумаги.
— Не понимаю психологию мужа, — заявил Швыдкий. Он — директор ресторана. С утра до позднего вечера на работе. А кто же с ребятами? В школе теперь с первого класса алгебра… Пусть мать смотрит за детьми, а не болтается по морям и океанам. К тому же — как же он?.. Отпускает на год жену, еще молодой…
Почему упорствует председатель? — спрашивал я себя. Человек он трезвый, деловой, порой даже резкий, когда требовался принципиальный подход в решении вопроса, а сегодня настаивал только на своем, что никак не вытекало из обсуждения. Опасаясь, что комиссия откажет, Меликсетян, председатель вынужден был выложить свой последний козырь, который держал в запасе:
— Я уже сказал, — начал он, опустив голову, — что
прибыл специально, чтобы провести эту комиссию, учитывая принятое ранее решение.
Теперь он смотрел на меня. Я понял, что дальше все уже будет относиться ко мне, а не к его заместителю, который председательствовал на прошлой комиссии.
— Я предполагал, что некоторые товарищи будут сопротивляться. Так оно и вышло.
Председатель обвел всех глазами, словно искал виновника того решения. После продолжительной паузы, многозначительно закончил: — Мне был звонок от весьма ответственного товарища из Москвы.
Председатель опять смотрел по очереди на каждого присутствующего, молчаливо призывая поддержать его.
Особого впечатления на членов комиссии его заявление не произвело, но всем хотелось знать, что же это за таинственная персона.
— Так вот, — продолжал председатель, — это лицо высказало недоумение по поводу принятого решения. Не думаю, что мы умнее всех. Ставлю на голосование…
— Зачем? — сразу забеспокоился Швыдкий.
Надо было определиться, поднимать руку: за или против.
— Кто против? — спросил председатель.
Я поднял руку. Швыдкий посмотрел на меня. У него еще было время.
— Один, — констатировал председатель.
Я надеялся на Швыдкого, но он руку не поднял, спрятал под стол. Он же меня поддерживал, кажется, без колебаний. Швыдкий наклонил голову над чистым листом бумаги. Председатель и другие тоже чувствовали себя неловко. Это можно было уловить по напряженной тишине, которая воцарилась после голосования, когда все чувствуют, что все виноваты, но никто не решается признать очевидную вину, то что натворили, а она у всех на виду, но каждый молчит, понимая, что без слов все понятно.
