Олег Селянкин - Будни войны
Младший лейтенант, как показалось всем, находившимся в землянке, молчал долго. Потом с превеликим трудом все же выдавил из себя:
— Понимаете, я, кажется, весь минувший день до мелочей помню…
— Ну и? — торопит, подстегивает Карпов.
— Не посчитайте за бахвальство, но у меня сложилось впечатление, будто мне вовсе не было страшно… Нисколечко…
— Врешь, — со свойственной ему прямотой и откровенно грубо вмешался в разговор капитан Исаев.
— Товарищ капитан! — вспыхнул от обиды младший лейтенант.
— Дмитрий Ефимович я, когда не в строю, — парировал тот. — А что касается страха, тут врешь. Или за превеликим волнением, порожденным первым в твоей жизни настоящим боем, позабыл про него вовсе… Был он у тебя, тот страх, обязательно был. Поскольку ты нормальный человек…
— А не чурка с глазами, — врезал в начавшийся разговор свою реплику Карпов, тут же схлопотал от сержанта Перминова шутливый, но чувствительный подзатыльник и с наигранной поспешностью юркнул на лежанку, блаженно жмурясь, поудобнее улегся на ней. Он был довольнешенек: очень внимательно солдат Карпов вслушивался в любой разговор, стараясь уловить и запомнить что-то новое для себя, но особенно любил он слушать своего капитана. И только потому, что мысли того не петляли, они уверенными стежками вели за собой и высказывались не заумными словами, а попросту, теми самыми, какими и мужики в родной деревне пользовались, когда обсуждали мирские дела.
А сегодня именно товарища капитана удалось втянуть в разговор, это он сейчас говорил для всех, хотя глядел только на младшего лейтенанта:
— Человеку, если он нормальный, все свойственно. И любовь эта самая хваленая, и зависть, и страх, и доброта, и все прочее, что мать-природа в жизненный обиход вплела… Вот и мыслю я, ежели вообще-то можно так говорить, что страх—исходные данные для задачи, которую человеку за годы своей жизни множество раз необходимо решать, что сам по себе он, тот страх, жить долго не способен. Почувствовал его иной человек, вступил в борьбу с ним и оборол — вот тебе и готово вовсе новое душевное состояние. Мужеством оно называется. И уважаемо всеми. А почему, спрашивается, оно людьми уважаемо? Потому, что оно и само по себе прекрасно. Да и в любую минуту запросто в настоящий героизм превратиться может… Не совладал человек со страхом, поддался ему — получай уже не мужество благородное, а самую обыкновенную препоганую трусость… Случилось такое, считай, вот и погиб человек бесславно. Только потому, что в самую трудную, в самую решительную минуту своей жизни дозволил себе ничтожно малую слабинку.
Высказался капитан Исаев — в землянке на какое-то время воцарилась глубокая тишина. Потом Юрий Данилович уважительно сказал:
— А я, Дмитрий Ефимович, даже не подозревал, что у вас философский склад ума…
— Какой уж есть, не обессудьте, с тем и живу, — несколько запальчиво, далее грубовато ответил капитан Исаев, которому казалось, что он погорячился и зря почти при всей роте высказал то, до чего с превеликим трудом додумывался долгими бессонными ночами.
Юрий Данилович, похоже, хотел ответить, объяснить, что не осуждает, а в принципе одобряет его мысли, что если в той теории и не все абсолютно верно, если она даже и нуждаемся еще в додумывании, в доработке, то даже и это уже прекрасно: не пустышкой разродился. И пенсне свое водрузил на горбинку носа Юрий Данилович, что делал всегда, если намеревался вступить в принципиальный спор! Но тут в землянку шариком скатился капитан Крючков, бросив еще с порога: мол, команду «смирно» подавать не следует, чтобы не мешать общему отдыху. Как всегда, стремительно подкатился к столу, не сел, а плюхнулся задом на лежанку напротив капитана Исаева и выпалил весело, задорно поблескивая серыми глазами:
— Так вот, дорогой Дмитрий Ефимович, официально довожу до сведения всех твоих бойцов, что командование бригады за умелое руководство ротой в минувшем бою пожаловало тебе сутки отпуска, провести которые надлежит в Ленинграде. Целые сутки в Ленинграде!.. Почему не плывешь в радостной улыбке, почему не слышу от тебя слов горячей благодарности?
— Да я…
— Молчать! — шутливо, нарочито театрально прикрикнул капитан Крючков, настроение у которого было распрекрасным. И тотчас Пират, неслышно лежавший около левой ноги капитана Исаева, стремительно вскочил, уперся передними лапами в столешницу, и его морда, оскаленная яростно, оказалась в считанных сантиметрах от лица командира батальона.
Капитан Исаев поспешно схватил Пирата за ошейник и крикнул как только мог властно:
— Фу!
Пират ответил глухим ворчанием. Правда, менее грозным, чем можно было ожидать, и неохотно лег на прежнее место.
— С чего он это, а? Не сбесился часом? От нервного перенапряжения? — понизив голос почти до шепота и осторожно выбираясь из-за стола, спросил капитан Крючков.
— Сведущие люди рассказывали, что у собак этой породы особенно здорово развит инстинкт защиты своего хозяина. Значит, с точки зрения науки Пират действовал даже очень логично.
— А мне, если говорить честно, начхать на всю собачью логику! — вспылил капитан Крючков, но тут же совладал с собой и продолжил, уже явно подтрунивая над тем, что случилось недавно: — Выходит, Дмитрий Ефимович, теперь я и голоса повысить на тебя не моги?
— Отчего же? Я — человек не гордый, так что повышай, сколько душе угодно, — с внутренней усмешкой ответил капитан Исаев, довольный, что командир батальона не затаил обиды. — Как только внутренне распалишься настолько, что захочешь обязательно обласкать меня словом, так сразу и беги метров на пятьсот или поболе того, стой там недвижимо и повышай голос хоть до самой невозможности.
Солдаты, матросы и ополченцы, заметив, что комбат правильно реагирует на шутку командира роты, тоже посмеялись, правда, сдержанно, с некоторой оглядкой. Потому сразу будто и подавились смехом, как только командир батальона свел брови к переносице. А он, держась поближе к выходу из землянки, оказал, словно между прочим:
— Значит, мы с тобой, Дмитрий Ефимович, так и договорились: завтра на утренней зорьке ты шагаешь в Ленинград. Прихватишь с собой младшего лейтенанта Редькина и шагаешь.
— Его-то зачем прихватывать? Вместо конвоя, что ли? — насторожился, нахмурился капитан Исаев.
— Глупее ничего не мог придумать? — осторожно покосившись на Пирата, не спускавшего с него злых глаз, огрызнулся капитан Крючков. — Или ты так хорошо знаешь Ленинград, что и без провожатого самое историческое, самое красивое мигом найдешь?.. То-то и оно, а ты, дурило…
Не договорил капитан Крючков того, что намеревался сказать. Просто махнул рукой пренебрежительно и ушел в ночь, которая угрюмой тишиной укутала поле недавнего боя.
Ушел командир батальона — солдат Карпов немедленно посоветовал идти в Ленинград не на рассвете, до которого еще около полусуток, а сейчас: надо ли, допустимо ли терять часы, если они могут запросто больше никогда не повториться? Говорите, у вас нет специального пропуска для хождения по ночному Ленинграду? А младший лейтенант Редькин на что? Да с его документами хоть в Смольный смело шагай!
11
Не воспользовался капитан Исаев подсказкой солдата Карпова: в базарный день грош цена тому командиру, который дисциплину в своей части сам изнутри подрывать начнет. Однако вышли они из землянки все же часа за три до рассвета: решили пораньше попасть в город, чтобы, не выжидая окончания срока, дарованного командованием бригады на отдых, управиться со всеми своими делами и пусть даже глубокой ночью, но уже сегодня же обязательно вернуться в окопы. Или, как оказал капитан Исаев, «домой вернуться».
Шли как могли быстро, шли по улицам и улочкам Ленинграда, вовсе безлюдным в эти ранние утренние часы. Между снежных сугробов, дотянувшихся своими гребнями, кое-где подернутыми желтизной, почти до окон первых этажей. Мимо домов, казавшихся покинутыми жителями и поэтому особенно громоздких, мрачных. Видели и несколько окоченевших тел, припорошенных снежком.
Снег звонко скрипел под валенками. И больше никаких звуков в ночи, еще упрямившейся, еще не хотевшей отступать перед неумолимо приближающимся днем. Молча шли. Потому, что капитан Исаев уже твердо и бесповоротно решил, что с историческими местами и красотами Ленинграда обязательно ознакомится когда-нибудь в следующий раз, если жив будет и судьба вновь даст ему возможность побывать в этом городе, а сегодняшний день — весь, без остаточка! — проведет с Полиной, поможет ей советом и делом. Конечно, если сил и ума хватит. Вот только как сказать о своем решении этому особисту, сказать так, чтобы не очень обидеть? Ишь, как решительно он вышагивает…
Ничего подходящего не придумал капитан Исаев, а младший лейтенант Редькин уже вошел в подъезд какого-то невероятно мрачного дома, шагая через ступеньку, поднялся на второй этаж и несколько раз основательно ударил пяткой в дверь, кое-где еще сохранявшую следы недавней обшивки.
