Сергей Никитин - Люди с оружием. Рассказы
— Заезжайте к нам, очень прошу вас, пожалуйста. Или сейчас, а?
— Тороплюсь я, сейчас не могу, но через несколько дней заеду. Счастливо, до встречи.
Крабов улыбнулся, качнул головой и кинулся к селу. Навстречу ему, напрямик через поле, спотыкаясь и прижимая к груди концы синего платка, бежала жена.
«Хороший человек этот Крабов — морского, воинского воспитания. И жена у него хорошая», — подумал я.
Через несколько минут подъехали к развилке дорог. Мне — вправо, машина идет прямо. Не ожидая полной остановки, я выпрыгнул.
— Счастливо, — крикнул я выглянувшему из кабины шоферу и свернул на проселочную дорогу.
— Постойте! Постойте! — услышал я позади голос девушки и остановился.
— Что такое?
— Уф! Куда вы так торопитесь! — сказала девушка, подбегая ко мне.
Волосы ее растрепались от бега, косынка сползла на плечи, щеки заливал румянец, а большие карие глаза необыкновенно блестели. Я смотрел на нее удивленно.
Девушка смутилась, спрятала подбородок в смятую косынку и, глядя себе под ноги, протянула мне комочек десятирублевок.
— Возьмите, пожалуйста. Папа… это так.
— Что вы! Нет-нет…
Девушка вспыхнула.
— Ах, какой вы. Возьмите же! — потребовала она строго.
Я взял деньги. Девушка облегченно вздохнула и просто, спокойно сказала:
— Ну, вот… До свидания, — и побежала к машине.
И вдруг у меня в душе словно что-то оборвалось, в груди захолонуло.
— Девушка! — крикнул я что есть мочи. — Вы куда?
Она уже вскочила на подножку и, держась за дверцу, повернулась ко мне.
— Прямо, — ответила она, улыбаясь. — До свидания, — и помахала рукой.
Грузовик рванулся с места, как подхлестнутый.
Я выбежал на дорогу и долго-долго, пока машина не скрылась за бугром, смотрел ей вслед…
Дорога! Я люблю дорогу, хотя порой ее и не за что любить: только встретишься с хорошими людьми — и до свидания. Бегут машины взад-вперед по дорогам, бегут мимо, ныряя с бугра на бугор, словно корабли в океанских волнах. Как море, волнуется от края до края пшеница — кормилица наша. Хорошо жить и работать на просторе!
Эх, дороги…
Печаль
У здания райвоенкомата — столпотворение. Со всей округи, из колхозов и совхозов, съехались сюда новобранцы. С ними вместе приехали и домочадцы, празднично разодетые, возбужденные.
Призывники из колхоза «Двадцатый партсъезд» явились на призывной пункт раньше всех. Только кладовщик Никифор задержался где-то с сыном. Но вот наконец появилась и его подвода. Она втиснулась в тележный ряд впритык к бричке кузнеца Лахотина. Сын Никифора тотчас же соскочил с телеги и скрылся за дверью военкомата. Никифор с досадой, беспокойно почесал затылок, расправил тоненькую жиденькую бороденку. Маленький, сухонький он рядом с массивным, широкоплечим Лахотиным выглядел ребенком.
— А, Пал Палыч! Добрый день. Сына привез? — приветствовал Никифор Лахотина.
— Так точно! Федора, — ответил Павел Павлович, доставая из кармана трубку. — Во флот пойдет. Лахотины — народ флотский, просоленный, обветренный.
Лахотин приободрился, одернул черный, изрядно потертый флотский бушлат, надеваемый только по праздникам, и пустил в воздух облако табачного дыма.
Дверь райвоенкомата поминутно открывалась, и призывники, уже прошедшие комиссию, не ожидая расспросов, громогласно объявляли:
— В артиллерию!
— В авиацию!
— В пехоту!
— В бронетанковые войска!
Все ахали независимо от того, куда определяли парня.
Ожидающие своей очереди на комиссию с завистью посматривали на «артиллеристов» и «летчиков», закидывали вопросами.
— А в авиацию какой вес нужно иметь? — озабоченно спрашивал толстый, неповоротливый парень с маленькой, стриженной под бокс головой.
— Тебя в авиацию не возьмут: загрузочка ого-го! — бом-м-бовая!
Все смеялись, но толстому парню было не до смеха.
— А во флот? — настойчиво допытывался он.
— Во флот, пожалуй, возьмут… В береговую оборону кашу варить.
— О!
Лахотин слушал дружескую перепалку молодежи и улыбался. Его Федора — во флот, непременно. Лахотинский род моряцкий: дед, отец и сам Павел Павлович служили на море. Флотская традиция издавна утвердилась в семье.
И хотя он ободрял себя таким образом, важно похаживая около подводы, покручивая усы и поминутно одергивая флотский бушлат, смеялся и утешал других громким и уверенным голосом, беспокойство и сомнение терзали его.
«Ну, полпальца — не беда. Даже и не заметно. Ведь бревна ворочает — ничего же. И охотник! Недавно двух волков километров двадцать гнал. Ухлопал все-таки. Возьмут», — думал Лахотин, доказывая самому себе полную пригодность сына к службе во флоте. Но беспокойство его увеличивалось с каждой минутой. Он косо посматривал на дверь военкомата, все быстрее ходил около подводы, с напускным усердием поигрывая кнутом и посмеиваясь над страхами Никифора.
А у Никифора мысли текли своей дорожкой. Хотя он и сокрушался вслух о непригодности своего сына к службе, но про себя думал наоборот: «Возьмут — кто же будет помогать мне по хозяйству?» Никифор в этом году начал строить пятистенник, и уход сына в армию был бы некстати. «Что же, я не против, но… Если бы год-два повременить, а потом пусть себе идет, уму-разуму набирается в армии. Оно даже и лучше — не выскочит наспех с женитьбой, да и остепенится, дисциплинке научится».
Никифор, остро посматривая на Лахотина, по-своему оценивал поведение соседа и вздыхал: «Уже выпил. Ему что. Ему можно. Сын с дефектом. А мой вот, хоть и щупленький, а словно бес», — и снова в сотый раз спрашивал:
— Так как же, Пал Палыч: сына моего возьмут, как думаешь, а?
Старичок, задирая голову, заглядывал в глаза Лахотину.
— Должны взять. Место всем найдется.
— Очень уж щупленький он у меня. Петька-то. Боюсь, не возьмут.
— Возьмут, Никифор, не тужи.
Лахотин доброжелательно положил на плечо собеседника свою огромную руку, опутанную голубыми якорными цепями татуировки. Никифор присел, деликатно улыбнулся.
— Ну и силища!
Павел Павлович милостиво отпустил плечо старика и неестественно захохотал.
— Лахотины — народ флотский! — хвастался он, хотя в иное время никто не мог бы заподозрить его в этом грехе.
На крыльцо военкомата выскочил сын Никифора, Старик насторожился, собрался в комочек.
— Приняли, батя! В мо-то-пе-хо-ту!
— Ух ты! — досадливо воскликнул старик. — Ядри корень! Так и знал. — Он засуетился около телеги, доставая бутылку с водкой и закуску. Выпил, крякнул сокрушенно, протянул Лахотину.
— Ух, ядри корень!
Лахотин отмахнулся.
Одна за другой отъезжали от военкомата подводы, а Федор все не появлялся. Вот и старик Никифор, захмелев, взгромоздился на свою телегу и остервенело ударил кнутом коня: «Ух, ядри корень…» И было непонятно, радуется он или печалится. Сын Никифора сидел позади отца насупившись, но глаза его горделиво блестели.
А Павел Павлович ждал.
«Проверяют. Моего детину сразу не осмотришь — богатырь», — утешал он себя, но уже с меньшей уверенностью, чем прежде. Наконец Лахотин не выдержал, подошел к выходу, распахнул дверь. Федор стоял в коридоре у окна и, уткнувшись лицом в фрамугу, — большой, широкоплечий — грустно смотрел на улицу.
— Федор! — позвал Павел Павлович сына, почувствовав холод в груди и слабость во всем теле.
Сын медленно подошел к отцу.
— Не приняли, батя… Большого пальца на ноге нет. Забраковали… — и виновато уставился в пол.
— Как? — хрипло переспросил Лахотин. Трубка выпала изо рта, покатилась по ступенькам… — Какой палец? Так ведь полпальца! Ты объяснил: отморозил — на медведя ходил, был ранен!
— Объяснил, — еле сдерживая слезы, ответил сын.
— Отставить! — закричал старик. — Слюни подобрать!
Федор выпрямился, торопливо вытер рукавом нос.
— Я разберусь. Как смели Лахотину отказать в службе отечеству! Я сам пойду к полковнику.
— Полковник сказал: «Не положено».
— Не положено?!
У Лахотина упали руки. Он обмяк, ссутулился.
Старый военный моряк, он знал силу магического военного слова «не положено». «Не положено» — значит, точка, конец. Через него не перепрыгнешь.
Павел Павлович медленно поднял трубку и поплелся к подводе. Молча отвязал лошадь, сел в телегу и так дернул вожжи, что Воронко, не ожидавший такого от хозяина, присел на задние ноги и рванул с места галопом. Федор сидел позади отца, низко опустив голову.
Только выехали за село, на небо наползли тучи, заморосил мелкий дождь. Меж деревьев растекался сизый туман. Стало хмуро, сыро, холодно.
Вскоре догнали подводу Никифора. Тот печально поклевывал носом в такт колесам телеги. Вожжи провисли почти до земли. Старик шевелил губами, что-то бормоча себе под нос.
