Векослав Калеб - Прелесть пыли
Мальчик учился в предпоследнем классе гимназии и вел работу среди учеников младших классов. Он отказывался здороваться на фашистский манер. По подозрению в организации саботажей, порче автомобилей, распространению листовок его осудили на месяц тюремного заключения, а потом выслали на остров, где он родился. Ехать туда он не хотел, да и работа не позволяла. Но на этот раз он решился и вместе с рыбаками поехал на остров. Оттуда он немедленно перешел в отряд, затем в бригаду на Биокове и с бригадой оказался в Боснии.
Долго, долго шагал он по острым камням, много дней провел в горах и долинах, прежде чем попал в Боснию. Он был еще совсем юным. Однако особой привязанности к дому не испытывал, гораздо больше его тянуло к товарищам, а товарищи, по крайней мере самые близкие, все были здесь. И очень скоро бригада стала для него домом, а дом, где он родился, остался где-то далеко-далеко, в далеком краю, и неизвестно, то ли он был, то ли нет. Матери он не помнил, и потому дом никогда не был для него теплым и уютным гнездышком; отец же был для него солнцем, перед ним хотелось быть только мужественным. А бригада шла и шла, отбиваясь от неприятеля и защищая раненых.
Теплый дом, постель и еда остались в Сплите.
— Дом, дом, — говорил он в такт собственным шагам.
Но дом был по ту сторону действительности. Далекой действительности. Такой далекой, что она плохо укладывалась в сознании. Чтобы добраться до дому, надо было совершить бесконечный ряд дел, пройти через множество препятствий, смертей.
Словно в тумане, он увидел спину товарища, и снова в голове стали громоздиться картины прошлого и настоящего.
Снова появился отец, но тут же мальчик оказался вместе с Марко на земле. Они ползли к блиндажам в Прозоре. Итальянцы обрушили на них ливень железа, били из пулеметов, из минометов, больших и малых, били гранатами, снарядами, минами. А он, Марко и еще кто-то — он уж не помнил кто — ползли, босые, голодные, к блиндажам. Свистели над головой пули, все свирепей рвались мины и снаряды, а они, оборванные, босые, голодные, на волосок от смерти, все ближе подползали к блиндажам. И вдруг Марко дернулся и застыл. Он звал Марко. Но напрасно. И это было непостижимо. Он звал его и звал, он не мог себе представить, что человек может вот так, сразу, затихнуть, лишиться всего, что делало его человеком, выйти из борьбы, словно из игры. Но Марко не шевелился, и он пополз дальше. Итальянцы бешено оборонялись, но партизаны обошли блиндажи, ворвались в город, атаковали фашистов с двух сторон, и те сдались. В Прозоре он приоделся и досыта поел. Все было в порядке. Затем они снова шли через реки, через Неретву, Дрину, Пиву, Тару с тифозными, ранеными, мечтая скорее добраться до Сербии, до плодородных полей, богатых сел, пополнить бригады новыми бойцами и вместе с союзниками двинуться на запад. Он заболел тифом и очнулся спустя двадцать дней в долине Неретвы. И опять зашагал на восток. А потом была Сутеска.
Кусты, точно такие же кусты.
Мертвых оставляли на дорогах. Весь путь бригады был усеян мертвыми. Люди уходили умирать в кусты, прятались там, чтоб не быть в тягость товарищам.
«Оставьте меня, товарищи, мне все одно не жить, спасайте себя, спасайте себя для борьбы, не мучайтесь со мной понапрасну», — говорили раненые.
Смерть приходила как сладостный сон.
Над Сутеской был блиндаж, в котором немцы поджидали остатки седьмой дивизии. Товарищ Иво нес его на спине. Пятнадцать бойцов атаковали блиндаж, они знали, что идут на смерть, но другого пути не было. И они взяли блиндаж, поели там и двинулись дальше. Шли и шли дальше.
«Далек наш путь. Далек наш путь. И сколько еще надо распутать в жизни!»
— Главное идти вперед, — сказал мальчик.
— Не разговаривай! — сказал Голый. — Не видишь разве, что шоссе рядом? Ну?
Мальчик видел шоссе. К нему вело пустое поле. И они неторопливо шли этим полем, словно на шоссе никого не было.
Они шли во весь рост, точно пророки.
Пулемет Голый нес в левой руке, а правую держал на поясе, под кожухом. Они подошли к кустам у самого шоссе и остановились, пережидая, чтобы проехали три грузовика. И, как только грузовики проехали, Голый ступил на шоссе, за ним мальчик.
Буквально перед их носом пронесся на мотоцикле немец, трое солдат стояли чуть поодаль и громко разговаривали. Они перешли шоссе — четырехметровое шоссе — не оглядываясь. Таким же размеренным шагом они подошли к противоположному склону и сразу полезли вверх.
Гора не была крутой. Они выбрали склон, идущий в сторону от дороги. Войдя в заросли, Голый вскинул пулемет на правое плечо и зашагал быстрее, словно причин медлить больше не было.
Глаза мальчика цеплялись за голые ноги товарища, за его короткие сапоги, болтавшиеся вокруг голеней. А эти ноги, в свою очередь, цеплялись за камни склона, время от времени выравнивая шаг, чтобы не сбиться с воображаемой тропки.
Голый углубился в лес, не выказывая намерения остановиться и осмотреться. Он следил только за тем, чтоб не сойти с пути и не попасть в какую-нибудь промоину. Он не думал, куда и зачем идет, не думал, к кому держит путь и у кого отдохнет. Лишь далеко, далеко за горами, на волнистой равнине, в очаге полыхал огонь, освещая маленькую побеленную комнату, стол, полку с посудой и русую голову женщины. На столе дымилась миска, и он жадно ел кислую капусту с кусками свинины.
«А как же я?» — спросила женщина.
«Подожди, я тебе напишу».
Опустив голову, она пристально вглядывалась в пятно на скатерти, и ей мерещилось лицо маленькой девочки, а иногда оно становилось лицом старой бабки, которую похоронили сразу после смерти деда. А его отца усташи застали в поле и убили просто так, потехи ради. Стояло лето, ярко светило солнце, землю покрывал зеленый ковер буйной, всегда новой травы, и отец лежал среди поля, в зеленом клевере. Он как раз пришел из городка, где жил у товарища, с которым вместе работал на лесопильне, чтобы взять одежонки на дальнюю дорогу, и нашел отца в поле — мертвым. Он тут же ушел, даже не похоронив отца. Оставил его посреди поля, как зарубку в памяти.
И вот теперь он видел отца в зеленом поле клевера и шел к нему, шел, чтоб поднять его.
«Может, он был жив», — блеснула мысль.
А женщина все сидела и сидела за столом. И не вставала. И показывала рукой на миску.
«Приходи, приходи. Почему ты не приходишь?»
Где-то далеко-далеко в ночи светлеют окна. Темнеют крыши. Один за другим наплывают роскошные дворцы, из окон на мощные стены выбивается темно-красное пламя. Пожар. Это горят дворцы или хижины? И дальше тянутся высокие стены. За ними идет какая-то темная жизнь, там живут великаны старцы и горят молодые сердца.
Бойцы приближались, и окна одно за другим в страхе захлопывались.
Окна дворцов и хижин уходили все дальше и дальше. В стеклах окон отражались лучи солнца, которое давно зашло. Из глубины земли солнце посылало свой кровавый свет. Стены все больше темнели и наконец отступили и исчезли.
Пулемет все сильнее тянул Голого к земле. Мальчик шел за ним по пятам.
— Видишь вон там дворцы? — спросил Голый.
— Вижу.
— А село видишь?
— Вижу.
Они молча сделали еще несколько шагов. Наконец Голый остановился. Снял с плеча пулемет, положил его на землю, ухватился за ствол дерева, подержался за него и начал ломать ветки, до которых мог дотянуться. Он обломал одну еловую лапу, другую, третью, постепенно выросла небольшая куча, он наступил на нее и утоптал ногами.
— Ложись, — сказал он мальчику и сам опустился рядом.
Мрак сгустился, тьма стала непроглядной, они погрузились в глубокий сон.
* * *Они медленно приходили в себя.
— Село, — тихо сказал Голый.
Среди блестящих камней и посевов, сверкающих от росы, мальчик увидел крыши, трубы, балконы.
— Село, — сказал и он — без удивления, без радости.
Больше часа они брели по горам. Взбирались на вершины, спускались, обходили кручи, карабкались по склонам и все молча, ни на что не надеясь. Они проснулись, лишь только занялась заря. Город, который привиделся им с вечера, распался на изуродованные ели, буки и груды земли. Здесь недавно падали гранаты и, видимо, бомбы: земля была в воронкообразных ранах. Они молча встали и двинулись дальше на северо-запад по росе, в розоватых сумерках утра. Шли медленно, часто садились на кучи вывороченной земли и смотрели широко раскрытыми глазами во тьму, где им мерещились всякие яства. В неверном свете кусты превращались в овец, глыба земли на тропинке — в хлеб. Мальчик бросил страстный взгляд на камень — ему показалось, что это забытая торба.
Чем ближе к рассвету, тем упорнее в голове билась, вытесняя все другие, одна мысль; челюсти требовали работы, неумолимо, жадно, озлобленно.
И, когда над кромкой горы запламенело солнце, они увидели село.
Они стали спускаться пологой ложбиной вправо от седловины. По седловине вилась широкая коровья тропа. Дома были разбросаны по всей низине и стояли метрах в пятидесяти один от другого. В нескольких местах виднелись купы деревьев — тенистый кров сельских сходок. Островерхие крыши спускались чуть ли не до земли. Первой на их пути стояла приземистая, крытая соломой избушка, дремавшая у самой дороги. Дальше шли два двухэтажных дома и снова одноэтажный, а ниже первой избушки — шесть-семь таких же домишек. Заостренные крыши врезались в густую крону деревьев. Ниже ложбина превращалась в поле, а выше переходила в пологий и широкий склон горы.
