Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы)
Больше всего Николетину беспокоило, как он будет держать речь в присутствии командира. Со своими, с крестьянами, ему было куда легче: изругает их на чем свет стоит, и дело с концом. Но командир — человек городской, образованный…
И тут вдруг, в самый разгар терзаний, ему улыбнулось счастье. Утром командир отправился в штаб батальона на какое-то совещание.
«Ну, или сейчас, или никогда!» — сказал себе Ниджо и сам испугался своего решения.
В те дни рота участвовала в осаде города. Она удерживала склон горы, что к востоку от города, — неровный, весь в ямах, поросший кустарником и стоящими поодиночке дубами. Время от времени усташи обстреливали склон из гаубиц. Заслышав свист снаряда, партизаны скатывались в ближайшую яму и приникали к земле.
Выдвинутые вперед партизанские дозоры могли слышать, как оттуда, где стояли пушки, орет некий Бечура, горожанин, известный уже им своим зычным голосом:
— Эгей, партизаны, вот вам кое-что поувесистей!
Крестьяне, отдуваясь, жаловались друг другу:
— И надоели же, брат, эти турецкие пушки. Нельзя человеку в поле выйти из-за бандитов!
Николетина решил свою злосчастную беседу о братстве провести именно здесь, на позициях.
Еще с утра на холме он подстерег Йовицу Ежа и столбом стал прямо перед ним.
— Слушай, Йовица, видел ты когда-нибудь сельскую молодую?
— Бог с тобой, как не видеть?
— Ну, тогда запомни хорошенько: когда я сегодня стану в роте речь держать, ты должен сидеть и глядеть в землю, словно невеста на свадьбе. Понял — словно невеста!
— А зачем это, брат?
— А вот затем! Как только ты на меня глянешь своими дурацкими глазами, я тут и забуду, о чем начал говорить.
— Да я больше тебя буду бояться, как бы ты не сбился.
— Ладно, ладно. А Танасие Булю сейчас же скажи, чтобы шел в дозор и до обеда не возвращался.
Рота собралась в просторной лощине в центре позиции. Бойцы, увидев, что Николетина усаживается выше всех, начали с любопытством вытягивать шеи.
— Ну, чего глаза вылупили, точно перед вами медведь пляшет?
По лощине прокатился веселый гомон. Николетина обвел глазами партизан и увидел где-то в середине своего Йовицу, потупившего очи.
«Смотри ты, какой благонравный — прямо сегединская горничная!» — вспомнилось сравнение его унтера из старой армии, и сразу стало легче на душе. Николетина почувствовал себя намного увереннее и смелее.
Он оглядел своих бойцов, рассевшихся в поломанном папоротнике, этих дюжих беззаботных ребят, и они показались ему досужей компанией бездельников, собравшейся тут, в укрытии, чтобы, перемигиваясь, потешаться над его мучениями. И сами собой у него вырвались первые слова:
— Жулики вы этакие, бездельники, ни стыда у вас, ни совести!
Бойцы еще старательнее вслушивались. Раз Николетина их так срамит и чихвостит, значит, речь будет о чем-то весьма серьезном.
— Уж не пойдем ли мы в наступление на город? — шепнул кто-то Йовице в самое ухо, но тот не шелохнулся — боялся Ниджо.
— Только и знаете, дьяволы ленивые, что валяться в папоротнике да глазеть, как бараны. А спроси вас о чем-нибудь путном, вы и рта раскрыть не можете. Куда там!
— К чему бы это? — забеспокоились бойцы. — Что-то он очень по-ученому начал, издалека.
— Только и знаете, что оговаривать да поносить наших несчастных турок, — бушевал Ниджо. — «Турки, турки» — одно от вас и слышишь. А скажи вам, что это вовсе и не турки, вы бы так рты и разинули, словно белую ворону увидали.
— Что за черт, о чем это он? — вырвалось у кого-то. Николетине почудилось, будто узнает он голос Танасие Буля. Вот скотина, не пошел, значит, в дозор, пронюхал, что Ниджо речь держать будет.
— Вон вы какие вымахали, даже женатые есть, — гремел Николетина, уже вконец освоившись, — а ни один из вас не знает, что турки вовсе не турки, а мусульмане, наши братья по крови и языку, и той же веры, олухи вы царя небесного!
— А, вон ты куда клонишь! — бухнул кто-то, догадавшись, в чем дело.
— Да-да, братцы, нечего дивиться! — И Ниджо для крепости еще шире расставил ноги. — Из самого верховного штаба пришел приказ, что мы и тур… и мусульмане — братья, и с этих самых пор вся наша армия должна того придерживаться.
— Вот дьявол!
— Дьявол или не дьявол, а так оно и будет! — И Николетина, подняв руку, пригрозил: — Если только я услышу, что кто-нибудь мусульман назвал турками, я им сам займусь! Что еще за турки?!
Не успел оратор закончить фразу, как над лощиной послышался резкий свист, и снаряд, пущенный из города, взорвался на голом склоне повыше роты и поднял фонтан песка. Николетина во весь рост растянулся на земле и вслух выругался:
— Вот чертовы турки, пропади они пропадом! Учуял Бечура, что я о братстве говорю!
Над лощиной рассеивался едкий пороховой дым. Николетина поднялся с земли, отряхнул штаны и, указывая пальцем на город, громким голосом поучительно произнес:
— Ослы вы этакие, видите, что делают противники братства! Даже я дал маху. А теперь… кто против братства, пусть идет себе вниз, в город, к усташам, скатертью дорожка!
Любовь и ревность
Когда командир Коста приказал распределить группу пленных итальянских солдат по селам освобожденной территории, чтобы дать беднягам возможность заработать себе на кусок хлеба и прокормиться, их размещение было поручено отделенному командиру Николетине Бурсачу.
— Кому же, как не Николетине, брат. Самое это его дело.
Невозможно было представить себе, чтобы такое необычное и исключительное дело обошлось без Николетины. С головы до ног он казался созданным для этого. Шапка на нем черт знает какая, ни на что не похожа, носище — лучше и не говорить, куцая шинелишка, башмачищи. Когда подобный молодец появляется перед твоим домом, сразу понимаешь, что пришел он не по какому-нибудь там обычному делу, а по такому, о каком и во сне сохрани бог услышать. А потому и на этот раз ничего удивительного не будет, если Николетина, как с неба свалившись, брякнет:
— На, держи, вот тебе итальянец.
Когда ему отсчитали и вручили семнадцать «зеленых» [14], Николетина только переглянулся со своим товарищем по патрулю, сутулым Йовицей Ежем.
— Видал, Йовица? Отсчитали, как скотину. Вот задачка-то, не приведи господь. Хоть бы по именам их знать, тогда бы куда ни шло.
Пленных построили в колонну по двое. Семнадцатый, оставшийся без пары, маленький, оробелый горемыка, серый как мышь, оказался в хвосте. Похоже было, что на его долю в жизни всегда выпадали синяки да шишки; вот и сейчас, в колонне, он оказался без товарища, с которым можно было бы словом перемолвиться.
Командир уже объяснил итальянцам — наполовину на испанском, наполовину на итальянском языке, — куда их отправляют, солдаты оживились и на марше весело гомонили. Теперь они по крайней мере знали, что останутся в живых, а что до прочего — хороший солдат всегда на месте сориентируется.
Только последний, тот, который шел без пары, молчал и тоскливо поглядывал на порыжелый прошлогодний папоротник, что тянулся вдоль дороги. Уже высушенный солнцем ранней весны папоротник невесело напоминал о минувшем годе и о новом, еще неизвестном, о котором можно только гадать: вот придет он и принесет бог весть что. Николетина задумчиво смотрит на узкие плечи маленького итальянца и говорит скорее сам с собой:
— Жаль, не знаю я по-итальянски.
— А к чему тебе этот бандитский язык, не собираешься же ты кошек есть? — враждебно возражает Йовица и еще больше хмурит брови. Он вполне вошел в роль конвоира военнопленных.
— Кошек не языком едят, а зубами! — добродушно поправляет его Николетина. — Захотелось мне перекинуться словечком с этим вот, последним.
— Разговаривать с оккупантом? — холодно меряет его взглядом Йовица. — Что с тобой, человече?
— Эх, и злющий же ты нынче, — морщится Николетина. — С чего бы это?
— А ты с чего? — парирует Йовица. — Сам всегда говорил, что и глядеть-то на итальянцев не можешь.
— Ну и не могу.
— Ладно, а сейчас что сказал?
— Эхе-хе! — укоряюще протягивает Николетина. — Одно дело итальянец, который в цепи наступает на наши позиции и шпарит из пулемета, а другое — такой вот бедолага.
— Что же он, по-твоему, не оккупант? — злобно щурится Йовица.
— Если он — оккупант, тогда я — банялуцкий владыка, — выкатывает глаза Николетина. — Не видишь разве, какой он?
— Вижу, ну и что?
— Как что? Если бы ты хоть что-нибудь понимал, сразу бы увидел, что его в Югославию батогами пригнали. Как же, нужна ему оккупация, такому-то! Брось ты, ей-богу.
— Ни дать ни взять словно баба на поминках разнюнился, — кисло цедит Йовица.
Николетина взрывается:
— Баба, говоришь? А это тебе баба скосила из пулемета грузовик с чернорубашечниками? Или это тебе баба по пояс в снегу без единого выстрела разоружила целое отделение итальянцев? И это бабе, выходит, итальянская ракета штаны на заду прожгла?!
