Илья Туричин - Сердце солдата
Через час вернулся Козич с корзинкой, плетенной из крашеных прутьев.
«Клюнуло», — подумал Петрусь и заиграл какой-то фокстрот.
— Упражняешься?
— Упражняюсь.
— Ну-ну… Вот, корзиночку добыл…
Петрусь удивленно поднял брови:
— Зачем?
— Для презенту.
— Мне, что ль, презент?
Козич улыбнулся ласково и не ответил.
Петрусь все играл и играл, искоса наблюдая за Козичем. Тот подтащил к столику мешок, развязал его и начал выбирать яблоки, отыскивая покрупнее, порумянее, без единого пятнышка. Отобранные яблоки он бережно вытирал рушником и так же бережно укладывал в корзину. Когда корзина была наполнена с верхом, Козич отошел и, придирчиво сощурив белесые глазки, посмотрел на нее со стороны.
— Ну как? — спросил он Петруся.
— Вы про что?
— Как, спрашиваю, презент? Сойдет?
Петрусь перестал играть. Посмотрел на корзину, будто впервые ее увидел.
— Ого! Такие яблоки хоть сей секунд на Всесоюзную сельскохозяйственную или прямо в Кремль!
— Т-с-с… — яростно замахал на него руками Козич. — Ополоумел? Про Кремль нишкни… Пронеси, господи! — Он перекрестился, потом добавил шепотом: — Разве ж можно такие слова…
Петрусь только пожал плечами и снова заиграл.
«Сам пойдет или попросит, чтоб отнес?»
Козич потоптался вокруг корзинки. Сел возле Петруся. Помолчал немного, делая вид, что слушает. Потом будто сам себя спросил:
— Только вот как ее передать?
Петрусь не ответил. И Козич добавил:
— Пока яблоки свежи. А то, может, побились они в мешке-то? Пятнами пойдут. — Козич положил руку на меха гармони.
— Может, ты отнесешь? Мне как-то неловко, — он снизу, заискивающе посмотрел на Петруся.
«Трусишь, шкура», — подумал Петрусь и спросил:
— А что я буду с этого иметь?
— Я отблагодарю, не сумлевайся, — торопливо забормотал Козич, — я отблагодарю, за мной не станет. Чего хошь для тебя сделаю.
Петрусь снял с плеча ремень, поставил баян на лавку.
— Заводик при случае поможешь купить?
— Заводик? — Козич заморгал глазами.
— А ты что ж, думаешь, я даром в пивной играю? — веско, напирая на каждое слово, сказал Петрусь. — Я заводик давно в мечтах держу. Мне бы заводик, я бы развернулся! Я бы показал себя! — Петрусь поднял над головой кулак и грохнул по столу. Упало несколько яблок.
Козич смотрел на него изумленно, будто видел впервые.
— Ах, сукин сын!.. Вот это да! Вот это…
Петрусь подмигнул.
— Ну как, Тарас Иванович, по рукам? Я за тебя перед начальством словечко замолвлю, ты — за меня? Согласен?
— Я всегда готов… Всей душой…
Петрусь с такой силой сжал ладонь Козича, что тот охнул и присел.
Через час Петрусь стоял возле колючей проволоки, опоясывающей резиденцию Вайнера, и отвечал на придирчивые вопросы дежурного, которого вызвал часовой.
— Кто вы есть?
— Петрусь Борисевич, музыкант. Играю в бирзале для господ офицеров.
— Какой имеете дело к господин Вайнер?
— По поручению господина Козича, с презентом. И еще разговор есть, деловой.
— Что корзина?
— Яблоки, господин начальник, от господина Козича господину Вайнеру подарок.
— Яволь! — Дежурный приподнял чистый, расшитый белорусским орнаментом рушник, потрогал яблоки.
— Гут. Идемте.
Когда Петрусь вошел в кабинет, Вайнер сидел за столом и писал.
Петрусь видел тщательно зачесанный гладкий пробор.
— Здравствуйте.
Вайнер не ответил, дописав фразу, поднял голову, светлыми холодными глазами внимательно посмотрел на Петруся.
— Господин Борисевич?
Петрусь кивнул.
— Чем могу быть полезен?
Петрусь подошел к столу и поставил на него корзину.
— Господин Козич просил принять от него скромный презент — яблочки собственного сада.
— Вот как? — Вайнер с любопытством приподнял рушник. — Очень мило. А почему же господин Козич не сделал это сам?
— Боится, — спокойно ответил Петрусь.
— Боится?
— А вас многие боятся.
— И вы?
— Немножко…
Вайнер засмеялся.
— Да вы шутник, господин Борисевич! — Вайнер взял из корзины яблоко и, зажав его в пальцах, ловко разломил пополам. Одну половинку протянул Петрусю.
— Прошу.
Петрусь взял яблоко. Посмотрел Вайнеру прямо в глаза и молча начал есть. Вайнер тоже жевал яблоко, мысленно упрекая себя за то, что после взрыва в управлении войта стал чрезмерно осторожным.
Петрусь, не зная, как удобнее начать разговор, решил «взять быка за рога».
— Могу я с вами говорить начистоту?
— Разумеется.
— Правда ли, что партизаны напали на Святую Волю?
Вайнер ожидал любого вопроса, только не этого. Но сделал вид, что не удивился.
— Откуда вам это известно?
— Слухом земля полнится. Весь рынок только об этом и судачит.
— Ах вот как!
— Говорят, что сожгли тамошний лесозавод?
— И маслозавод, — добавил Вайнер, пытаясь угадать, к чему клонятся эти странные вопросы.
— Я интересуюсь исключительно лесозаводом. Он сгорел дотла?
— Нет. Кое-что уцелело.
— А запасы древесины?
— Тоже.
— Во сколько же он сейчас ценится?
— Вы что, собираетесь купить? — усмехнулся Вайнер.
— Именно. Я давно мечтаю открыть свое собственное дело. Я кое-что скопил с помощью баяна. Но раньше, при Советах, не было возможности. Сейчас другое время, господин Вайнер. Имея лесозавод, можно неплохо заработать, вывозя лес в Германию.
— Гм… Я не ожидал такой… такого предложения. Все это надо взвесить.
— Понимаю. И если уж вы позволили быть откровенным, я скажу так: услуга за услугу. Вы мне поможете купить завод, я вам — накрыть партизан.
Вайнер нахмурился.
— Каким образом?
— Я выведу вас к их лагерю в лесу.
— О-о! — только и сумел сказать немец.
БОЛОТНЫЙ МАРШ
Коля подробно рассказал отцу о своей поездке в Ивацевичи, о мешках с солью, оставленных у Борисевичей, о том, что Еленке и ее матери надо уходить в лес.
Василий Демьянович ничего не ответил сыну и ни о чем не спросил, только ласково потрепал его волосы.
Коля приметил: последние дни отец стал молчаливее, часто задумывался о чем-то своем. Иногда он шептался с матерью в саду. А когда кто-нибудь из ребят подходил, оба умолкали. Видно, скрывали что-то от них. Но что?
Когда стемнело, Василий Демьянович надел картуз и ушел. Вернулся часа через три. Коля уже лежал под одеялом, слышал, как звякнул отец ковшиком — пил воду. Коля догадался, что отец ходил к партизанам. Лагерь далеко, но к утру там все будут знать. Через весь район протянулись невидимые нити партизанской связи. Отец — один из узелков. Это Коля понимал. А недавно дошел слух, что в районе появились люди из самой Москвы. Никто не знает, что это за люди, где прячутся, но невидимая ниточка протянулась даже в столицу.
Коля зримо представил себе все эти нити. Они — будто гигантская паутина, и в ней все больше и больше запутываются мухи — немцы.
…Утром отец тоже ничего не сказал, а Коля не посмел его спрашивать. С матерью и Ниной он ушел на огород копать картофель. Машинально выворачивал гроздья крупных тонкокожих клубней, отряхивал их от земли, бросал в поржавевшее мятое ведро, а думал о Еленке. Придет ли подвода? Успеют ли выехать?
Когда солнце накололось на вершины сосен, отец снова надел картуз и кивнул сыну:
— Пошли, что ли?
Коля понял: в Яблонку.
Еленка обрадовалась их приходу. Мать ее, молчаливая, маленькая, хрупкая женщина с такими же, как у дочери, большими серыми глазами пригласила их к столу — чаевничать.
В хате не было приметно никаких следов сборов в дорогу. Все на своих местах, пол тщательно выскоблен, стекла промыты, будто хозяйки ждали гостей, а не собирались в далекий путь.
Пока пили чай, Еленка вышла закрыть ставни.
Коля тоже вышел. Остановились у плетня, прислушиваясь к каждому звуку на улице.
В бездонном небе мерцали звезды. Иногда какая-нибудь срывалась и стремительно падала за горизонт. Было прохладно и тихо.
Долго стояли молча. Коля слышал Еленкино дыхание. Ему было хорошо и спокойно, оттого что она стоит рядом с ним.
— Может, не приедут? — вдруг тихо спросила Еленка.
У Коли пересохло горло. Он кашлянул.
— Должны бы… Батя сообщил…
И снова стояли молча, вглядываясь в ночь. Но ощущение покоя исчезло. Коля уже не видел падающих звезд, не слышал кузнечиков. Еще час-полтора, и Еленке надо уходить в лес.
Оба сразу услышали стук копыт, дружно повернули головы в ту сторону, откуда он доносился.
— Едут, — шепнул Коля.
— А может, не они?
Из темноты появилась лошадь, запряженная в телегу. На телеге сидел, свесив ноги, незнакомый парень. Поравнявшись с Колей и Еленкой, он остановил лошадь, спрыгнул с телеги и пошатнулся, озираясь. Ребята разглядели молодое лицо с отупевшими мутноватыми глазами.
