Василий Гроссман - За правое дело
В коридоре ему встретился комендант штаба подполковник Усов. Краснолицый, с небольшими, узкими глазами и сиплым голосом, Усов не был тонкой натурой, да и должность коменданта штаба не располагала к чувствительности. Опечаленное, расстроенное выражение казалось необычным для его неизменно спокойного лица. Взволнованным голосом он стал рассказывать Новикову:
— Летал, товарищ полковник, на У-2 за Волгу, на Эльтон {23}, там часть моего хозяйства стоит… солончак, степь, хлеб не растёт, верблюды. Я уже подумал: если там стоять придётся… куда размещать штаб артиллерии, инженерную часть, разведчиков, политуправление, второй эшелон — я даже не знаю.— Он сокрушённо вздохнул.— Вот только дынь там много, я их столько взял, что «кукурузник» еле поднялся, вечером пришлю вам парочку. Как сахарные…
В отделе Новикова встретили так, словно он год проблуждал в окружении. Оказалось, дважды в течение ночи его спрашивал заместитель начальника штаба, а под утро звонил секретарь Военного совета батальонный комиссар Чепрак.
Он прошёл через просторную комнату, где уже были расставлены знакомые ему столы, пишущие машинки, телефонные аппараты.
Полногрудая, с крашеными волосами, Ангелина Тарасовна, считавшаяся лучшей машинисткой штаба фронта, отложив махорочную папиросу, спросила:
— Не правда ли, чудный город, товарищ полковник? Чем-то напоминает Новороссийск.
Желтолицый, страдавший нервной экземой майор, картограф, поздоровавшись, сказал:
— Спал сегодня по-тыловому, на пружинном матраце.
Младшие лейтенанты — чертёжники и завитые девушки-бодистки быстро поднялись и звонким хором сказали:
— Здравствуйте, товарищ полковник!
А любимец Новикова — кудрявый, всегда улыбающийся Гусаров,— зная расположение к себе начальника, спросил:
— Товарищ полковник, я ночь дежурил, вы не разрешите мне после обеда в баню сходить помыться?
Он попросился в баню, зная, что начальники отпускают в баню охотнее, чем повидаться с родными или в кино, либо выспаться после дежурства.
Новиков внимательно оглядел комнату, где стоял его стол, его телефон, запертый железный ящик с бумагами.
Лысый лейтенант, топограф Бобров, в мирное время учитель географии, принёс новые листы карты и сказал:
— Вот бы, товарищ полковник, во время наступления так часто менять листы.
— Пошлите посыльного в разведотдел, а ко мне никого не пускайте,— сказал Новиков, разворачивая на столе карты.
— Тут подполковник Даренский два раза вас по телефону спрашивал.
— После двух пусть зайдёт ко мне.
Новиков начал работать.
Стрелковые части, поддержанные артиллерией и танками, заслонили дальние подступы к Сталинграду, и на время приостановили движение противника к Дону. Но в последние дни начали поступать тревожные донесения. Армейские разведотделы сообщали о крупном сосредоточении немецких танков, моторизованных и пехотных дивизий.
Чрезвычайно усложнились вопросы снабжения. Степные железные дороги находились под воздействием авиации, в последние дни немецкие самолёты начали минировать Волгу.
Новиков обсуждал эти тревожные сведения с начальником отдела генералом Быковым.
Быков, со всегдашней недоверчивостью оперативщика к разведчикам, сказал:
— Откуда понакопали они эти новые номера немецких дивизий, где они их выискали? Разведчики любят пофантазировать.
— Но ведь не только разведчики,— сообщают и командиры дивизий, и командармы о сильном давлении и новых частях противника.
— Командиры частей тоже не прочь преувеличить силы противника, а о своих скромно помолчать,— сказал Быков.— У них одна мысль: просить у командующего резервы.
Фронт был растянут на сотни километров, и плотность боевых порядков была слишком невелика для того, чтобы сдержать подвижные войска противника, который мог быстро сосредоточить в любом месте большие силы. Новиков понимал это, но в глубине души надеялся, что фронт стабилизируется. Он верил, надеялся — и боялся верить и надеяться. Ведь на подходе к фронту войск больше не было.
Вскоре начали поступать тревожные сведения, стало очевидно, что противник решительно атакует.
Удар немецких дивизий прорвал линию обороны.
Немцы бросили в прорыв танки. Новиков читал донесения, сличал их, наносил на карту новые данные. Ночные и вечерние сообщения не утешали.
Немецкий прорыв с юга расширялся, намечалось движение на северо-восток. На карте обозначались новые немецкие клещи; нескольким дивизиям угрожало окружение.
Как хорошо знал Новиков эти загнутые синие клыки, быстро растущие на карте! Он видел их на Днепре, на Северном Донце, и вот они вновь возникли здесь.
Но сегодня тоска и беспокойство по-новому овладели им.
На мгновенье чувство бешенства охватило его, он сжал кулак, хотелось крикнуть, ударить изо всей силы по синим клыкам, ощерившимся на извилистую голубую и нежную линию Дона.
«Что это за счастье,— вдруг подумал он,— если увидел я Евгению Николаевну лишь потому, что армия отступила до Волги. Нету радости в такой встрече».
Он курил папиросу за папиросой, писал, читал, задумывался, снова склонялся над картой.
Кто-то негромко постучался.
— Да,— крикнул сердито Новиков и, поглядев на часы, потом на открывшуюся дверь, сказал: — А, Даренский, заходите.
Худощавый подполковник, со смуглым худым лицом и зачёсанными назад волосами, быстро подошёл к Новикову и пожал ему руку.
— Садитесь, Виталий Алексеевич,— сказал Новиков,— здравствуйте в новой хате.
Подполковник сел в кресло у окна, закурил предложенную Новиковым папиросу, затянулся; казалось, он удобно и надолго устроился в кресле, но, сделав ещё одну затяжку, он вдруг поднялся, зашагал по комнате, поскрипывая ладными сапожками, потом внезапно остановился, сел на подоконник.
— Как дела? — спросил Новиков.
— Дела? Фронтовые вы лучше меня знаете, а мои личные — никак.
— Всё же?
— Отчислен в резерв. Своими глазами видел распоряжение Быкова. И, представляете, настолько безнадёжно отчислен, что сам начальник кадров мне сказал: «Вы страдаете язвой желудка, я вас пошлю на полтора месяца полечиться».— «Да не хочу я лечиться, я хочу работать!» Посоветуйте, товарищ полковник, что делать? — Говорил он быстро, негромко, но слова произносил чётко, раздельно.— Как пришли сюда, знаете, предаюсь воспоминаниям, представляется всё первый день войны,— вдруг сказал он.
— Ну? — сказал Новиков.— И мне вспомнилось недавно.
— Обстановка сходная.
Новиков покачал головой:
— Нет, не сходная.
— Не знаю, а я смотрю и вспоминаю: дороги забиты… потоки машин… Начальство нервничает, все спрашивают, как проехать, где меньше бомбят. И вдруг навстречу, с востока на запад, полк с артиллерией, по всем законам, как на манёврах, впереди разведка, боевое охранение, люди идут чётко, в ногу. Останавливаю машину: «Чей полк?» Лейтенант отвечает: «Командир полка майор Берёзкин. Полк движется на сближение с противником». Вот это да! Тысячи тянутся на восток, а Берёзкин наступает. Как на них смотрели женщины! Самого Берёзкина я не видел, он вперёд проехал. Вот я думаю: почему я этого Берёзкина никак забыть не могу? Всё хочется встретить его, руку пожать. А почему же со мной так получилось, что я в резерве? Нехорошо, нехорошо ведь, товарищ полковник?
С месяц назад Даренский не поладил с начальником отдела Быковым. Как-то перед началом наступления советских войск на одном из участков фронта он высказал и обосновал мнение, что несколько южней места предполагаемого прорыва противник концентрирует силы и готовит удар.
Начальник отдела назвал его доклад чепухой. Даренский вспылил. Быков, как выражаются, «поставил его по команде „смирно“», но Даренский продолжал утверждать своё. Быков обругал его и тут же дал приказ о его увольнении во фронтовой резерв.
— Вы знаете, я работников строго сужу,— сказал Новиков,— но определённо: если б мне дали командную должность, я бы взял вас к себе в начальники штаба. У вас нюх, интуиция хорошая, а это важно, когда глядишь на карту. Правда, вот насчёт женского пола у вас слабость, но кто без слабостей.
Даренский быстро оглядел его живыми, весело блеснувшими глазами и усмехнулся, сверкнув золотым зубом:
— Одна беда, не дают вам дивизии.
Новиков подошёл к окну, сел рядом с Даренским и сказал:
— Вот что, я сегодня с Быковым обязательно поговорю.
Даренский сказал:
— Спасибо большое.
— Ну это вы бросьте — «спасибо».
Когда Даренский выходил из комнаты, Новиков вдруг спросил его:
— Виталий Алексеевич, вам новая живопись нравится?
Даренский оторопело посмотрел на него, потом рассмеялся и сказал:
— Новая живопись? Отнюдь нет.
— Но ведь как ни говори — новая.
