Михаил Крикуненко - Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья
— Это комната памяти, нашего счастливого прошлого, — говорит, пытаясь казаться веселой, Ольга, — все, как тогда, в той жизни. Бывает, заходим сюда с мамой, закрываем дверь поплотнее и сидим, перебираем фотографии, вспоминаем разные смешные случаи… Иногда на пианино играем по очереди. Особенно когда из Ханкалы пушки начинают стрелять или самолеты низко летают. Тогда не так страшно, если громко играть. Знаете, музыка может заглушать звуки выстрелов…
— Самое главное — соседи на музыку не жалуются, — по-идиотски пошутил я и тут же пожалел о сказанном, но Ольга улыбнулась, давая понять, что шутка не задела ее.
— Да, жаловаться некому. В нашем подъезде, кроме нас, только одна семья живет. Тот самый Рустам с матерью и сестрами, который нас забирает из комендатуры, помнишь? Они на самом последнем, шестом этаже. Больше никого.
— Что-то я сегодня не видел его во дворе, — сказал я.
— Ну, мужчины стараются федералам на глаза не попадаться, они откуда-то узнают о зачистках и других операциях и прячутся, — ответила Ольга.
— Как же вы тут ночью? Я бы с ума сошел от страха!
— Да уж, это точно, — поддержал меня Гусь, — я бы тоже. Отважные вы женщины!
— Мы привыкли, — грустно улыбается Ольга Ивановна. — Раньше еще страшнее было. Но по ночам жутковато, конечно. А тут еще на рынке я слышала разговор, будто боевики стали убивать тех, кто сотрудничает с федеральной администрацией. В Старопромысловском районе и в Старой Сунже ночью расстреливали целые семьи. А в нашем доме девушку из соседнего подъезда задушили. Вместе с ее бабушкой, которая была дома. Девушка, как и я, секретарем была в Доме правительства. С моей Олей дружила по-соседски. Боимся, конечно, как бы к нам не нагрянули.
Чтобы сменить тему, поговорили о приближающемся Новом, 2003 годе, обсудили, когда Ольгу с матерью сможет забрать отец, как они поедут в Москву. Ольга Ивановна решила затеять чай. Маленьким топориком стала распускать полено на щепки.
— Только вот предложить к чаю нечего, — извиняясь, сказала она.
От чаепития мы с Гусевым отказались. Надо перегонять в Москву отснятый материал и писать текст сюжета. Договорились, что Ольга будет приходить звонить отцу столько, сколько нужно, чтобы окончательно, до мелочей, обсудить с ним план отъезда.
— Пианино вот только жалко очень, — вздыхает Ольга Ивановна. — С собой не возьмешь и отдать некому. Сожгут как дрова, — она приподнимает крышку, проводит руками по клавишам, те отзываются жалобным разнобоем.
Нам пора. Я достал заранее приготовленные двести долларов, протянул Ольге Ивановне:
— Мы обязаны платить гонорар тем, кто дает интервью или помогает в организации съемок. Без вашей помощи сегодняшнего сюжета не было бы. Поэтому гонорар ваш.
— Что вы, какой гонорар! — замахала руками женщина. — Мы и не ждали вас сегодня! Да и вообще, если бы не вы, сидели бы мы сейчас во дворе на тюках или в лагере для беженцев.
Ольга тоже запротестовала, гневно вспыхнув:
— Послушай, пусть мы и живем в таких условиях, но мы не нищие. Мы работаем, у нас есть деньги. Не надо нас жалеть.
— Это ты послушай, — я положил деньги на пианино, — эти деньги выделяет телекомпания, и я обязан их отдать. Иначе меня обвинят в воровстве, присвоении денег. А без вас мы бы сюда не приехали и материал бы ни за что не сняли.
Конечно, это вранье про гонорары. Мы вышли из подъезда. На душе какая-то муть, грязь. Чувствую себя последним подонком, откупившимся двумястами долларами, оставляя Ольгу с матерью здесь. «А кто она тебе?» — спрашивает мой внутренний двойник, который всегда появляется в неподходящее время. И правда — кто? Ведь не должен я им ничего. Так зачем мучиться угрызениями совести?
Стоя в пустом, заметенном снегом дворе, среди полуразрушенных домов, впервые сам себе признаюсь, что полюбил Ольгу. Полюбил, несмотря на то что считал — эта опция моей души утеряна навсегда. Ибо давно уже не испытывал ни к кому серьезных чувств, а цинизм считал лучшей броней для сохранности своей нервной системы. Ибо постоянно видеть в силу профессии чужое горе и искренне сострадать людям невозможно. «На всех тебя не хватит», — говорил мне как-то один из первых моих телевизионных начальников. — Ты должен научиться управлять своими эмоциями. У журналиста, как у врача, должен быть высокий порог чувствительности к чужому горю. Ты должен помогать, сочувствовать, но не зацикливаться на чужих страданиях, иначе не сможешь работать».
Если душу регулярно тренировать — показывать своему сознанию картинки страха, боли и смерти, то душа грубеет, как дубленая кожа, которую обжигают паяльной лампой. Но с появлением Ольги я понял, что до конца еще не утратил способность чувствовать.
Во дворе никого. Ни военных, ни мирных. Вдыхаю полной грудью морозный воздух. Но легче не становится. Понимаю, что нужно ехать — муторно здесь, неспокойно. Хочется вернуться, забрать Ольгу с матерью на базу, но где их разместить? Да и не поедут они никуда.
Гусь толкает меня в бок:
— Валим, пока «духи» не появились. Скоро комендантский час, потом темнеть начнет — время волков! Неохота Новый год в зиндане встречать!
Вдруг прямо перед нами выросла фигура. Я не сразу узнал Рустама — мрачного соседа Ольги, постоянно забирающего ее от ворот комендатуры на старой «шестерке». От неожиданного появления парня мы с Пашкой вздрогнули. Он словно вырос перед нами из снега. Посмотрел с любопытством. Чуть более дружелюбно, чем обычно. Может, потому, что здесь он чувствует себя увереннее, чем перед воротами базы. Черная вязаная шапка натянута почти на самый нос. Непонятно, как он что-то видит из-под нее. Ольга говорила, ему всего шестнадцать, но на вид можно дать больше двадцати. На Кавказе дети развиваются быстрее.
— Спасибо, журналисты, — сказал Рустам, махнув рукой на кирпичные короба домов. Я впервые услышал, как он говорит. Мне не понравился ни его голос — высокий и гортанный, ни нагловатый тон. Конечно, он знает, что произошло здесь днем.
— Чем могли, — буркнул я, и мы пошли к машине.
— Что так долго? Я уж подумал, случилось что-то, задубел тут совсем, — стал ворчать Юсуф. Стекла его машины замерзли — он не включал мотор, экономя бензин.
…Выехав из Октябрьского района, натыкаемся на колонну саперов, медленно идущих со щупами по обочине дороги. За ними медленно ползет бэтээр. За бэтром — пехотинцы. Обычно с инженерно-саперной разведки в Грозном начинается каждый новый день. Саперы обезвреживают мины и фугасы, которыми боевики успели за ночь нашпиговать дороги. Раз идут ближе к вечеру — значит, кто-то подорвался.
— Попали! — злится Юсуф. Пока саперы не проверят дорогу, транспорт будет ждать. Впереди видим большую воронку, а за ней — развороченный взрывом «Урал». Вероятно, водитель машины гнал на большой скорости, но все-таки не смог проскочить фугас. Саперы прощупывают землю — вдруг еще есть закладки? Утренняя «инженерка» сработала плохо — проморгали. Теперь щупай не щупай. Вокруг подорванного боевиками «Урала» разбросаны останки солдат внутренних войск. Раненых, видимо, уже увезли в госпиталь.
— Да что же это, твою мать, за день такой сегодня! — Гусь достает камеру.
— Появились, стервятнички, — слышится рядом сиплое покашливание. Похожий на грача подполковник Селезнев, пару часов назад руководивший взрывами домов, зло смотрит сквозь нас, будто мы прозрачные. Про стервятников вроде и не нам сказал, а будто выплюнул свои слова в жирную чеченскую грязь, залитую кровью его солдат. — Нюх у вас на трупы, что ли? — словно сам с собой продолжает говорить он.
— Может, и нюх, — огрызнулся Гусь, настраивая камеру.
— Снимайте, покажите мамкам, как детей их убивают те, кого вы защищаете. В подробностях покажите, как вы любите. И еще аппарату вашему, мать его, президентскому, покажите, — подполковник, не мигая, смотрит перед собой мутными глазами. Бушлат на нем расстегнут, шапки нет. Она валяется рядом, втоптанная в грязь чьими-то сапогами. Растрепанные его волосы поседели от мокрого снега, который пытается покрыть залитую кровью землю, укрыть мертвых от взглядов живых, но вместо этого снег тает, едва коснувшись бурой жижи, слегка разбавляя эту краску в дьявольской палитре. Снег ложится на изувеченные тела мальчишек-«срочников», на их разорванные в клочья телесные оболочки, в которых совсем недавно жили их души. Водитель «Урала» так и застыл, вцепившись в руль, в оторванной кабине, мятой и растерзанной чудовищной силой. Головы у водителя нет. Наверное, он даже не успел ничего понять. Судя по всему, фугас был очень мощный, радиоуправляемый, сделанный из стапятидесятидвухмиллиметрового гаубичного снаряда. Заложили его боевики прямо под дорогой, это видно по огромной воронке.
Из подъехавших санитарных «буханок» высыпали коллеги-журналисты и санитары. Корреспонденты шумно и возбужденно начали отдавать команды своим операторам.
