Фернандо Мариас - Где кончается небо
Поднимаясь по лестнице, я задержался на мгновение у твоей двери. Она была открыта. Странное существо человек. Мадриду грозила бойня, естественнее всего было бы попрятаться по домам, забаррикадироваться, создать хоть какую-то иллюзию безопасности. Но на нашей лестнице двери не запирались. Твоя дочь подарила нам радость, силу, сделала нас неуязвимыми для бомб.
И здесь, наверху, царила та же атмосфера покоя и безопасности. Где-то рвались бомбы, но я держался прямо и уверенно — мне попросту не хотелось впервые подойти к твоей дочери, втянув голову в плечи и трясясь от страха.
Я осторожно заглянул в мансарду. Конечно, мне хотелось увидеть тебя, увидеть вас обеих, но я понимал, что это мгновение принадлежит вам двоим — тебе и Рамиро.
Вы стояли у окна — того самого окна, через которое я столько раз выбирался на крышу, чтобы отправлять свои предательские донесения. И впрямь казалось, что бомбы вам не страшны, а может, вы даже сильнее их, потому что как раз в этот миг обстрел прекратился, словно ты велела небу Мадрида помолчать немного, чтобы не мешать вам, и оно тебя послушалось.
Вы оба тоже молчали, завороженно глядя на девочку. Когда я пришел, ты как раз передала малышку ошеломленному, растроганному Рамиро.
— Констанца… — проговорил он.
Вы так решили — ты как-то обмолвилась об этом: если родится мальчик, назвать его в честь отца, а если девочка — в честь матери.
Рамиро что-то прошептал на ухо малышке, а потом обратился к тебе:
— Пора спускаться, ты здесь замерзнешь.
Он отдал тебе девочку и коснулся твоей руки, чтобы увести от окна.
— Рамиро, — перебила ты его, — давай дадим друг другу обещание.
— Обещание?
— Ради девочки. Давай пообещаем, что всегда будем с ней. Что она всегда будет в безопасности.
Рамиро заколебался. Его трезвому и ясному уму претил ни на чем не основанный оптимизм, но ты была такой уязвимой, такой беззащитной, так хотела верить…
— Мы всегда будем с ней, — Рамиро постарался придать своему голосу как можно больше твердости, — и она всегда будет в безопасности. Обещаю.
Ты кивнула. Но слов тебе было мало.
— Достань свой пистолет, — велела ты ему.
Рамиро, изумленный не меньше моего, достал пистолет из кобуры и, держа его за дуло, протянул тебе.
— Дай мне одну пулю, — попросила ты.
Рамиро вытащил обойму и извлек одну пулю. Ты огляделась по сторонам — мы оба пытались угадать, что ты задумала, — подошла к окну и принялась царапать пулей стену.
— Вот смотри, давай запишем здесь нашу клятву, — к тебе уже вернулась твоя обычная решимость. — Сначала ее имя: Констанца…
Мы смотрели, как ты выводишь буквы на штукатурке, одну за другой. Растроганные твоей любовью к ребенку — и опечаленные, потому что обещание это вам обоим не под силу было выполнить.
— Так, — сказала ты, не отрываясь от работы, — теперь дата: шестое ноября…
— Седьмое, — ласково поправил тебя Рамиро. — Уже три часа ночи. Уже седьмое.
Ты перечеркнула прежнюю дату и принялась выводить правильную.
— А теперь — наша с тобой клятва…
Но тут снова взревела канонада. Мы все сжались. Собственно, это и было целью штурмующих город — запугать, сломить жителей, не давать вконец измотанным защитникам Мадрида ни секунды покоя. Рамиро, словно осознав, что передышка закончена, что недавней волшебной неуязвимости пришел конец, поцеловал тебя в лоб и, взяв за руку, заставил отойти от окна.
— Завтра. Завтра мы допишем все, что захочешь. Пойдем, ну пойдем же…
И тут вы увидели меня. Твое лицо осветилось улыбкой, а потом ты взглянула на свою дочь, словно приглашая и меня взглянуть на нее. Рамиро тоже улыбнулся мне.
— Посмотри, Хоакин. Это наша дочь. Вторая Констанца. На, подержи ее…
И ты протянула ее мне. Свою дочь. У меня голова закружилась, когда я взглянул на нее; это было какое-то новое чувство, и обрушилось оно на меня сразу и бесповоротно, чтобы остаться со мной навсегда, как неизлечимая болезнь. Вторая Констанца…
— Ну что ж, оставляю своих женщин в надежных руках, — сказал мне Рамиро, и сердце у меня сжалось от гордости и от стыда.
Все мы знали, что нас ждет, что надвигается. Может, эта бомбежка была уже не для того, чтобы запугать и сломить, — это был просто сигнал к началу наступления. Рамиро не мог позволить себе уклониться от выполнения долга. Хотя, наверное, больше всего на свете ему сейчас хотелось остаться с тобой. Вы обнялись, так крепко, с таким отчаянием, что я отвернулся, покраснев.
То, что объединяло вас в это мгновение… мне так и не суждено было испытать в жизни ничего подобного. Но я, по крайней мере, пытался это найти и был честен с собой. Да, я всегда был одинок, но это было достойное одиночество.
Вновь ударила артиллерия, но звук на этот раз был какой-то другой. Откуда я это взял? Неужели я мог в эту минуту различать подобные оттенки? Сам не знаю. Я просто почувствовал, что стреляют как-то по-другому, — а может, лишь вообразил, что почувствовал. Но вы оба тоже это поняли: Рамиро оторвался наконец от тебя и бросился к выходу.
Войска Варелы начали штурм Мадрида. Смерть пришла за своей добычей.
Перед тем как спуститься, я постоял немного у окна. Город под огнем — жуткое и завораживающее зрелище. Мне было страшно, хотя в этом страхе жила и надежда: если мне удастся перебежать к врагу, доказать «маврам» и легионерам, что я свой, что я просто выполнял здесь боевое задание, — я спасен. В свое оправдание я могу сейчас сказать лишь одно — от этих мыслей мне сделалось не по себе. А как же другие? У меня была надежда на спасение — пусть крохотная, пусть призрачная. А вот у тысяч мадридцев и такой надежды не было, они точно знали, что им предстоит умереть. И какой лютой смертью! «Маврам» — марокканским наемникам генерала Варелы — плевать было на идеологию, им выдали карт-бланш на случай взятия Мадрида, и теперь, войдя в город, они будут убивать, грабить и насиловать. Об этом, мучительно боясь за твою судьбу, Рамиро говорил всякий раз, когда по вечерам мы собирались все вместе за ужином, — и до чего же горько и тревожно было всем нам теперь за этим столом. Я же думал о Кортесе, о его благородстве и великодушии, и повторял себе, что это неправда, не может такого быть. И здесь, у окна, думая о своем спасении, я, как и Рамиро, боялся за тебя. И за твою дочь, так ненадежно защищенную словами, процарапанными на стене. «Констанца, 7.11.36»: молитва, надежда, обещание — бесполезные, в сущности, вещи; разве ими защитишь кого-то от свирепой ярости африканских наемников и нацистских истребителей.
Чья-то рука легла на мое плечо. Куртка на мне была плотная, но я узнал твои пальцы.
— Хоакин…
Я не обернулся, не отозвался. Я знал, что стоит мне обернуться — ты уберешь руку с моего плеча, и мне хотелось продлить это прикосновение, этот единственный и последний миг, когда мы были с тобой вдвоем, одни в целом мире, только ты и я.
— Хоакин, — повторила ты.
И тогда я обернулся. И посмотрел на тебя. Ты держала на руках девочку, и видно было, что ты изо всех сил борешься с подступающими слезами.
— Я хочу тебя кое о чем попросить.
До чего же дурацкая и непредсказуемая штука — человеческая душа. Мы были на волосок от смерти, а у меня внутри все пело от радости, потому что тебе вдруг понадобилось о чем-то меня попросить. Я чуть не расплакался от счастья, но сдержался — ведь ты же держалась.
— О чем?
— Пойди за ним. Снова. Прошу тебя. Пусть с ним ничего не случится!.. — и тут ты наконец разрыдалась. Ты так боялась, что Рамиро погибнет, что просила меня о совершенно невозможной, абсурдной вещи. Как я мог уберечь его от беды, если всем нам оставалось жить считанные часы…
Я сжал твои руки. Я провел пальцами по твоему лицу, вытер твои слезы. Девочка тихо спала у тебя на руках. На какое-то мгновение я позволил себе вообразить, что мы — семья, что Мадрид, свободный и счастливый, — это город, в котором нам с тобой предстоит прожить жизнь.
— С ним ничего не случится, клянусь тебе.
Я старался говорить как можно решительнее. А ты — наверное, ты и сама понимала, что я пообещал невозможное, — улыбнулась и сжала мою руку.
Память о твоем прикосновении все еще была со мной, охраняла меня и придавала мне сил, когда я выбежал на улицу, чтобы защитить Рамиро.
Я бегом бросился к министерству: туда, предполагал я, он должен явиться в первую очередь. Мадрид не то спал, не то грезил наяву. Стояла ночь, но казалось, будто уже рассвело. Несмотря на канонаду и падающие бомбы, иногда посреди пламени возникали озерца тишины. Вот во время одной из таких передышек я услыхал шаги у себя за спиной и обернулся.
За мной, еле поспевая, шел Пепе, тот мальчик с испуганным лицом. Он уставился на меня широко открытыми глазами.
— Ну чего тебе? — сказал я. — Тебя же убить могут, не понимаешь, что ли?
