Хорхе Семпрун - Долгий путь
Белокурая девица слегка смущена.
— Видите ли, — сказала она, — это касается пособия по репатриации. Оно выплачивается только французским гражданам. — Я не французский гражданин, — сказал я, — и вообще я ничей гражданин.
— Не станете же вы уверять, будто он не имеет права на эту жалкую тысячефранковую бумажку! — в ярости крикнул Ару. — Вот именно, — ответила белокурая девица. — Вот именно. Он не имеет на нее права.
— Но кто, черт побери, выдумал эту хреновину? — заорал Ару.
Белокурая девица совсем растерялась.
— Не сердитесь, мсье, я здесь ни при чем. Это решение администрации.
Ару разразился уничтожающим смехом.
— Администрация, — передразнил он, — плевал я на вашу администрацию. Сами-то вы как считаете?
— А мне не положено ничего считать, мсье, — отрезала девица.
— У вас нет никакого собственного мнения на этот счет, так, что ли? — издевательски осведомился Ару.
— Если бы я начала по всякому поводу составлять собственное мнение, мсье, было бы просто невозможно работать, — с непритворным негодованием сказала девица. — Я только выполняю распоряжения администрации, мсье, — добавила она.
— … твою мать! — сквозь зубы пробормотал Ару.
— Моя мать тоже на государственной службе, мсье, — с еще большим достоинством выговорила девица.
— Брось, — сказал я Ару, — ты же видишь, мадемуазель обязана выполнять распоряжения администрации.
Ару сразил меня взглядом.
— Заткнись, — отрезал он, — ты не француз, ты здесь ни при чем. Для меня это вопрос принципа.
— Распоряжения на этот счет сформулированы совершенно точно, мсье, и притом в письменном виде. Только французские граждане имеют право на пособие по репатриации, — повторила девица.
— Значит, мы зря воевали, — сказал Ару.
— Не болтай ерунды.
— Заткнись! Я сказал: это вопрос принципа.
— Что до меня, — продолжал я, — то я не воевал.
— Ты что за хреновину несешь? — накинулся на меня разъяренный Ару.
— А ничего. Просто я говорю, что не воевал.
— Я спрашиваю: что значит этот собачий бред?
Ару обернулся ко мне. Белокурая девица удивленно наблюдала за нами. Она все еще держала в руках мой временный паспорт.
— А то, что никакой я не бывший борец. И я вовсе не воевал.
— Ты что, спятил? А что же ты тогда, спрашивается, делал?
— Я участвовал в движении Сопротивления.
— Знаешь что, не вкручивай мне шарики. Ты всерьез считаешь, что не имеешь права на это занюханное пособие по репатриации?
— О, простите, — вмешалась белокурая девица, оскорбленно поджимая губы, — но это вовсе не пособие по репатриации, это только аванс в счет будущего пособия. Точные размеры компенсации еще не определены.
Эта белокурая девица любила ставить точки над «i». Ничего не поделаешь — администрация.
— Хреновый аванс, — пробурчал Ару.
— Не надо грубить, — сказала девица.
Ару вновь разразился громовым голосом.
— Я спрашиваю тебя, хочешь ты получить этот хреновый аванс или нет? — Но ведь я же не репатриант, — простодушно заявил я. — Не иначе ты спятил, — повторил Ару.
— Послушайте, — сказала девица, — речь идет вовсе не о том, хочет ли мсье получить аванс или же нет. Речь идет о том, что он не имеет на это права. Понимаете? Право…
— Не право, а сраво, — пригвоздил ее Ару.
Шум спора привлек к нам всеобщее внимание. К нам подошел какой-то молодчик. Вместо белой блузки на нем синий костюм. Наверно, он заведовал тем самым отделом администрации, которому надлежало оформить наше возвращение в мир живых. Он учтиво осведомился о причинах спора. Ару изложил ему суть вопроса, пересыпая свою речь крепкими словечками и суждениями более общего порядка применительно к политике Франции. Белокурая девица тоже изложила ему суть вопроса, но безучастным тоном и на своем конторском языке. Для нее это был чисто служебный вопрос, ее дело — сторона.
Заведующий вежливо объяснил нам, каковы распоряжения администрации на этот счет. Сомнений не оставалось: я должен вернуть тысячефранковую бумажку. У меня нет никаких прав на эту тысячефранковую бумажку.
— Учтите, пожалуйста, что впоследствии мсье бесспорно получит право на пособие по репатриации, когда вопрос о пособиях по репатриации и о статусе репатриантов будет решен законодательным путем. Этот вопрос бесспорно будет решен, поскольку число иностранцев, которые, подобно мсье, сражались за Францию, весьма велико.
Мне уже не хотелось говорить ему, что я вовсе не сражался за Францию и что я отнюдь не считаю себя репатриантом. Мне не хотелось еще больше усложнять ситуацию. Я вернул тысячефранковую бумажку, на которую не имел права.
— Но, с другой стороны, мсье имеет право на бесплатный проезд и проживание на всей территории страны, пока мсье не проследует к своему постоянному местожительству. Именно там, на месте постоянного проживания мсье, и сможет быть рассмотрен в целом вопрос о его статусе репатрианта.
Я не стал говорить ему, что у меня и в помине нет никакого постоянного местожительства. Вдруг это как-нибудь отразится на моем праве на бесплатный проезд и проживание на всей территории страны. Ару тоже умолк. Он был подавлен всеми этими административными тонкостями. Мы направились к выходу.
— А сигареты? — спросила белокурая девица.
Услыхав вопрос белокурой девицы, чиновник в синем костюме оторопело вылупил глаза.
— В самом деле, сигареты, — повторил он.
У Ару точно язык отнялся, он не знал, что и сказать.
Но чиновник вдруг принял быстрое и смелое решение.
— Разумеется, — сказал он, — согласно букве данного циркулярного письма акты выдачи сигарет и денежного аванса в размере тысячи франков безусловно связаны между собой. Но я полагаю, что мы поступим в соответствии с духом настоящего циркулярного письма, оставив сигареты в распоряжении мсье. Если только, конечно, мсье курит.
— Не скрою, — отвечал я, — курю.
— Если так, оставьте эти сигареты себе, — произнес он, — возьмите их, это отвечает духу настоящего циркуляра.
Посмотрев направо, налево, Ару уставился в пустоту. Наверно, он задумался над духом циркуляра.
— Желаю вам счастливого пути, господа, — сказал чиновник, — и благополучного возвращения домой.
Наверно, мои лукавые пенаты давились от смеха, слушая эти слова. Вдвоем с Ару мы вышли во двор.
— Это просто невероятно, — сказал Ару.
Я не решился сказать ему, что все это вполне закономерно, — такой у него был подавленный вид. Мы зашагали по большой аллее, разбивавшей пополам всю территорию лагеря по репатриации узников. Но я не репатриант, я испытывал едва ли не благодарность к белокурой девице за то, что она напомнила мне об этом. Из одной чужой страны я приехал в другую. Вернее, чужой — я сам. Я едва ли не рад был, что сразу же вновь очутился в положении чужеземца: это не даст мне раскиснуть. Ару, тот, конечно, смотрел на все это иначе. Он сильно огорчился, Ару, нелегко ему было убедиться в незыблемости административных устоев у себя на родине. Видно, там, в лагере, по воскресеньям, когда находилось время для размышлений, он мечтал о другой, совершенно новой Франции. Столкновение с реальностью потрясло его. Он совсем сник, Ару. Я же, напротив, всегда считал, что всякое столкновение с реальностью необычайно стимулирует деятельность рассудка. Волей-неволей начинаешь шевелить мозгами. Пройдя центральную аллею, мы остановились у колонки — напиться воды. Ару напился первым, затем вытер рот тыльной стороной ладони.
— Тоска, — вздохнул он, — на том свете и то, наверно, лучше.
Уж это он, что называется, загнул. На том свете, наверно, все-таки хуже. Пришел мой черед напиться — вода была свежая. Я подумал о том, что наш долгий путь позади. Я пил свежую прозрачную воду и вспоминал ту, другую воду, которой мы отведали на площади немецкой деревни. Как раз тогда Ару тоже был с нами.
Мы шагали по белой дороге, и на нее попеременно набегали то тень, то солнце. Бараки Малого лагеря оставались справа, за лесом. Мы шли в деревню, чтобы напиться воды. Вчера эсэсовцы, убегая, взорвали водопровод. Но на площади ближайшей деревни, конечно, должна быть вода. Наверняка там есть вода, вот мы и напьемся.
Наши сапоги громко скрипели по белой каменистой дороге, мы шли, переговариваясь друг с другом. Наверняка на площади того села будет вода.
По воскресеньям мы часто разглядывали то село, примостившееся в зелени равнины. Мы забирались в лесок за бараками Малого лагеря и оттуда разглядывали село. Спокойный дымок стелился над домами. Но сейчас мы и сами на воле, мы шагаем по белой каменистой дороге, громко переговариваясь друг с другом. Наверно, та деревня ждет нас, именно к ней ведут наши победные шаги, собственно, она и есть цель нашего похода.
Я гляжу на деревья — они шевелятся. Это апрельский ветер тронул деревья. Пейзаж сразу утратил прежнюю неподвижность. Прежде, вопреки медленной и неуклонной смене времен года, пейзаж оставался неподвижным. Вернее, это мы оставались неподвижны лицом к лицу с пейзажем, который казался простой декорацией. Но вот пейзаж ожил. Каждая тропинка, берущая свое начало слева, под деревьями, — это путь, который ведет к глубинам пейзажа, к его новым, нескончаемым тайнам. Сколько радостей сулит этот пейзаж, стоит только протянуть руку. Я громко смеюсь. Ару, ушедший было вперед, остановился и ждет, когда я его догоню. Он видел, как я шел совсем один и смеялся.
