Эллио Витторини - Люди и нелюди
— Этого не нужно, — сказал капитан. — Поезжайте.
Человек зашагал со двора походкой перекупщика. Решетчатые створки ворот распахнулись, моторы грузовиков заработали, и машины с зажженными фарами тронулись.
Свет фар ясно показал всем, что очень скоро, минут через десять, совсем стемнеет. Луч, торжествуя, воинственно прошелся по всему двору. И в это время с грузовика, который уже въехал под арку ворот, полетел одинокий голос и взвился, ясный и невинный, как сам свет:
— Да здравствует!..
Со всех грузовиков ему ответил хор, который звучит всегда, когда люди отвечают человеку:
— Да здравствует!..
И Джулай не колебался. Он потер одну о другую ноги, обутые в домашние туфли, и тоже отчетливо произнес в почти опустевшем голом дворе:
— Да здравствует!..
LXXXVI
— Что да здравствует? — сказал Манера.
Все стоявшие с ним ополченцы были еще здесь: тот, что заговорил первым, и кто ответил ему вторым: Первый, Третий, Четвертый, Пятый.
— Это коммунисты, — сказал Третий. — Разве они не коммунисты?
— Коммунисты или почти что коммунисты, — сказал Первый.
— А если и нет, то сойдут за коммунистов, — со смехом сказал Пятый.
— Так, значит, — сказал Третий, — они хотели сказать «да здравствует коммунизм»?
— Кто их знает, — сказал Пятый.
Манера поглядел на другой конец двора, где стоял Джулай.
— Почем я знаю? — сказал Манера.
Неужели Джулай хотел сказать: «Да здравствует коммунизм»?
Капитан тоже поглядел на Джулая: он обернулся, как только раздался его голос, и долго глядел на него, внимательно и строго, как раньше, а потом тихо спросил:
— Кто да здравствует?
Джулай не ответил: он по-прежнему стоял, прислонившись к стене, и все время тер одну ногу о другую.
— Твой приятель выпутался чудом, — сказал Манере Первый.
— А, что там, — сказал Манера, — по-моему, он ничего не сделал.
— Боюсь только, как бы он сам себе не напортил, — сказал Четвертый.
— Чем? — спросил Манера.
Капитан не подошел к Джулаю, а позвал его к себе.
Плечи Джулая отделились от стены, но одна нога, которую он медленно поднял, согнув в колене почти под прямым углом, все еще опиралась о стену.
Капитан снова позвал его:
— Поди сюда!
Джулай опустил ногу совсем и отделился от стены.
— Это ты, — спросил капитан, — убил мою собаку Грету?
— Капитан… — начал Джулай.
Он хотел рассказать, что произошло, но капитан повторил свой вопрос:
— Это ты?
— Я, — ответил Джулай.
Он видел, как серьезен этот человек, и только серьезность, написанная на его лице, внушала Джулаю мысль, что он должен отвечать.
— А она была ваша? — добавил он.
У капитана в руке был стек, тонкий, с ременной петлей. Он обернулся и, окликнув того парня из СС, что держал на поводках собак, приказал по-немецки:
— Führe die Hunde her![31]
Парень подвел к нему обеих собак — Блута и черную волчицу.
— Гудрун, — сказал капитан, — каптен Блут!
Он наклонился, чтоб отстегнуть сворки, и, освобождая, приласкал собак.
— Гудрун, — повторил он, — Гудрун…
Лаская собак, он так стиснул зубы, что во рту у него что-то хрустнуло, словно он разгрыз орех. Потом снял с собак намордники.
— Эти собаки тоже мои, — сказал он Джулаю.
— Что он собирается делать? — спросил Манера.
Он со своими четырьмя товарищами стоял у противоположной стены; уже совсем стемнело, и мало что можно было увидеть на другом конце двора, да и услышать можно было далеко не все, что говорилось.
— У вас много собак? — спросил Джулай.
— Много, несколько сотен, — ответил капитан.
Он подошел к Джулаю и сорвал с него куртку, открыв изодранные в клочья рукава рубахи.
— Что это у тебя на руках? — спросил он.
Под лохмотьями на руках Джулая видны были красные следы.
— Это в казарме, — ответил он.
— Значит, тебя в казарме так разукрасили? — спросил капитан. Потом взглянул на него и добавил: — А эти пятна на шее — тоже в казарме?
— Это на площади, — ответил Джулай.
Собаки обнюхивали его ноги, и он поставил одну на другую, хотя опереться плечами ему было не на что. Капитан бросил собакам куртку Джулая и приказал ему:
— Раздевайся!
— Раздеваться? Зачем, капитан? — Наверное, он покраснел, но в потемневшем воздухе этого не было видно. — Раздеваться? — повторил он.
Он начал раздеваться, полагая, что капитан хочет посмотреть, как его избили в казарме. Абсолютная серьезность капитана убеждала его.
— Но зачем? — спросил он. — Ведь прохладно!
— Давай! — сказал капитан.
LXXXVII
Джулай медленно раздевался, а капитан брал его вещи и бросал собакам.
— Странно, — сказал Манера, — что он собирается делать?
— Говорят, он шутник, — сказал Третий.
— Какую же это шутку он собирается с ним сыграть? — сказал Манера.
Собаки обнюхивали вещи Джулая, Гудрун принялась разрывать его куртку.
— Зачем вы бросаете мои вещи собакам? — спросил Джулай.
Он наклонился, чтобы отнять у Гудрун куртку. — А то разорвут, — добавил он. Но Гудрун с рычанием прыгнула на него, и Джулай попятился.
— Ja! — крикнул капитан. — Fange ihn![32]
— Что он говорит? — сказал Манера.
Гудрун, рыча, поставила передние лапы на куртку и снова принялась терзать ветхую материю, пропитанную запахом человека. До поры она удовольствовалась этим.
— Fange ihn! — снова приказал капитан.
Но Гудрун не слушалась. Она остервенело рвала ветхую куртку и даже унесла подальше от Блута рубаху, которую тот обнюхивал.
— Не волнуйся, — сказал Манера Джулаю. — Капитан даст тебе во что одеться.
Все пятеро ополченцев подошли ближе, чтобы все видеть, и стали в круг. Они смотрели на полуголого Джулая, и их заранее разбирал смех. Они смотрели на собак — на Блута, обнюхивавшего одежду, на Гудрун, рвавшую ее зубами, — и не могли удержаться от хохота.
— Ох! — сказал Первый.
— Ха-ха! — подхватил Третий.
Из освещенной двери на двор вышел человек в широкополой шляпе с черным хлыстом. С минуту он присматривался, что происходит, потом большими шагами направился к своей цели. Подойдя к капитану, он сказал:
— Они звонят, нельзя ли отложить на завтра.
— Почему?
— Сейчас слишком темно.
— Что слишком?..
— Слишком темно. Они не могут привести в исполнение…
— Темно? — переспросил капитан. — Пусть зажгут прожектора. Что у них там, на Арене, прожекторов нет?
Он сам двинулся прочь, чтобы поговорить по телефону, потом, сделав два шага, вернулся, пристегнул собакам поводки и велел парню из СС держать их.
— Не бойся, — сказал Джулаю Манера.
Джулай стоял в одних трусах и в домашних туфлях.
— Но ведь мне холодно, — ответил он.
Он стоял на том месте, где его оставил капитан, и непрерывно растирал руками грудь, живот, плечи, тер ногу о ногу, задирая ее сколько мог. Это было смешно, и ополченцы смеялись. Не то чтоб очень весело, но смеялись.
А на сворках ждали две собаки: одна, улегшись на землю, все еще рвала зубами куртку и рубаху, Блут садился и вставал, вертелся на месте, нюхая воздух, скулил.
Человек в широкополой шляпе и с хлыстом удивленно озирался, будто стараясь понять, что происходит.
— Что тут за новости?
Он озирался вокруг.
— Долго они еще будут держать меня так? — сказал Джулай. — Я замерз.
— Не бойся, — сказал ему Манера.
— Что он собирается со мной сделать?
— Ничего, Джулай. Теперь уже все позади.
— Но мне холодно. Я так замерзну до смерти.
— Он хочет только тебя припугнуть, — сказал Манера.
И тут вернулся капитан.
LXXXVIII
Он посмотрел на стоявших в кружок ополченцев, на Джулая в трусах и наклонился, чтобы опять отстегнуть поводки у собак.
— Ты почему не разделся? — спросил он у Джулая.
— Капитан! — ответил Джулай. — Я и так совсем голый.
Клемм указал стеком на трусы.
— На тебе еще это!
— Что же, мне и трусы снять? — спросил Джулай.
Когда он остался только в носках и в домашних туфлях, капитан спросил его:
— Сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— А! — сказал капитан. Он стоял, наклонившись, положив руки на загривки собак, и задавал вопросы.
— Двадцать семь? — повторил он и стал спрашивать дальше: — Ты живешь в Милане?
— В Милане.
— А родом ты из Милана?
— Нет, из Монцы.
— А, из Монцы! Значит, ты родился в Монце?
— В Монце.
— Монца! Монца! А отец у тебя есть? И мать?
— Есть мать. Она живет в Монце.
— Старая?
— Да, старая.
— А ты с нею не живешь?
— Нет, капитан. Моя мать живет в Монце, а я в Милане.
— А где ты живешь в Милане?
