Павел Ермаков - Все. что могли
— И здесь от его, ирода, спасения нет, — в комнату вбежала хозяйка, поправляя накинутую на плечи вязаную жакетку. — Бомбит. Пойдем, укроемся в погребе. Чтоб ему, антихристу, пусто было.
Подхватив на руки сонную Машеньку, она потянула за собой Надю. Однако, еще не добежали до места, бомбежка стихла. В небе удалялся, замирал самолетный гул.
— Пронесло, — сказала хозяйка и устало опустилась на круглый чурбачок. Посидев минутку, спросила: — Пойдем досыпать? Да разве заснешь теперь?
Утром пришел Петр Матвеевич. Голова его была забинтована, сквозь повязку проступало пятно. Хозяйка запричитала.
— Не реви, мать, не размокай. Обошлось, живой я, — ласково, стесняясь посторонних, чуть приобнял жену, легонько похлопал по спине. — Осколком шваркнуло. Кожу порвало, вот и кровянит.
Сели завтракать. Хозяйка накладывала на тарелки Нади и Машеньки яичницу-глазунью, наливала в кружки теплое молоко, восторгалась девочкой: пригожая да ладненькая.
Возбужденный недавним вражеским налетом, Петр Матвеевич рассказывал:
— По всему городу рвались бомбы. Немцы больше по станции метили. Какой-то гад фонарем сигналил самолетам. Изловили его. Военные-то, слышь-ко, сообразили. С фонарем на пустырь ушли. На тот, что за нашей улицей. Немцы и давай молотить по пустому месту.
— Не ты ли с фонарем-то бегал?
— Помоложе меня есть кому бегать, — отмахнулся он и перевел разговор на другое. — Надя, в десять часов будет поезд до Харькова. Билет я вам выправил, поезжайте. Видите, как у нас стало. Получается, из огня да в полымя. Мать, собери им харчей на дорогу, одежонку какую-нито. На вокзал приходите, я посажу вас. От Харькова до Воронежа рукой подать.
— К бабушке с дедушкой поедем! — захлопала в ладошки Машенька, подбежала к матери, ткнулась головой в грудь. — Мамочка, давай собираться.
Хозяйка положила снедь в корзину, принесла старую шерстяную шаль.
— Вечерами прохладно, накинешь на плечи, она тебя и согреет.
Машеньку нарядили в синюю трикотажную майку с рукавами, трикотажные рейтузы, и она стала похожа на худенького белобрысого мальчишку.
— Недолго побыли у нас, а родными стали. У мамы-то и вовсе хорошо вам будет. Спокойней под ее крылышком.
В вагоне Петр Матвеевич попросил проводницу, оказавшуюся знакомой, присмотреть за ними.
— Спасибо, отец, за вашу заботу и ласку, — растроганно поблагодарила Надя.
— Какая там благодарность. Напишите, как доедете. Мы со старухой будем беспокоиться. Немца турнут, наведайтесь к нам.
Днем поезд атаковали немецкие самолеты. Пассажиры сыпанули из вагонов, прятались в канавах. Надя осталась на месте. Упрямо нахмурив брови, вцепившись в крышку стола так, что побелели суставы, решила, будь что будет. Два вагона из состава выбило, их с Машенькой пощадило.
Им пришлось сделать еще две пересадки. Но сколько бы ни мытарились, в конце концов все-таки оказались дома, в родной деревне Дубовке. Всю дорогу она жила ожиданием — дома ее обрадуют весточкой от Андрея. Но отец сурово покачал головой, мать заплакала: на радостях от встречи с дочерью и внучкой и с горя от безвестности о сыне и зяте.
Деревня жила войной. Второпях написанные открытки, сложенные треугольником тетрадные листочки протягивали ниточки между фронтом и селом, приносили успокоение в некоторые семьи. В иных избах уже поселилось горе. Надя, наблюдая родную деревню, терзалась собственной бедой.
Под плач жен и детей, собрав немудреные котомки, уходили на фронт последние мужики. Обезлюдели улицы Дубовки, притихли. Но те, кто остался дома, женщины да дети, работали за двоих-троих.
В день приезда к Наде прибежала председатель сельского совета.
— Наденька, выручай, — торопливо говорила она. — Много разговаривать некогда, в поле спешу. Принимай медпункт. Бабы пластаются на пашне и в огородах, на ферме. Случись что, некому перевязку сделать, порошок или мазь нужную дать.
Мать пыталась возражать, разве не видит председатель, что дочка на сносях, последние дни дохаживает? Надя устало поднялась и отправилась выполнять свои фельдшерские обязанности, как когда-то до замужества. Сказала коротко:
— Кому сегодня легко, мама?
21
Поутру, вслед за хозяйкой, на хуторе появился широкогрудый, кряжистый мужчина лет пятидесяти. Лицо его заросло рыжеватой бородой. Светлые глаза, показавшиеся Ильину узкими из-за нависающих над ними столь же рыжих, как и борода, лохматых бровей, смотрели выжидательно и осторожно. Назвался коротко:
— Гринюк.
Склонив голову набок, он вдруг улыбнулся, морщины на лбу разгладились, вислые усы шевельнулись:
— Сдается, обличье ваше мне знакомо. Встречал я вас, товарищ командир.
Ильину вспомнились прошлогодние командирские сборы. Огневая подготовка проводилась тогда на новом стрельбище, землю под которое пограничникам отвел председатель сельрады Гринюк. Пограничники вместе с селянами насыпали охранительный вал от разлета пуль.
— Если мне память не изменяет, Тихон Лукич? — спросил Ильин, подумав о том, что ему определенно везет на встречи с людьми, на которых можно положиться.
— Зовите просто Лукич, — кивнул Гринюк. — В селе меня все так кличут.
Настороженность с обоих как рукой сняло. Ильин пояснил, почему не отошел вместе с погранотрядом:
— День на заставе продержались, к вечеру немцы обложили со всех сторон. Оказались мы в ловушке. На другое утро подошла на помощь горстка бойцов, и мы прорвались. Но со своим отрядом не соединились.
Гринюк свернул цигарку. Маленькая комнатка наполнилась ядреным, дерущим глотку дымом самосада.
— Отряд ваш в мясорубку попал, — Лукич прокуренным пальцем прочертил по столу, как шли от границы танковые колонны-клинья. — Будто смерч пронесся. Под ним и стрелковый полк не устоял.
Лукич нахмурился, вислые усы ощетинились. Окутываясь дымом, горевал:
— Те, первые, нас не зацепили, быстро прошли мимо. Но потом нас форменным образом обчистили до нитки. Свели скотину со дворов, забрали вещи и продукты. Окончательно разорил село молодой Богаец. Вы об этом помещике должны знать. Пришел с немцами, и сам в немецкой форме. Служит им. Остатних племенных коров угнал, многих мужиков и баб заарестовал. До сих пор не вернулись.
«Широко распространился господин Богаец», — подумал Ильин, и заныло в груди, клещами схватило. Это имя разбередило память, словно незаживающую рану, о разгромленной комендатуре, погубленных семьях.
Он поднялся, опираясь на тросточку, заковылял по комнате, как подшибленный скворец.
— Лукич, надо защищать селян, пресекать грабеж, сопротивляться, — говорил он председателю сельрады, но мысленно обращался к себе: «Тоже пока на печи лежим. Надо, чтобы немец знал, что, отправляясь за шерстью, сам вернется стриженым».
— Собралось нас в лесу десятка полтора мужиков, — Лукич сердито подергал вислыми усами. — А толку-то… На всех у нас два дробовика, да и к тем припасов немае. Люди мы не военные. Прибились к нам и такие, кто в драку не полезет. Им лишь бы переждать лихую пору, готовы схорониться у баб под подолом.
— Что слышно, далеко ли шагнул немец? — спросил Ильин.
— Разное болтают. Что якобы Ленинград обложил, на Москву прет, — у Лукича покривился рот, будто он удерживал слезы.
— Трудно поверить, — выдохнул Ильин, спотыкаясь на ровных половицах. — Где наши-то силы, почему не остановят?
Рушилась его надежда вырваться к своим, под корень рубили ее такие вести.
— У нас тут всякая мразь, какой раньше хвост прищемили, повылазила, — покусывал ус Лукич. — Старосты, полицаи появились. Новый порядок. Всех велят поить, кормить.
— Нам с вами, Тихон Лукич, надо объединиться. Организуем отряд. Оружием мы поделимся, потом начнем отнимать его у немцев.
— Во це дило, — обрадовался Лукич, попросил послать с ним бойцов до его лагеря, чтобы дело в долгий ящик не откладывать.
Вернувшись, Горошкин рассказал, что никакого лагеря у Лукича пока нет, стоит на островке посреди болота несколько шалашей из веток и камыша.
— Мужики дельные, на мой взгляд. Заволновались-зашевелились, как автоматы да винтовки увидели. Эти пойдут в бой. Но есть и такие — исподлобья на нас поглядывают. Для этих мы москали.
— Ладно, все образуется, — пообещал Ильин.
Как только нога его окрепла, он тоже перебрался в лагерь. Убедился, Горошкин говорил правду: ни партизанского отряда, ни лагеря практически не существовало. Место расположения выбрано неудачное. Для активных действий островок не подходил. Ни маневра тебе тут никакого, ни занятий провести нельзя.
— Зима придет, болото замерзнет, и мы как на ладони у врага. Сожмет он ее, и от нас мокрое место останется, — втолковывал Ильин Лукичу. — Надо забираться в лес, где поглуше. Он нам укрытие и защита. Землянки строить.
