Александр Проханов - Стеклодув
– А нельзя ли без проволочек направить советский спецназ в Деванчу и забрать «стингеры»? Если вы и впрямь располагаете достоверными сведениями? – вмешался Конь, раздраженно хлюпая чаем и допуская бестактность, усомнившись в достоверности сведений, добываемых «хадом». – У нас, понимаете, нет времени анализировать. Нам нужны «стингеры», а не научные изыскания.
Суздальцева раздражали эти бестактные выходки, которыми Конь подчеркивал свое превосходство профессионала над дилетантом Достагиром.
Достагир был утонченным интеллигентом, быть может, из аристократов, примкнувших к революции. Чувствовал тонкости отношений, не выказывал обиду. Только улыбался сиреневыми губами, ласково смотрел фиолетовыми, с влажным блеском, глазами.
– Дорогой Достагир, как можно познакомиться с информацией о «стингерах» в Деванче? – Суздальцев старался доверительными интонациями, выражением лица восстановить тонкую канву отношений, оборванных майором. Подхватить их на прерванном звуке.
– У нас есть агент, который живет в Деванче. Он готов встретится с вами и передать информацию. Но он – не сотрудник «хада». Говорит, что даст информацию только советской разведке.
– Я готов, – сказал Суздальцев, – Он хочет встретиться здесь?
– Вряд ли это приемлемо. За советским гарнизоном душманы ведут постоянное наблюдение.
– Я готов встретиться с ним в Герате.
– Я передам ему о вашей готовности. Мы, со своей стороны, готовы обеспечить безопасность.
– Давай, Петр Викторович, я пойду, – обрадовался Конь, которого тяготило промедление в работе и который нуждался в постоянной деятельности.
– Пойду я, – сказал Суздальцев.
– Почему, подполковник?
– Это мое решение, – сухо ответил Суздальцев, которого покоробило фамильярное употребление «ты» и неуместное при постороннем панибратское обращение «подполковник». – Скажите, дорогой Достагир, нельзя ли встретиться с теми, кто располагает информацией об иранском спецназе?
– Завтра, товарищ Суздальцев, состоится операция по выявлению иранской агентуры в кишлаке Зиндатджан. Вы можете принять участие.
– Непременно, – ответил Суздальцев.
Необходимый Суздальцеву контакт был осуществлен. Соглашение о сотрудничестве с «хадом» было достигнуто. Они допивали чай, раскалывали щипчиками кристаллический сахар, кидали в пиалки с бледно-зеленым чаем.
Достагир, в элегантном костюме, в белоснежной рубашке и шелковом галстуке, был не похож на своих бородатых, черноусых соплеменников, в чалмах и шароварах, наводнявших рынки, сидящих в дуканах, падающих ниц в мечетях, идущих по солнцепеку с мотыгами на плечах среди синеватого дыма кишлаков. Он был интеллигент, которого революция поманила своей ослепительной мечтой, и для осуществления этой мечты он был вынужден жестоко сражаться. Он хотел, чтобы советские офицеры, служившие для него образцом, поняли его переживания.
– Сейчас мы, афганцы, воюем и стреляем друг в друга. Империалисты натравливают одних афганцев на других. Но когда кончится война, мы начнем строить новый Афганистан, и наши нищие кишлаки станут походить на ваши цветущие колхозы. А наши города, которые сейчас без канализации, школ и больниц, будут такими же красивыми, как Харьков, Киев, Москва. У меня есть друг – архитектор, который проектирует новый Герат, с широкими проспектами, метро и зданием университета, похожего на МГУ. Но проектами он занимается ночью, а днем, как и я, служит в разведке. Ваша революция служит примером для нашей революции.
– Да, наша революция прекрасна, – Конь сделал серьезное лицо, едва заметно пародируя афганца. – Наши колхозы оглашают окрестные нивы гулом тракторов и комбайнов. Наше метро напоминает дворцы, для которых не нашлось места на земле, и они являются самыми прекрасными в мире подземельями. Наш университет на Ленинских горах похож на метро, но только поднятое в небо. Когда вы покончите с душманами, приезжайте в Москву, и мы вместе покатаемся у Кремля на речном трамвайчике. Товарищ Суздальцев, я, товарищ Конь, и вы, дорогой Достагир.
Суздальцев был возмущен нарочитой бестактностью майора, но Достагир как будто ничего не заметил. Сердечно прощался, прижимал руку к сердцу, улыбался своими сиреневыми губами.
* * *После ухода афганца Конь отправился в модуль, ожидая прихода комбата. А Суздальцев, испытывая к майору раздражение, пошел вдоль казарм, над которыми остывало от зноя зеленое вечернее небо, и соседние предгорья, днем бесцветные, блекло-серые, вдруг обрели объем, стали наливаться голубым, золотистым и розовым, предвещая вечернюю светомузыку.
На краю гарнизона, где тянулась колючая проволока и открывался сорный пустырь, он увидел остов разбитой машины. Той самой, о которой при встрече упомянул командир полка. Длинная, с прицепом, она была стянута с дороги, продрала голыми обгорелыми ободами коросту пустыни. Ребристый след гусениц, оставленный тягачом, делал у машины дугу и исчезал на бетонке. Машина лежала, расколотая страшным ударом, будто у нее в двух местах был переломан хребет, раздроблен лобастый, зияющий провалами череп. Колеса прицепа были вывернуты ободами вверх, как скрюченные обожженные лапы. Цистерны были смяты, сизые от окалины, в рваных пробоинах. От грузовика шел дух солярки, окисленного металла, горелой резины. Сквозь эти жестокие недвижные запахи летел чистый ветер. У обожженных колес Суздальцев разглядел крохотный синий цветочек, нежное, колеблемое ветром соцветие. Поразился соседству железного, созданного и убитого человеком изделия и малого творения природы, которое чудом уцелело, не задетое остановившимся колесом. То же странное изумление он испытал недавно в пустыне, глядя на хрупкую вазу и упавший рядом, пощадивший ее осколок. В этом малом пространстве, разделявшем цветок и обод, в крохотном зазоре между осколком и вазой пульсировала таинственная сила, дышала милосердная воля. Угадывался незримый Творец, создавший цветок и машину, вазу и осколок снаряда. Стеклодув, чье дыханье сотворило окрестные горы, окрасило их в голубой и малиновый цвета, возвысило над головой просторное зеленое небо, поместило под этим небом Суздальцева, машину, цветок.
Он тихонько хлопнул ладонью по кабине, и пустая, с обгорелой баранкой, кабина отозвалась печальным звоном. Среди лохматого пепла у прогоревших сидений Суздальцев увидел два обрывка бумаги. Поднял, сдул гарь. С обугленной фотографии смотрело девичье лицо, серьезное, без улыбки, и за ним какое-то дерево, часть кирпичной стены. Снимок неизвестного города, неизвестного дома и дерева был пронесен сквозь пламя. Не сгорел, лишь обуглился. Девушку, еще не жену, не невесту, опалила война.
Другой листок был письмом, прожженным и смятым, с остатками слов. Суздальцев читал, разбирая круглый старательный почерк.
«Здравствуй, Сенечка, родненький наш сыно … Прими приветы и добрые слова от своих роди… Как же я без тебя скучаю, все сны снятся, все места себе не… Я Вере наказывала свитер тебя связа… А кошка наша Мурка окатилась, сразу троих… И на твою кровать всех котят перетаска…»
И этот клочок письма тоже был пропущен сквозь пламя. Сквозь него пролетели пули, капли огня и крови. Суздальцев хотел положить его обратно в кабину. Но передумал и спрятал в нагрудном кармане. Сердце слабо дрогнуло, и этот удар сердца, и то, что он не бросил, а спрятал на груди обугленное письмо, тоже свидетельствовало о присутствии в мире Творца, незримого Стеклодува.
Возвращаться в модуль не хотелось. Не хотелось видеть майора, который раздражал его, становился невыносим. Конь, казалось, чувствовал неприязнь Суздальцева и умышленно старался ее усилить. Суздальцева раздражали его вислые, неопрятные усы и синие, навыкат, глаза, наполненные дурным блеском. Раздражала манера громко жевать и сплевывать на землю. Раздражал неуловимый украинский акцент, который проявлялся даже тогда, когда тот говорил на фарси. Было отвратительно его обращение с пленными, то садистское сладострастие, с которым Конь причинял мучения пытаемым. Отвратительным был его ночной храп и дневной лошадиный хохот. И то презрение, которое он выказывал по отношению к стране, куда привела его война. И нескрываемое желание поскорее уехать и забыть навсегда землю, которой он причинил немало страданий. Суздальцев понимал, что подобные же чувства он сам вызывал у майора, и их взаимная антипатия сдерживалась необходимостью совместной работы. Две детали, вставленные в машину войны, они царапали друг друга и искрили.
Он вернулся в модуль, когда комбат Пятаков, в спортивном костюме, с мокрыми после душа волосами, уже был в номере. На столе под лампой стояла банка с маринованными огурцами, лежала консервированная красная рыба, был нарезан хлеб. В бутылке виднелась мутноватая жидкость – по виду, контрабандный спирт, провезенный через границу в цистерне «наливника» и поэтому отдававший соляркой.
