Виктория Дьякова - Досье генерала Готтберга
С этим молодым человеком, кажется, его звали Сергей, мы познакомились в воскресенье на набережной Москвы-реки на пристани, у которой стоят прогулочные пароходики. Это был открытый, яркий человек, и, сложись его судьба по-другому, возможно, Россия получила бы еще одно дарование, которым бы гордилась. Но юноша встретил меня, влюбился. Он не подозревал, что я не московская студентка Таня Колпакова, как представилась, а тайный агент Лубянки, причем настолько тайный, что общаться со мной — опасно для жизни. В прямом смысле.
Мы долго гуляли с ним, Сергей пересказывал мне в лицах заседание писательской ячейки, на котором критиковали его стихи, а какая-то сухопарая мымра и вовсе заявила, что ему не следует заниматься литературой. Мымра явно погорячилась, более того, если бы она снисходительно отнеслась к его стихам, Сергей, возможно, отмечал бы успех в ресторане, а не слонялся, расстроенный, по городу. И не встретил бы меня. И остался бы жив. Но все вышло так, как вышло.
Вдвоем мы совершили романтическую прогулку по реке на теплоходе, Сергей читал мне свои стихи — вдохновенные, свежие, свободные, чем-то похожие на ранние царскосельские опыты Александра Сергеевича. Он даже сочинял их на ходу, посвящая мне, своей спутнице, прекрасной нимфе. А я слушала его с нежной улыбкой на устах, а про себя напряженно думала, что бы сделать, чтобы его не схватили. Этот мальчик слегка согрел мою душу, я словно заново училась чувствам, о которых забыла. Он же был так увлечен мной, что не обратил внимания на очевидный факт: на пароходике, на котором мы плыли с ним в воскресный день, было очень мало пассажиров, всего с десяток человек. И все они, — я знала, — все без исключения агенты госбезопасности, моя охрана. И почему пароходик все бороздит и бороздит реку туда-сюда, не приставая к пристани. Он-то не думал о такой мелочи, а я понимала — они ждут машину, как только причалим, — сразу его заберут.
И, пожалуй, впервые я решила воспротивиться. Как только теплоходик пришвартовался к маленькому, незаметному причалу, по трапу на кораблик спустились люди в кожанках. Мой поэт смотрел на них с недоумением, а я, сбросив личину, попыталась приказать им уйти, оставить нас в покое. Разумеется, никто меня и не думал слушать. Вместе с побледневшим юношей меня втолкнули в машину и привезли на Лубянку. Его — в подвал, меня — к Феликсу. Я умоляла пощадить молодого человека, убеждала главу чекистов, что тот талантлив, он еще принесет пользу. Но — нет. Порядок есть порядок. Агент должен быть кристально чист. Никаких «хвостов» — а вдруг на операции проклюнутся ненужные знакомства. В тот вечер Дзержинский разговаривал со мной жестко, как никогда прежде. Это был страшный урок. Я поклялась себе, что никогда больше, никогда я не посмею принести кого-либо в жертву этому режиму. Пусть буду страдать я, но знать, что по твоей милости прерываются жизни совершенно невинных людей, — невыносимо. Мне стало невыносимо уже тогда, но еще хуже — спустя десять лет, при Ежове.
Наверное, Дзержинский обошелся бы со мной куда круче, если бы не тщательно подготавливаемая в недрах ЧК операция, над которой он работал давно. Мне отводилась там весьма важная роль, и исполнить ее не смог бы никто другой. Операция «Трест» стала звездным часом Дзержинского и весьма важным этапом моей собственной агентурной деятельности. Она была с блеском разыграна многими талантливыми чекисткими самоучками, изображавшими заговорщиков, и завершилась арестом ведущих белоэмигрантских оппозиционеров, пленением самого их главаря Савинкова и убийством крупнейшего английского разведчика Сиднея Рейли, представлявшего страны Антанты.
Мне в этой блестящей задумке отводилась роль связника между «теми и этими», роль чрезвычайно важная, ведь от нее зависела степень первоначального доверия сторон друг к другу, что невозможно переоценить. И, конечно, Дзержинский не мог рисковать из-за скандала с молоденьким поэтом, которому не повезло в меня влюбиться. Эта выигрышная партия привела меня из разряда агентов в число штатных сотрудников органов, за нее я получила офицерское звание и постепенно стала подниматься по служебной лестнице, пока застрявшая в голове пуля в 1937 году не положила конец моей карьере в НКВД. Теперь моим уделом стала комиссарская работа: листовки, речевки, стихи и проза, политинформации и самое главное — постоянные обследования у кремлевского доктора. Проживу ли еще год? — Катерина Алексеевна замолчала.
За окном все так же вьюжило, в трубе завывал ветер.
— После того как было покончено с Савинковым и Рейли, приехавшими по доброй воле в Россию на встречу с так называемыми сопротивленцами, мне пришлось участвовать еще в нескольких секретных делах. О них пока рано говорить, срок давности не истек. В частности, одно из них касалось ликвидации Троцкого в Мексике. В последний год жизни Дзержинского и в первые годы правления его преемника я могла бы сказать, что обладала влиянием, которому позавидовали бы и старые работники ЧК. Очередной Первомай встречала за правительственным столом в Кремле, куда меня пригласили. Правда, — Катерина Алексеевна рассмеялась, — с перевязанным глазом. Меня здорово поколотил очередной любовник — носильщик с вокзала, здоровый парень. Прежде чем его забрали на Лубянку, он успел хорошенько поквитаться со мной. Хоть я и давала клятву, больше никогда, но страшно сидеть одной дома и все время думать, думать о том, что уже не вернешь, чего больше никогда не будет. О том, какие ошибки совершил, кто виноват во всем, и понимать безысходность. Самое ужасное — безвозвратность и безысходность. Невозможность принять то, что есть, и осознание, что это — навсегда, а другого уже никогда не будет.
Вся жизнь — доносы, предательство, их все больше, растут, как снежный ком. А советская власть, как была не мила, так и осталась. В пору и запить от такого. И наверное, лучше бы пить, чем совращать мужчин на улице, задирая юбку. Но пить я не могла — не переносила алкоголь, и мне запретили его употреблять. «Уж лучше пусть гуляет, — решил Феликс, — от этого, по крайней мере, не помрет раньше времени».
Вот так и праздновала — с подбитым глазом, а Сталин, сидя наискосок от меня, подшучивал надо мной. Вообще, шутил он всегда своеобразно, его жена Надежда с трудом выдерживала эти насмешки. Но она — барышня, может себе позволить обижаться на слова. Она же не сидела в подвале у Каретникова и ей не мочились на голову пьяные мужланы в восемнадцать лет. Так что меня шутки Сталина не коробили, я не обращала на них внимания. И на него тоже — глаз болел. И, видимо, это ему понравилось, он почувствовал во мне силу. Ведь будь иначе — мне не пережить тридцать седьмой год. Меня спасло только личное распоряжение хозяина.
— Мне тут сказали, что пол-Москвы тебя любит, Катя, — усмехался вождь в усы. — От носильщика до наркома сельского хозяйства. Просто роковая женщина, — он говорил с иронией, но не обидной. — Все тебе мало. Сколько ж надо?
Я не удивилась, что и до него дошел слух о носильщике. Такое происшествие с побоями среди бела дня на главном вокзале столицы скрыть трудно, без милиции и чекистов не обошлось. А от них — напрямую в Кремль, Сталину.
— Пока не жалуюсь, Иосиф Виссарионович, хватает, — ответила я и, взглянув на него единственным целым глазом, вдруг вспомнила, как он скромно сидел на стуле в здании Екатеринославского ЧК и слушал мой допрос Дзержинским. Могла ли я представить тогда, что спустя неполный десяток лет мы с ним встретимся вновь, и не где-нибудь — за первомайским столом в Кремле! Он — во главе, а я — совсем недалеко, по правую руку, как и положено НКВД.
С тех пор в Кремль меня приглашали чаще, чем моих высших начальников. Однажды, возвращаясь рано утром после очередного просмотра кинофильма с «хозяином», куда звали только избранных, я увидела на Тверской знакомое лицо — Алексей Петровский. После дела Шаховского, пока я работала в Китае и в Европе, он избрал для себя военную карьеру, и я потеряла его из вида. В 1929 году Алексей, артиллерист, приехал в Москву учиться в военной академии. Я приказала остановить автомобиль и окликнула его. Эта встреча значительно изменила мою жизнь. Если бы не она — все могло бы закончиться очень плохо — самоубийством.
Я видела, он сразу узнал меня. По счастью, в то раннее утро я была в обычной женской одежде, не в форме НКВД, и только ехала домой, чтобы переодеться к службе. Потому мне удалось еще некоторое время скрывать свою принадлежность к ведомству на Лубянке. Но трудно было не заметить, он не просто удивлен нашей встречей, она потрясла его.
— Вы… Вы… Екатерина Алексеевна, — подполковник артиллерии едва совладал со своими чувствами, когда, обойдя машину, я предстала перед ним. — Я думал, что вы давно уже в Париже!
— Нет, я не в Париже, — ответила я со значением. Прямее сказать не могла: водитель внимательно слушал нас, и я знала, что он — соглядатай моих начальников. — Я не в Париже, я — здесь, — добавила я с плохо скрываемой грустью. — Как видишь, разночинец, прости, боец Петровский, товарищ подполковник.
