Степан Ракша - Днепровцы
— Я молюсь за вольное крестьянство и вольную Украину.
— Ну, иди и молись, — Таран махнул рукой.
Уходя, поп то и дело оглядывался — видно, боялся, что пошлют ему пулю вдогонку, но бойцы только посмеивались:
— Смелей, батюшка, смелей идите, не бойтесь. Мы хоть и красные, но тоже православные христиане.
В той каше, которую заварили на Украине всевозможные батьки и атаманы, перемешались все программы, лозунги и универсалы. В селах люди обступали нас и допытывались:
— За что боретесь, кого уничтожаете, кого милуете?
А тем временем полковой оркестр уже созывал народ на митинг. На бричку, выкаченную на середину площади, подымались наши записные ораторы. Пытливо слушали их столпившиеся вокруг мужики и потом долго не расходились, почесывая, кто затылок, кто за ухом.
6Вскоре после того как войска Южной группы соединились с Северной, наш полк получил приказ обогнуть Киев с запада и выйти в тыл деникинцам, занимавшим позиции на реке Тетерев. На пути к Тетереву встретились с каким-то войском, сидевшим в окопах за рекой Ирпень у моста. Приказав комбату Луппе с одной ротой переправиться через Ирпень километрах в двух — трех ниже, Таран вышел на мост и закричал:
— Эй, вы там! Чего сидите, за кого воевать думаете?
— За пана Петлюру, — ответил голос из окопа.
— Селяне?
— Ну, селяне. А тебе чего?
— Дураки! Петлюра вас обманул, заключил союз с Деникиным. Складывайте оружие и расходитесь по домам.
Петлюровцы загалдели. Пока Таран, стоя на мосту, перебранивался с ними, рота, скрытно переправившаяся через Ирпень, атаковала их с тыла. Прекратив галдеж, петлюровцы подняли руки. Эта была наша последняя встреча с самостийниками.
Полк готовился к решающим боям за Киев. И вдруг поступает приказ — командиру полка немедленно выехать в штаб дивизии.
Еще раньше был слух, что командование дивизии собирается изъять у нас в свое подчинение конницу и артиллерию, так как их-де у нас гораздо больше, чем положено по штату. Это и правда — за счет трофеев артиллерия наша разрослась до дивизиона, а конницы собралось еще больше: дивизион Баржака, эскадрон конной разведки Недождия да еще эскадрон Урсулова.
За Урсулова мы не держались — наоборот, были рады избавиться от его пришлого, с дурной славой, эскадрона. А кавдивизион Баржака и артиллерия Гирского — это была гордость полка. Таран и помыслить не мог, чтобы расстаться с ними.
— В дивизии думают жар загребать чужими руками, но это пустой номер, — сказал Прокофий Иванович, бросив косой взгляд на своего начштаба.
Последнее время он не ладил с Кулишом. Тот раздражал его и своей неуемной суетливостью, и своим тоненьким голоском, и, конечно, своими постоянными напоминаниями о дивизии. Когда начштаба пропищал что-то про штатные расписания и обвисшие усы его при этом оттопырились, начали подергиваться, Прокофий Иванович вскипел:
— Что мне ихние штаты! Я не требую от дивизии людей, я сам их ращу.
Он чувствовал себя в полку таким же самовластным хозяином, каким был на Перекопе, когда держал там свой доморощенный фронт и именовал себя командующим Черноморским побережьем.
В дивизию Таран уехал разгневанный.
— Голову свою положу, а не отдам ни конницы, ни артиллерии, — говорил он. — Там у них в штабе завелись царские офицеры, вот они и мутят воду, хотят лишить меня всякой самостоятельности, по рукам связать.
Полк входил в дивизию, но дивизия была для нас еще чужой. Мы подчинялись ей, однако не чувствовали себя ее частью. Если кто-нибудь говорил: «Там, в дивизии», — все понимали: это где-то очень далеко. Так оно и было в действительности во время нашего перехода с Херсонщины на Киевщину. Но теперь, когда развернулись фронтом, дивизия сразу приблизилась. И штаб армии, с которым раньше можно было связаться только по радио, имевшемся в дивизии, тоже стал ближе. На свою беду Таран не учел этого.
Из штаба дивизии, где с ним не смогли договориться, Прокофия Ивановича направили в штаб армии, и что уж произошло там, я не знаю, но в полк к нам он больше не вернулся.
Весть о том, что вместо Тарана к нам едет новый командир, отозвалась в полку острой болью и взбудоражила умы. Опять собрались наши ветераны возле двуколки Алексея Гончарова, лежавшего с помутневшим сознанием, — лечение его раны было безнадежным, он медленно умирал, но по-прежнему горячо переживал все, что происходило вокруг.
— Не может того быть, чтоб Прокофий уехал, не попрощавшись со своими товарищами. Тут что-то не то. Вот поверьте мне, я его знаю, — говорил Алексей.
До его сознания не доходило, что Тарана обвинили в партизанщине и за это сняли с командования полком. Он думал, что Прокофий Иванович сам покинул полк — сгоряча, обидевшись на начальство дивизии за то, что оно решило отнять конницу и артиллерию.
— Уверяю вас, — настаивал матрос, — он еще вернется и будет командовать полком. Это все какое-то недоразумение. Оно разъяснится. Прокофий докажет свою правоту.
Утомившись, Алексей сомкнул веки, немного полежал молча, потом открыл глаза и снова тихо заговорил о Прокофий Ивановиче:
— Это же такой замечательной души человек! Он и там, у них в Америке, за революцию боролся, не щадя себя. Вы же знаете — Тарана там прозвали «Черная шляпа» и полиция ходила по его следам. Для себя ему ничего не нужно — он даже морщится, когда курят, — не выносит запаха табака, а тем более водки. Один у него только недостаток — жену с собой в полк взял. Так разве можно его за то осуждать? Сами знаете, какая она молодая и красивая.
7В десятых числах сентября круто повернуло на осень. Сырой, холодный ветер с колким дождем заставлял бойцов ежиться и прятаться за лошадей, повозки или просто друг за друга. Думалось, как тепло сейчас у нас под Херсоном и как далеко мы ушли от своих родных мест.
Но через несколько дней вернулась теплая и ясная погода. Солнце посочувствовало забравшимся на север южанам и снова стало светить, как летом. После жестокого боя с дроздовской офицерской частью и кавказской конницей Деникина наши батальоны расположились в не увядшей еще зеленой пойме Ирпеня.
— Тут мы остановимся, только не все, не все. Вы, товарищ Луппа, со своим первым батальоном пойдете в другое место, еще более интересное. Ах, какое это интересное место, — все будут завидовать вам! — говорил новый командир полка Васильев.
Мы еще не знали, что этот белокурый, огромный человек, бывший капитан царской армии может быть таким веселым и говорливым.
Комиссар предупредил нас, что Васильев, хотя и из офицеров, но большевик с дореволюционным партийным стажем. Но все же полк встретил его недружелюбно. Да и он сам держался сурово, не искал нашего расположения, строго требовал соблюдения уставных армейских порядков, которыми, сказать по правде, мы несколько пренебрегали.
В первом же бою все убедились, что Васильев человек храбрый и беспощадный: когда одна рота при встрече с дроздовской пехотой чуть было не дрогнула, он застрелил паникера и сам повел людей в атаку. А после боя, когда полк расположился в освещенной и согретой солнцем пойме Ирпеня, перед нами совершенно неожиданно раскрылись другие качества нового командира — его добродушие и веселость. И если не сразу, то очень скоро после этого полк полюбил Васильева.
Опять все пошло своим чередом, однако Тарана в полку часто вспоминали и жалели. Многие тогда считали, что с ним в дивизии поступили неправильно. Подозревали даже предательство[3].
«Интереснейшим местом», о котором говорил Васильев комбату Луппе, были позиции деникинцев на Тетереве. Батальон должен был прорвать эти позиции и соединиться с северянами, державшими фронт по противоположному берегу реки. Его усилили командами разведчиков, пулеметчиков, бомбометчиков, и он получил наименование «группы прорыва». Включили в эту группу и меня с несколькими связистами.
Идти нам предстояло по тылам белых, и, чтобы осуществить переход скрытно, решено было замаскироваться под белых — звезды и красные ленты снять, вместо них нацепить кокарды и погоны. Погоны вырезали из шинелей, кокарды — из консервных банок. Двигались лесами, обходя людные дороги и большие села.
В первый день прошли всего четыре часа. Еще не устали, а Луппа уже приказал останавливаться на ночлег.
— Темнеть начинает, надо как следует пощупать вокруг, — сказал он.
Группа расположилась в двух соседних деревушках, выставив вокруг них сторожевые заставы и разослав во все стороны пеших и конных разведчиков.
О мерах предосторожности Луппа никогда не забывал. Первой заповедью у него было:
— Береженого бог бережет.
В крестьянской хате, усевшись за стол с Фурсенко — начальником штаба группы и начальниками всех приданных ему команд. Луппа открыл «военный совет».
