Юрий Семенов - Прощайте, скалистые горы!
Под сопкой, справа около дороги, четверо немцев закончили долбить нишу. Не спеша они скрылись за поворотом дороги и вскоре появились снова, неся какие-то ящики. Ломова удивило то, что немцы работают сами.
Ящики уложили в нишу, протянули провод на сопку и начали маскировать это сооружение.
— К обвалу готовят сопку, дорогу завалить хотят, — догадался Чистяков. — Чуют, товарищ командир, чуют — сопки накаляются.
— Верно, готовятся. Иначе, зачем бы им провод тянуть на сопку? Взяли бы бикфордов шнур и ахнули, — согласился Ломов.
У Чистякова озорным огоньком сверкнули глаза. Он придвинулся к Ломову:
— Поручите, товарищ лейтенант. Я с сапёром перед маршем одним махом обстряпаю. В критический момент и не будет взрыва. Разрешите?!
— И не придумывайте! — отрезал Ломов. — От вас ещё этого не хватало.
— Такой случай! Без звука…
— Прекратите, мичман. Здесь на каждом шагу хочется мстить врагу, — занятый своими мыслями, ответил Ломов, смотря на голубую нить, разрезавшую квадрат карты. — А неплохо было бы…
— Конечно, неплохо, — живо согласился Чистяков.
— Как думаешь, мичман, — заговорил о своём Ломов. — Вот бы нам по воде добраться до Леастарес, а? Смотри на карту. Речка течёт в Норвегию. В восьми километрах от места операции. Лодки стоят, видимо, под сопкой, за домом… Ночью взять пару лодок — и пошёл вниз. Посмотри, какое течение, еле успевают управлять вёслами.
Уставившись на Ломова, Чистяков сразу позабыл о своём плане. «Так вот что решалось сейчас в голове командира. Вот зачем он долго смотрел на карту!»
Обойдя наблюдательные посты, Ломов приказал вахтенным особо тщательно наблюдать за домиком у реки и засечь, сколько в нём немцев, все ли уйдут после окончания работ и запрут ли ворота.
После этого Ломов и Чистяков спустились к лагерю, где уже спали матросы. Плотно позавтракав, лейтенант снова развернул карту. Он достал циркуль, прошёлся им по голубой нити на карте и, прикинув скорость течения реки, подумал: «До рассвета километров пятьдесят отмахаем. Находка!» — этой мыслью Ломов поделился со стоящим на вахте Шубным. Искурив с Чистяковым самокрутку, Ломов улёгся спать.
…Шубный разбудил на вахту Ерошина, Борисова, Чупина. Проснулся и Громов. Шубный поудобнее улёгся на место разбуженных, но не закрывал глаз. Ему хотелось сообщить матросам новость, о которой знали пока что он — Шубный, мичман и командир.
— Лейтенант тут с мичманом давеча толковали, — начал он. — По реке дальше маршрут намечали, под сопкой шлюпки немецкие стоят. «Ты понимаешь, Шубный, находка-то какая», — говорит мне командир. «Как не понимать, — отвечаю. — Нам по воде, как птице в небе». А лейтенант подсчитал и говорит, что за одну ночь километров пятьдесят, не меньше, отмахаем и без устали.
— А ширина, глубина речушки какая? — спросил хмурый и озабоченный новостью сапёр Чупин. — По отмелям будем лазить, к немцам прибьёмся, река-то незнакомая.
— На сопках больше шансов напороться на фрицев, да ведь идём, — густо, ещё спросонья пробасил Борисов и перешёл на шепот: — А по воде и безопаснее, и не так измучаешься. Толково придумал.
— Насчёт незнакомой речки и отмелей разных это ты зря, Чупин, — снова заговорил Шубный. — У меня случай интересный был в жизни. Работал я на лесоразработках. Деньгу зашибить не удалось. Прихворнул. С месяц в таёжном шалаше провалялся. А как окреп, дал ходу на Двину! Прослышал я на берегу среди лесорубов, что нет лоцмана, который бы смог провести лес по реке. Весной Двина бурная, разливается, кое-где не разберёшь: русло это или приток на пути. В эту пору опасно плоты вести. Бригада сплавщиков есть, а лоцмана нет. Дай, думаю, я в лоцманы запишусь. Сплавщики — народ опытный, на всех верстах по Двине воду пили, подскажут, чуть чего. Порядки, команды и обычаи я знал сызмальства… Иду в контору к управляющему, для приличия перекрестился на пороге и — бац, паспорт на стол. В конторе сидели двое. Кто главный — и сейчас не знаю. Один спрашивает: «Вам в такую пору приходилось…» — а дальше какое-то слово завернул учёное, что я не разобрал, — в общем, приходилось ли проводить плоты? А я, так это, подбросил брови и говорю: «Я хочу завтра отдать концы. Как насчёт продуктов и водки, каков будет аванс?» И на мой вопрос был дан точнейший ответ… Познакомился немедля с бригадой сплавщиков, отобрал двух и ушёл в посёлок. Вернулись с закуской и двумя вёдрами водки. Угощал из большой кружки, а сам ни капли в рот не взял. Говорок пошёл: «Вот так лоцман! Душа человек! Бывало по стопочке перед походом давали, а этот — кружкой за свой счёт. Да мы с таким… Да мы за такого…» Утром подходят ко мне трое работяг с бородами и говорят: «Погодка-то сегодня — загляденье. Может, тронемся?… Рвутся все к работе». Я отвечаю им: «Без хорошего совета, как в море без привета. Что ж, я тоже думаю, пора». И мы поплыли. На вторую ночь подходит ко мне уже знакомый бородач и советует: «Не переждать ли до утра? Погодка-то разгулялась, место, сами знаете… Не напороться бы… Долго ли до беды». Отвечаю: «Бережёного, как говорят, и Бог бережёт. Переночуем около берега, согласен». А утром дальше тронулись. Не упомнил я всех советов, да только с помощью и смекалкой сплавщиков сдал лес целёхонек. Получил деньги, рассчитался со всеми, и пошли мы в чайную. Заказал я себе пивную кружку водки, чокнулся с каждым и сказал маленькую речь: «Лоцманом я никогда не был, на плотах только рыбу ловил мальчишкой, да и то мужики прогоняли, а на реках плавал больше без штанов, да на лодке за пятак около берега. Спасибо вам за службу». Сказал так, залпом выпил водку, схватил картуз, поклонился в землю и ушёл. Хотелось мне посмотреть на них после этой речи, да побоялся вернуться.
— Ох, и травила ты, Фома, — Ерошин подтолкнул в бок Шубного и заулыбался.
— Порядок, — вставил Борисов. — У нас есть командир, боцман, есть сигнальщик, радист, матросы. А теперь и лоцман объявился. На баржу хватит команды. Верно, Шубный?
Но Шубный ничего не ответил. Он уже спал, укутавшись с головой плащ-палаткой.
Короток поздней осенью день в Заполярье. Без солнца, пасмурный, по-вечернему серый. Поэтому ночь наступает так же неожиданно быстро, как и рассвет. Сопки сливаются в неясную чёрную тень, а далеко в море исчезает полоса горизонта. Птицы не щебечут, и только неугомонный ручеёк где-нибудь под камнем шелестит день и ночь, пока не скует его зимняя стужа. К ночи задувают упругие холодные ветры. Они пронизывают насквозь одежду людей, покрывают коркой льда землю и камень.
…На сопке, где разместился отряд Ломова, к вечеру засвистел ветер и потом, как бы окрепнув, завыл, как перед бурей, захватывая дыхание. Плащ-палатки пришлось снять. Они надувались парусом и готовы были улететь.
С наступлением темноты Ломов снял посты, выслушал сменившихся с вахты наблюдателей. За день у немцев ничего особенного не произошло. Перед вечером колонны людей провели обратно по дороге, немцы ушли с ними. Инструмент, тачки и тележки были сложены во дворе. Ворота остались открытыми. Из-за наступившей темноты наблюдатели не видели, остался ли кто в доме.
Ломов собрал всех разведчиков и, присев к ветру спиной, рассказал план нового движения по воде. Лейтенант назначил Чистякова, Борисова и Ерошина в разведку места посадки отряда. Поручил им разыскать во дворе дома весла и выбрать у реки две больших шлюпки. Потом он решил поговорить о дисциплине. В беседе Ломов умышленно преувеличил нарушения маскировки и хоть не видел лиц разведчиков, чувствовал, что никто и не думал оправдываться; все ждали команды на марш.
Чистяков, Борисов и Ерошин ушли в разведку. По склонам сопки они спускались к реке. Ветер прижимал их к граниту, заглушал стук сапог.
Вытащенные на берег шлюпки лежали в ряд под скалой. Разведчики обошли их и вышли на пригорок, где стоял дом. Единственное окошко его светилось. Чистяков взмахнул рукой и первым пополз к дому. Всё сливалось перед глазами, в ушах выл ветер, руки и ноги тонули и скользили в грязи, разжиженной за день тысячами ног. Доползли. Осторожно опершись о стену, мичман дотянулся до окна и заглянул в него. В доме находились немецкий солдат и какой-то штатский человек. Чистяков нырнул в приоткрытые ворота —и замер. На него, рыча, кинулась овчарка. Свет из окошка, выходящего во двор, осветил её оскаленную пасть. Мичман ударил собаку в грудь ножом. Овчарка дико взвизгнула. Чистяков с подоспевшим Борисовым побежали к дому и на пороге столкнулись с немцем. Не успел он опомниться, как удар борисовского кулака свалил его на землю. Чистяков вбежал в дом.
В просторной комнате на табурете сидел обросший мужчина в залатанном свитере и кирзовых шлепанцах, привязанных к ногам мочальной верёвкой.
Он безразлично взглянул на Чистякова, отложил шпагат, которым связывал пружину кресла, но когда в открытой двери показались Борисов и Ерошин с обезоруженным немцем, вскочил со скамейки. Незнакомец смотрел удивлёнными глазами на разведчиков, связывавших руки немца. Он выпрямился и, не обращая внимания на выставленный Ерошиным автомат, подскочил к фашисту, огромным кулачищем ударил его по голове. Чистяков схватил неизвестного за руку, но тот как-то размяк, будто всю свою силу вложил в удар, уткнулся головой в грудь мичмана и зарыдал. А когда поднял лицо, из усталых, покрасневших глаз бежали к усам две струйки.
