Павел Кочегин - Человек-огонь
Наступило гнетущее, тяжелое молчание. Федор Гладков медленно спустился по ступенькам, повернулся лицом к Совету, вытянул в сторону правую руку и скомандовал:
— Становись!
Добровольцы построились, выровнялись.
— Завтра с восходом солнца выступаем, — объявил Томин. — А сейчас по домам, готовиться в путь.
4Всю ночь не спала станица. Одни готовили обмундирование, сбрую, другие до рассвета проговорили о будущих походах, о том, успеют ли справиться с врагом до сенокоса, давали наказы близким, родным. С рассветом добровольцы собрались на площади. Провожать пришла почти вся станица.
Казаки, окруженные семьями, тихо беседуют. В одном месте слышится плач, здесь — наставления беречь себя, в другом — отец наказывает ребятишкам слушать материно слово.
Федора Гладкова провожает вся большая семья.
— Не любишь ты нас, Федя, — шепчет жена.
— Люблю я вас, Настенька, всех люблю, да без Советов жизни нам все равно не будет.
— По коням! — раздается команда.
Площадь заголосила, застонала.
— Не пущу! Не пущу, не уезжай, тятенька!.. На кого ты нас покидаешь? Погибнем без вас!.. Замучают нас проклятущие!
Добровольцы, отрывая от себя близких, садятся на коней.
— Дай хоть за крепость проводить, — умоляюще просит Анастасия Гладкова.
— Не надо, Настенька: дольше проводы — больше слез.
С первыми лучами солнца отряд в шестьдесят сабель выехал из станицы. Впереди Томин и Гладков с развернутым Красным Знаменем.
Когда кони вступили на мост, грянула старинная песня казаков:
Утром рано весной
На редут крепостной
Расподнялся пушкарь поседелый…
Справа от дороги потянулись пашни: в трубку выходила рожь, зеленым ковром тянулась пшеница, кустился овес. Возле берега реки раскинулись заливные луга с белесыми кустами тальника. Склонились кисточки метлика; голубеют колокольчики; бодро держит фиолетовые головки дикий клевер; бледные ниточки вязиля обвивают дудочки камышинки; кустится дикий лук; распускает шапки над пышной порослью молочай. С реки тянет прохладой.
Песня смолкла, добровольцы призадумались.
— Управимся ли до Петрова дня? — тяжело вздохнув, спросил один казак своего соседа.
— Бог даст, небось, справимся…
5Из молодого березового колка выехали два всадника и рысью направились к отряду.
Первый — Аверьян Гибин, младший сын того Гибина, который выступал против Томина. Картуз ухарски сидит на затылке, из кольца в кольцо вьются смоляные кудри. От быстрой скачки и утреннего солнца горят щеки. Острый нос с горбинкой нависает над тонкими губами. Темная вышитая косоворотка перетянута узким ремешком, на ногах — хромовые сапоги.
С ним работник Гибиных — Павел Ивин. На его голову словно брошен пучок переспелой соломы, серые глаза с желтым оттенком наивно улыбаются, круглое лицо усеяно конопатинами. Домотканая рубаха подпоясана плетеным пояском, пестрядинные полосатые штаны засучены до колен, босые ноги мокры от росы. За спиной старенькая балалайка с красным бантом на грифе.
— Аверьян?! Зачем пожаловал? — настороженно спросил Гладков.
— В отряд записаться, — выпалил тот.
— А знаешь ли ты, кудрявый, куда и зачем мы едем? — задал вопрос Томин.
— Знаю, — поспешил Гибин. — За Советы биться едете.
— Это как же так? Твой отец наш вражина, а ты к нам? — допытывался Гладков. — Убег, что ли?
— При Советах, говорят, кого любишь, на той женишься, — объяснил Аверьян и покраснел.
— Интересно, интересно! Расскажи-ка поподробней, — попросил Томин, отъезжая в сторонку.
И Аверьян поведал о том, что в селе у него есть любимая девушка, а отец хочет женить его на горбунье из хутора, единственной наследнице богача. Так он поступил со старшими сыновьями, а теперь добирается и до него. Когда отец узнал, что Аверьян будет отцом, а его любимая — матерью, сильно разгневался, выпорол Аверьяна и подачкой решил откупиться от бедной сироты.
— Правду он говорит? — спросил Томин товарищей.
— Правду, — ответили казаки.
— Что же ты в отряде будешь делать?
— Что? Рубить!.. — Парень вдруг вздыбил коня, помчался по дороге.
Аверьян мастерски выполнил «ножницы», на полном скаку сделал на руках стойку. Вот он повернул Игривого, бросил повод и вскочил коню на спину. Даже у бывалых рубак оборвалось сердце. Аверьян бултыхнулся вниз головой, обвив шею жеребца ногами, повис безжизненно. Конь остановился, а в следующее мгновение Аверьян был уже у него на спине.
— Молодец! Молодчага! — похвалил Томин. — Ну как, товарищи, возьмем?
— Возьмем, — хором ответили добровольцы.
— А что ты умеешь делать? — спросил Томин Ивана.
Павел улыбнулся:
— Я целый день могу играть на балалайке и куплеты складывать.
— Прихвастнул! Так уж и целый день?
— Вот те крест, — сказал Павел и перекрестился.
— Ну, раз побожился, то проверим и возьмем. Бой без музыки, что чай без самовара.
Дружки заняли место в строю рядом с Томиным. Павел ударил по струнам и запел:
Любимый мой Аверюшка,
У мельника есть дочь,
Он за тебя, бездельника,
Отдать ее непрочь.
Хотя она горбатая
И не совсем умом,
Зато много приданого
Мы в дом себе возьмем.
Он передохнул и заиграл снова. Аверьян продолжил:
Родимый ты мой батюшка,
Я лучше утоплюсь,
Но на богатой дурочке,
Ей-богу, не женюсь.
— А ведь и впрямь здорово получается! — воскликнул Томин. — А ну, что-нибудь повеселее…
Под собственный аккомпанемент Павел загорланил:
Едет Дутов на телеге,
А телега на боку.
Ты куда, паршива сволочь?
И с этими словами он повернулся к Аверьяну. Тот надулся и грубым басом прогудел:
Реквизировать муку!
Раздался взрыв хохота.
Гибин привел восемнадцать лошадей. Добрый подарок сотне.
В пути отряд пополнялся: в него вливались и одиночки, и группами — все, кто сообразил, что за печью не отсидеться от дутовцев.
На закате солнца сотня вступила в Троицк.
Возвратились с добровольцами и Каретов с Тарасовым.
Но не все агитаторы вернулись, часть погибла от рук белогвардейского казачества.
6На призыв Троицкого Совета проселочными дорогами и трактами потянулись в город добровольцы. Безлошадные пополняли 17-й Уральский полк. Мадьяры, немцы, австрийцы направлялись в интернациональный батальон. Кавалеристов свели в полк, который на общем собрании, по предложению Томина, торжественно нарекли 1-м Революционным Оренбургским социалистическим полком имени Степана Разина. Командиром полка избрали Ефима Мироновича Каретова, командиром первой сотни — Томина, второй — Тарасова, третьей — Гладкова.
Николай Дмитриевич энергично начал готовить конников своей сотни к боям. Базарную площадь превратил в учебный плац, из конца в конец ее расставил лозы.
Рубит Аверьян Гибин. Одна лоза, срезанная ловким ударом, оседает, вторая — падает.
— Повторить! Руби лезвием на четверть от конца, а не срединой, — терпеливо объясняет Томин.
Аверьян выезжает для повторной рубки. Перед тем, как пустить коня, оглянулся. Проскакав по мосту, на площадь стремительно несется пара вороных, запряженная в дрожки.
— Отец! — встревожился Аверьян. — Вот принесла нелегкая.
Гибин-старший, с взлохмаченной бородой, с горящими от гнева глазами, легко выпрыгнул из коробка и с угрожающим хрипом:
— Сучий ты сын! Из дома родного бежать, мать бросить! — подбежал к Аверьяну, стащил с коня.
— Тихо, батя! Чего шумишь? — будто тисками сжимая руку отца, прошептал Аверьян.
Егор Гибни как-то сразу обмяк. Он понял, что это уже не тот безответный Аверьян, из которого можно веревки вить и, сдерживаясь, попросил:
— Пойдем к ходку, побалакаем.
— Ладом поговорить можно, — согласился сын.
— Слышь! Забирай коней и домой, свадьбу справлять, уж бери свою Ольгу!
— Поздно! — отрезал Аверьян. — Я присягу принял.
— Что? Что ты сказал, сучий сын? Сатане продался?! Забирай коней и домой, — шипел отец. — Христа продаешь! Смутьяна Томина послушал. Я кому сказал, собирайся! Живо!
Аверьян молчал, и это еще больше взбесило отца. Он замахнулся плеткой, но сзади руку задержали.
— Не маши, дядя, нынче это тебе не дозволено, — спокойно проговорил Томин.
Зверем взвыл Гибин-старший.
— Будьте вы трижды прокляты, анафемы! — прокричал он, пал в коробок, и кони понесли, взбивая серую пыль.
7А тучи снова собрались над городом.
13 июня 1918 года белочехи предприняли первое наступление на Троицк.
