Георгий Березко - Сильнее атома
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Андрею повезло: вскоре после того, как он разыскал в кафе Варю Прохорову, ему опять удалось ее повидать. И доставил его в город на этот раз сам начальник клуба, ехавший в штаб дивизии. Против ожидания начальник поверил или сделал вид, что поверил, будто Андрею понадобились еще какие-то краски, и посадил его с собой в машину; возвратиться он должен был в автобусе. И, едва ступив на городской тротуар, Андрей, не заглянув в магазины, помчался на улицу, где жила Варя. По дороге он позвонил ей из аптеки по автомату, и она сама ему ответила. А еще через несколько минут она открыла ему дверь на лестнице, и он вступил в узкий, как шахта, едва освещенный желтой лампочкой коридор. — У нас ужасная теснота, как в комиссионном магазине! — веселым голосом сказала Варя. — Голову разбить можно. Заходите, ничего… Она повела его по коридору мимо каких-то старых шкафов и корзин с тряпьем, мимо ободранного дивана, мимо велосипеда, подвешенного на стене, в комнату. И Андрей вначале подосадовал: Варя была не одна, хозяйка, у которой она снимала угол, тоже сидела дома. Но эта старуха с голубенькими, как у куклы, глазами на морщинистом лице, в чистеньком платочке, повязанном под подбородком, оказалась такой гостеприимной, что он вскоре раскаялся в своей досаде. Хозяйка тут же поставила на плитку чайник и принесла из своего угла банку с вареньем; Варя разложила на тарелки колбасу, пирожки, помидоры. И Андрей, сидя за этим круглым столом, застеленным вязаной скатертью, в этой комнате с тюлевыми занавесками, с множеством слинявших от времени фотографий на стенах, с гипсовыми слонами, собаками и тирольцами на допотопном комоде, с раскрашенными зелеными метелками в стеклянных вазочках, почувствовал себя неожиданно хорошо, легко. Надо было, видимо, прожить год в казарме, чтобы понять, как это приятно: сидеть за покрытым скатертью столом и есть не из алюминиевой миски, а из тарелки. Даже на тирольцев с пастушескими дудками Андрей посматривал снисходительно: конечно, это было убогое мещанство, с его точки зрения, но и тирольцы, и слоны с позолоченными бивнями, и плюмажики в вазочках участвовали в создании того домашнего уюта, что повеял на него таким теплом. — Кушай, парень, кушай! — говорила старуха совсем так же, как когда-то говорила его нянька. — А то плохой будешь вояка. Война-то будет или нет? Что у вас, у солдат, слышно? Готовят вас? И чего это неймется людям!.. Вот уж сколько я живу, а не припомню, чтобы матерям от всяких ваших военных дел покой был. И она принялась расспрашивать Андрея о его доме, о матери, об отце. Он отвечал, испытывая удовольствие от воспоминаний о своей семье и невольно тщеславясь ею здесь, перед этими слушательницами. Варя, притихнув, подавала голос лишь затем, чтобы уточнить какую-нибудь подробность. — Ваша мама учительница? Что она преподает? — спрашивала девушка. — Мой отец был учителем, преподавал математику. А мать не учительница, она ученая, кандидат наук, селекционер, — отвечал охотно Андрей. — Ее специальность — злаки: пшеница, рожь… В общем, хлебушек. — Кандидат наук? — И Варя задумывалась. — А кто были родители вашей мамы? — Дедушка мой тоже был педагогом, тоже преподавал. Он к тому же еще десять лет просидел при царе на каторге, он был революционер, социал-демократ. В общем, невредный предок… — Ой, как вы говорите! — удивлялась Варя. — А долго училась ваша мама? — Как полагается. Окончила Тимирязевку, потом прошла аспирантуру… Варя с неясным, задумчивым выражением слушала. — Ваша мама в семье воспитывалась, не работала? — допытывалась она дальше. — Да, конечно, в семье… А где же? — теперь удивился Андрей. — Она настоящий ученый! У нее, например, есть свои озимые сорта, те, что она вывела. — Вот какая у вас мама… редкая! — протянула неопределенно Варя. После чая старуха удалилась к себе в угол, отгороженный от остальной части комнаты комодом; она деликатно предоставила им возможность потолковать с глазу на глаз. И они долго еще тихо разговаривали. Варя снова задавала вопросы — теперь уже о детстве самого Андрея, о том, где и как он учился, о городе, о доме, в котором он жил. И хотя Андрей и сегодня не мог похвастаться большой удачей и его молодецкие намерения опять не осуществились, он, странным образом, не слишком даже сетовал на это. Казалось, что с помощью Вари он побывал сегодня если не дома у себя, то где-то на полпути к дому, где-то поблизости, точно подышал, убежав из казармы, родным воздухом. В самом деле, в этой Вариной обители за ним так искренне ухаживали, с таким интересом его слушали, почти как дома, у мамы. Проникнув сюда наподобие завоевателя — как это рисовалось ему самому, — он незаметно позабыл здесь о своих замыслах, обнаружив, что с ним не борются, но им восхищаются. Когда Андрей собрался уходить, Варя откровенно опечалилась. И так же прямодушно, ничего не скрывая, утешилась: свежее, простоватое лицо ее с розовым румянцем на крутых щеках все засветилось, когда она узнала, что на воскресенье Андрею обещали увольнительную на целый день. Встав и держа в руке пилотку, Андрей кивнул на аккуратную стопку книг на подоконнике; там же были ученическая чернильница «невыливайка» и круглый пенал — из тех, что дарят первоклассникам. — Вот вы где грызете гранит науки! — сказал он. — Понятно!.. Она засмущалась и ответила так, что было видно — ей неприятен разговор об ее занятиях: — Да, по вечерам… иногда. — А где же? — Андрей поискал глазами. — А где же вы спите? Я что-то не вижу. Он почувствовал наконец вежливую потребность проявить со своей стороны какое-то внимание к девушке. — А я раскладушку на ночь ставлю, утром убираю, — сказала Варя. — Я скоро, тетя Глаша, провожу только! — крикнула она хозяйке…Варя тоже точно побывала в гостях в родительском доме у своего нового знакомого; вернулась она оттуда и оробевшей несколько и вместе с тем раззадоренной. Там, конечно, все было прекрасно: и дедушка — революционер, «невредный предок» (как небрежно это было сказано!), и отец — учитель, и мать, особенно мать, — научный работник, у которой есть «свои озимые сорта»! Она, Варя, и не видывала никогда таких матерей, разве что прислуживала им в кафе! Книги, множество книг, шкафы, набитые собраниями сочинений, как в библиотеке, целые университеты на дому окружали, наверно, с малых лет этого ее кавалера. И какой же жалкой, бедной выглядела, должно быть, в его глазах тощая стопка ее потрепанных, заляпанных чернильными кляксами учебников! Но вместе с тем Варя была задета, и в ней заговорило то же чувство, что в продолжение всех этих трудных лет учебы поддерживало ее, заговорило именно потому, что новый знакомый — такой начитанный, интеллигентный, красивый — произвел на нее впечатление. И теперь ей необходимо было показать ему, что и она тоже представляла собою не совсем то, что он о ней думал. Ничто не помешало их условленной на воскресенье встрече: Андрей получил увольнение, как и надеялся (оно было дано ему в награду за оконченную в срок картину для полкового клуба), а Варя упросила подругу поменяться выходными днями. Ровно в полдень они встретились. Андрей зашел за девушкой, чтобы пойти гулять; еще стояла отличная погода. И Варя вновь изумила его, представ перед ним в совершенно новом обличье. Она была в это воскресенье необычайно нарядной — вся розово-красная: в платье из тонкого, в алых цветах шелка, в газовом шарфике, накинутом на плечи, в красных с золотом туфельках и в перчатках, нежно-розовых, прозрачных, сквозь которые проглядывали ее малиновые ноготки; на ее согнутом, женственно округлом локте болталась красная сумочка. Андрей даже несколько растерялся: его школьным подругам, наряженным в ситцевые платьица и подвязывавшим косички крендельком, было далеко до этой шикарной модницы, в которую неожиданно преобразилась Варя. Она точно сразу сделалась старше, да и держалась в это воскресенье по-иному — чуть-чуть важничала и сдержанно улыбалась, когда он обращался к ней. Андрей и не подозревал, какая энергия потребовалась Варе, чтобы так украситься. В субботу после работы она отправилась на другой конец города, к приятельнице за шарфиком и сумочкой под цвет своему лучшему платью и заняла их на один день; ночью она гладила это платье. А рано утром сегодня она встала в очередь в парикмахерскую задолго до ее открытия, боясь не управиться к назначенному часу. Варя не остановилась бы и перед большим, чтобы убедить Андрея в том, что она ничуть не хуже тех девушек, с которыми он был знаком до призыва, и могла бы даже понравиться его ученой маме. Надо сказать, она не ставила перед собой никаких практических целей, да это было бы и нереально: ее новый друг находился еще только в начале своей долгой службы, ей самой тоже следовало еще много учиться. Но ее тайное тщеславие, то, в чем отражаются самые сокровенные потребности, самые дорогие надежды, побуждало ее хотя бы только казаться сегодня такой, какой она предполагала быть в будущем. И она стремилась сейчас уже примерить на себя ту «форму», тот вид, что должен был впоследствии стать ее постоянным обликом. Когда Андрей поинтересовался у Вари, куда ей больше всего хочется пойти сегодня, она ответила: — В музей. Он никак этого не ожидал. — В музей, в самом деле? В такую дивную погоду? — переспросил он. Варя кивнула. — Я давно собиралась, — сказала она, — всегда мешало что-нибудь: то одно, то другое… И они больше часа бродили по пустынным залам городского краеведческого музея среди застекленных, как в ювелирном магазине, витрин, где на черном бархате были разложены глиняные черепки и позеленевшие, неправильной формы монеты. Варе, в общем, понравилось в музее: здесь было чисто, прохладно, торжественно; свет, проникавший сквозь стрельчатые окна с узорным переплетом, сиял на навощенном паркете. И, точно часовые, стояли у дверей рыцари в своих железных доспехах, с копьями и мечами; вернее, стояли одни рыцарские доспехи: шлем, латы, чешуйчатые набедренники, собранные так, что все вместе создавало подобие воина. — Они похожи на высохших майских жуков, от которых остались одни скорлупки, — шепнул ей Андрей. И Варя поразилась дерзости этих слов; они показались ей почти кощунственными. Сама она испытывала и почтение и некоторую растерянность: изучить и запомнить все, что находилось в этих залах, представлялось ей сверхчеловеческим подвигом. Вскоре она невольно заскучала и втайне была довольна, когда выяснилось, что второй этаж музея закрыт на ремонт. Выйдя во двор, Андрей сказал, вернувшись к разговору о рыцарях: — Вы не видели, Варя, как одевают летчиков для полета со сверхзвуковой скоростью? В своих скафандрах они очень напоминают рыцарей. Только шлем у них из пластмассы, круглый и прозрачный. Они похожи еще на марсиан. Варя неясно, сдержанно улыбнулась. — Одежда не из самых удобных, согласен. — Андрей тоже улыбнулся. — Но на больших высотах незащищенный человек обязательно погиб бы от закипания крови. — Ужас какой! — вырвалось у Вари. — Вполне естественно, — сказал Андрей. — Современный рыцарь мчится не на арабском скакуне, а в машине, самой быстрой из всех. Почти такой же быстрой, как молния. Представляете себе? Он мчится на поединок, как раньше, но только не по земле, а в стратосфере. — Затем он добавил, искренне восхитившись: — Небо там знаете какое? Черно-фиолетовое… У нас летчики рассказывали! Очень красивое, с земли не увидишь такого… Переменчивые глаза его заблестели — это и в самом деле было, наверно, прекрасно. С Андрея соскочило то обличье опытного, уверенного в себе ухажера-сердцееда, которого он силился все время изображать. И Варя вновь подивилась, даже не разносторонности его познаний, а скачкам его мыслей, их странной «игре», их смелости, ей недоступной. — Интересно, конечно! Настоящее занятие для мужчины — быть летчиком-испытателем, — сказал Андрей. Она кивнула, хотя, по правде сказать, не имела на этот счет своего мнения. После музея они отправились в городской парк, и по пути туда, в автобусе, Андрей опять удивил ее. — Интересно еще быть физиком, — сообщил он. — Сегодня это центральная профессия. И знаете, какую область физики я бы выбрал? Даже не расщепление атомного ядра. Я выбрал бы сверхвысокие энергии. Но, конечно, строение атома — это тоже… кое-что. — Кем же вы все-таки хотите быть? — серьезно спросила Варя. — Летчиком или научным работником? — Всем! — сказал Андрей. — Но это же невозможно! — резонно возразила она. — А почему? — сказал он. — Почему, собственно, невозможно? — Надо выбрать что-нибудь одно. — Почему, собственно, одно? Кто сказал, что одно? — За двумя зайцами погонишься — знаете, что бывает? Как ни напрягала Варя свое разумение, он оставался ей не вполне понятен. Впрочем, и сам Андрей не смог бы ничего толком ей объяснить, он, конечно, рисовался немного, и ему правилось «пугать» таким образом свою рассудительную спутницу. Но в то же время он был искренен, ему и вправду хотелось все видеть, все уметь, а главное — все попробовать. В его двадцать лет это действительно не казалось ему невозможным: впереди у него была почти вечность. И когда он заглядывал в свое будущее, оно представлялось ему чем-то вроде нескончаемого пиршественного стола, за которым люди только наслаждались, не насыщаясь. — В наш век автоматического оружия эта история с двумя зайцами устарела, — сказал Андрей. — За ними вовсе не надо гнаться, можно ухлопать обоих, не сходя с места. И потом Юлий Цезарь умел одновременно делать три или четыре дела. Варя была обескуражена… Но странное дело: то, что не под-давалось в ее кавалере разумному объяснению, то как раз больше всего и манило ее. В парке они погуляли по аккуратным, посыпанным речным песком дорожкам. Андрей предложил покачаться на качелях, но она, поколебавшись, отказалась: для той высококультурной женщины, которой Варя сделалась на воскресный день, это развлечение, наверно, не подходило. Не склонилась она и на предложение посетить аттракцион «колесо смеха». Проходя мимо павильона, где находилось «колесо», она с любопытством прислушивалась к взвизгиваниям и дикому хохоту, бушевавшим за дощатыми стенками, но не поддалась искушению. В молочном кафе, устроенном на открытом воздухе, среди белоствольных березок, они поели. Андрей взял все самое лучшее, что имелось в меню: блинчики с творогом, сосиски, кефир, пирожные, мороженое, бутылку лимонного напитка. Подавал им пожилой мужчина с безразличным, утомленным лицом, и Варе было приятно оттого, что ее обслуживали в кафе, и в то же время ее подмывало помочь старому, нерасторопному официанту — уж она-то выполняла такие же обязанности поживее. Но, разумеется, она никак не обнаружила этого своего желания. Андрей недоуменно воззрился на нее, когда она намекнула, что могла бы и сама заплатить за угощение, ведь она пока что прилично зарабатывала, в то время как он был еще солдатом и получал какую-то мелочь. Она даже испугалась, не обидела ли его: так он нахмурился и густо покраснел. Вообще ему шло, по мнению Вари, когда он волновался или сердился. Его синие глаза темнели, становились блестящими, и она невольно загляделась на них сейчас, потом опустила взгляд на его губы — свежие, слегка заветрившиеся. Она и сама не замечала, как изменялось ее отношение к своему спутнику. Чем больше она старалась понравиться ему, тем больше нравился он ей; и все ее усилия пленить его привели пока что к тому, что она сама почувствовала себя несвободной. Из кафе они пошли в кино — это был день сплошных развлечений. Сидя в темном зале, Варя ждала, не поворачиваясь к Андрею, вцепившись в свою сумочку, что он вот-вот примется ее обнимать. И она сделала вид, будто не заметила, как он стал осторожно гладить и перебирать ее пальцы своими, сухими и шершавыми; взгляд его в это время не отрывался от экрана. Потом он провел пальцами выше, по сгибу локтя, и она все не убирала руки, боясь и оттолкнуть его, оказавшись слишком неприступной, и упасть в его мнении, позволив слишком много. Варе передалось его чрезвычайное волнение, и она догадывалась, как он борется сейчас с собой: и тянется к ней и робеет. В сущности, она не видела греха в том, чтобы поцеловаться в кино с понравившимся парнем, — никому не было до этого дела. Но иначе, возможно, смотрят на вещи — не то чтобы правильнее, но иначе! — женщины-селекционеры, например. Было совершенно неясно, как долго эти высококультурные, идеальные женщины отвергали домогательства своих избранников: неделю, месяц, два месяца, год? И следовало ли ей, Варе, только вежливо отстранить Андрея или серьезно оскорбиться?.. В то самое время, когда она решилась наконец запротестовать, Андрей отнял свою руку — то ли ему показалось, что в этом летнем кинотеатре, дощатом бараке с плохо занавешенными окнами, недостаточно темно, то ли он увлекся содержанием картины. И Варя даже раздражилась. Вокруг нее слышались шорохи, сдавленный шепот, иногда — совсем близко — звук поцелуя; не они одни пришли сюда, чтобы побыть как бы наедине.
