Виктор Манойлин - Базирование Военно-морского флота СССР
Начальник УНР даже мне сказал, что я перестарался, можно было бы прибыль и поменьше сделать.
Год кончился, прибыль девать было некуда. Если деньги не израсходовать, то они безвозвратно уйдут в бюджет. Покупать было особенно нечего. Купили бильярд — предмет зависти других УНР.
УНР работать лучше не стало, лучше стали вести документацию и только за счет этого пошла прибыль. Начальник УНР везде, где только можно, отмечал мои заслуги в деле «выбивания денег от заказчика», чем создал мне, как сейчас говорят, определенный имидж.
Военно-строительные отряды Дальвоенморстроя, где военные рабочие были материально заинтересованы в производительности труда, работали вполне прилично. В Севастополе, в Калининграде, в Кронштадте, где я раньше работал, солдат только принуждали и погоняли, и это было главной задачей многочисленных офицеров строительных батальонов. Теперь офицеров стало гораздо меньше, а толку на работе больше. В Дальвоенморстрое работал многочисленный контингент вольнонаемных рабочих высокой квалификации, так что в целом обстановка с рабочим классом на стройке была вполне удовлетворительной.
В начале стройки бытовые условия офицеров были, как говорится, «не тоё». Одной из маленьких радостей в серых буднях нашего быта была поездка во Владивосток. Тогда суббота была нормальным рабочим днем, поэтому в воскресенье во Владивосток офицеры добирались уже поздним утром. Сперва баня, потом обед в ресторане, а там, часов в семнадцать, и домой пора. Однажды я со своим товарищем после бани обедали в ресторане «Золотой Рог». Как я, так и мой товарищ, не были корифеями по части пьянки, поэтому на столе стоял маленький графинчик с водкой и пара бутылок пива. Основное — еда. В «Золотом Роге» в те годы была чудесная кухня, разнообразно, вкусно и недорого. Время дневное, зал наполнен меньше чем на половину. Тихо, уютно, тепло.
В обеденный зал входит патрульный офицер и два матроса. Стоят у двери. В зале нас только двое военных. Патрульный офицер подходит к нашему столику, останавливается и молча смотрит на столик и на нас. Мы пьем пиво и жуем селедку. Патрульный офицер отходит. Минут через тридцать он снова подошел, посмотрел и молча ушел. Мы пообедали по полной программе, оделись и вышли в вестибюль, там нас поджидал уже известный нам патрульный офицер, который потребовал от нас документы. Взял документы, переписал их данные, отдал документы и отпустил нас. Мы вышли на улицу и не знаем, что нам делать, когда вернемся, докладывать командиру части о том, что нас записали, или нет.
Мой товарищ вернулся к патрульному офицеру и уточнил, надо ли докладывать, а если докладывать, то что мы нарушили. Патрульный офицер сказал, что докладывать не надо, что это военный комендант города проводит исследовательскую работу, целью которой является определение соединений и частей флота, офицеры которых имеют склонность к посещению ресторанов.
Теперь я вернулся к патрульному офицеру и попросил исключить наши фамилии из числа участников этой интересной и, безусловно, нужной научно-исследовательской работы.
Патрульному офицеру понравилась моя формулировка его действий, и он вычеркнул наши фамилии из своего списка.
Довольно быстро были построены жилые дома для строителей. Стали приезжать семьи, и я в том числе привез жену и двухлетнего сына.
В нашем гарнизоне купить продукты питания для семьи было делом непростым, в ближайших селах тоже было негусто. Специально за продуктами ездили во Владивосток, где также были почти пустые прилавки продовольственных магазинов. На рынке Владивостока продукты были чрезвычайно дорогими, руководство города пыталось административными мерами регулировать цены. Я видел на рынке, как милиционер выгонял с рынка мужика, который продавал картошку за цену выше той, которая была установлена администрацией города. Кончилось это тем, что на рынке стояли одни милиционеры, а картошку и лук продавали по рыночным ценам на прилежащих к рынку улицах.
Рядом с нашей стройкой был консервный заводик, куда сейнера сгружали пойманных крабов. На причале образовывалась гора метра три высотой из живых шевелящихся крабов. Как-то я принес домой живого краба, пустил его по комнате ползать, мой сын Сережа испугался и быстренько забрался на диван спасаться от этого страшного зверя. А пугаться было чего — размер краба с клешнями был как раз под размер большого таза, в котором мы его потом и сварили.
Это было время, когда в продовольственных магазинах было пусто, а чтобы они не выглядели уж слишком тоскливо, все полки были заставлены консервами из крабов. Это было время, когда в Ленинграде на торцах домов висели громадные плакаты с призывом: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Это было время, когда про нынешнюю мудреную телевизионную кошачью еду никто ничего не слышал, а кошек кормили по-простому — крабовыми консервами.
Ко времени окончания моей службы на Тихоокеанском флоте достать хотя бы одну баночку крабов к празднику было очень большой задачей.
Структура политорганов в строительных частях периодически изменялась. В начале пятидесятых годов в УНР были политические отделы. Во время моего прибытия в Дальвоенморстрой в УНРах вместо политотделов были только заместители начальников по политической части. Однажды начальника нашего УНР вместе с заместителем по политической части срочно вызвали в управление Дальвоенморстроя. Замполит где-то был на участках, его не нашли, и начальник УНР на единственной легковой машине уехал один.
Замполит вернулся, мы с ним вместе зашли в кабинет начальника УНР позвонить по единственному в УНР телефонному аппарату каждый по своим делам.
Пока мы дозванивались, вернулся начальник УНР, зашел в кабинет, вызвал дежурного и приказал снять со стены портрет Сталина и отнести его в кладовку. Замполит вскочил, заслонил портрет своим телом и потребовал объяснений. Начальник УНР объяснил, что начальник политического отдела Дальвоенморстроя только что на совещании начальников всех частей и учреждений и их замполитов сообщил суть решения Пленума Центрального Комитета партии о культе личности Сталина и распорядился немедленно снять портреты Сталина. Наш замполит потребовал письменного распоряжения начальника УНР, только тогда он отойдет от портрета. Начальник УНР сказал ему: «Стойте у портрета сколько хотите, а я пойду пока посмотреть, как там на участках идут дела».
Мы все вышли из кабинета, а замполит остался один с портретом Сталина. Через некоторое время замполит, видимо, дозвонившись до своего начальника, вышел из кабинета, махнул рукой и ушел из здания.
В УНР должность замполита была аннулирована, осталась должность секретаря партийного комитета. Стали бороться с культом личности.
Дело хоть и привычное — бороться, разоблачать и клеймить, — но три обстоятельства придавали этому процессу необычное ранее значение.
Первое — масштаб, что разоблачить и кого клеймить. Рушилось целое мировоззрение, у кого истинное, у кого притворное. Рушился уклад жизни. Происходила переоценка ценностей. Историческая значимость этого момента была на виду.
Второе — одна часть населения и членов партии восприняла это как недоразумение, как ошибку Хрущева и Центрального Комитета. Об этом прямо говорили (но не писали!), хотя раньше об ошибке руководства партии никто бы не решился говорить в приватных беседах. Другая часть, в том числе и пострадавшие от репрессий, разоблачала и клеймила искренне и с открытым сердцем. Это было ими выстрадано, и им не надо было никаких указаний, они впервые говорили то, что думали, что у них на душе. Значительная часть населения и членов партии, десятилетиями воспитанная в жесткой дисциплине, отнеслась к этому процессу как к очередной директиве центра: надо разоблачать, так будем разоблачать, надо избавляться, так будем избавляться.
Третье — у определенной части населения и членов партии появились надежды на какую-то новую жизнь. Какая она будет — никто четко не формулировал, но разговоров было много.
Этот отрезок времени впоследствии назвали «оттепель».
В этот период я опять жил в замкнутом пространстве режимного гарнизона, среди солдат и офицеров, поэтому, естественно, мои записки касаются того, что было там, где я работал, и что я видел и слышал.
Сказать, что эти политические перемены стали главными в моей тогдашней жизни, я не могу. Я считал эти перемены своевременными, нужными и очень важными, но содержанием моей жизни по-прежнему были ежедневная работа, которая мне не только нравилась, она просто захватывала, моя семья, устройство более или менее нормального быта в тех непростых условиях. Служебные и житейские заботы были главной темой разговоров в нашей тогдашней среде. Я не помню среди нас разговоров, что это не жизнь, а кошмар и т. п. Было ощущение устойчивости и прогнозируемости. Не было страха за будущее свое и своих детей. Не было страшно жить.
