Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
— Ну, значит, пущай дочка веселится на здоровье, а я вернусь домой, — сказала Петровна так громко, чтобы ее услышали и Хвиной и Андрей.
Но домой Петровна не пошла. Дождавшись, когда Андрей и Хвиной скрылись в темноте, она укоризненно покачала головой и свернула в леваду Ковалевых.
* * *Ковалевы рано поужинали. Хозяйка, незаметная женщина средних лет с простодушными усталыми глазами, в цветной фланелевой кофте и в зеленой шальке, завязанной под подбородком, убирала со стола деревянные ложки и чашки. По глинобитному полу большой передней, освещенной подвешенной к перерубу потолка лампой, прыгали черные, белые, дымчатые козлята и ягнята. Их было так много, что хозяйке, неслышно ходившей в своих валенках от стола к посудной полке, все время приходилось глядеть под ноги. К широкой деревянной кровати с высокими спинками, покрашенными красновато-коричневой краской, были привязаны три новотела. Весь этот многочисленный животный мир, загнанный холодом в комнату, жил здесь такой же обычной жизнью, какой жил бы и на базу, и на пастбище. Ягнята, козлята и телята то и дело мочились…
Яшка был на страже порядка. В сапогах, в ватном пиджаке, повязанный дешевеньким пестрым шарфом концами за спину, подпоясанный витым самодельным шерстяным пояском, он стоял посреди комнаты, держа в руках глубокий глиняный горшок. Обиженным взглядом он посматривал на мать, которая старалась не замечать его.
Отец грузной горой восседал на печи, склонив всклокоченную голову и свесив ноги, обутые в большущие белые валенки. Следя за Яшкой и за тем, что делалось в комнате, он то и дело сердито кричал на сына:
— Яшка, ты что, ослеп? Подставляй горшок рябой телушке, не видишь, что хвост задрала?
Яшка подставил горшок рябой телушке. Услуга была оказана почти вовремя, но отец опять закричал с печи:
— Живей поворачивайся! Вон козленок — то же самое!..
Яшка немного опоздал, и отец сердито заругался:
— Ты парадную амуницию скидай, а то она мешает тебе поворачиваться! Куда собрался на ночь глядя?
Яшка готов был поворачиваться, как спица в колесе, но раздеваться или объяснять отцу, куда хочет уйти, ни за что не станет.
Появление Петровны было неожиданным для Ковалевых: давно уже никто к ним не приходил без дела, просто на посиделки. Федор, хозяин, встретил ее радушно: соскочил с высокой печи, неуклюже замахал руками, отдавая Яшке распоряжение перегнать козлят и телят в спальню, а жене — принести из горницы стул для гостьи.
— Ты мягкий возьми! Кого ж, как не ее, будем сажать на мягкое? — бубнил он своим грубым, точно спросонья, голосом.
Он высказывал сожаление, что гостья немного опоздала, а то бы вместе повечеряли.
— Снимай свой полушубочек, раздевайся, — говорила хозяйка, учтиво усаживая Петровну на стул с мягким сиденьем, обтянутым пестрым, дешевым бараканом.
— Некогда мне, ведь я к вам только так, на минуточку.
— Никаких минуток не признаю! Нет теперь минуток, некуда спешить, — и голос Ковалева зазвучал холодней.
Петровна понимала, что Федор намекает на недавний день, когда к нему на баз в третий раз приходили активисты хутора и уполномоченный продотряда.
— Правду говоришь, что спешить некуда, — сочувственно склонив голову, ответила она.
— Только подумать, милая Петровна, самых лучших быков забрали, — сказала хозяйка с тем простодушием в голосе, по которому нельзя было понять, чего у нее больше на сердце — сожаления или удивления.
— Думать нечего… А твоей голове тем более. Ты лучше поставь самовар! — приказал Ковалев.
Он хотел казаться не только беспечным, но и веселым, даже гордым. Его первого обидела советская власть, которую он ненавидел, с которой не мог примириться. Глядя на него, Петровна должна была понять, что он, Федор Ковалев, пострадал за всех: за нее, за Аполлона, за Матвея. И все, за кого он пострадал, должны научиться уважать его… Он и тогда был прав, когда стукнул Ивана Петровича за то, что тот радовался наступлению большевиков. Именно он был прав, потому что к нему на баз вместе с продтройкой первым вошел не кто другой, как Филипп Бирюков, сын Ивана Петровича, а за ним — Андрей Зыков, с которым он собирался посчитаться в день отступления.
Грузный, коротконогий, похожий на матерого медведя, Ковалев был непоседлив: топтался около стола, садился на табурет, снова вставал и все время будто любовался Петровной.
— Как поживает Аполлон? Гляди, перепугался слухам, что на моем базу опять гости были?
— Разве его поймешь? — вздохнула Петровна. — Не разговаривает, никого не хочет видеть… глядит в землю…
— Раз в землю глядит, значит ему несладко. А что ж не зайдет поговорить?
— Он не зайдет…
— Тогда мне придется к нему…
— Ни за что не ходи! Признаюсь тебе, что он тронулся умом, — испуганно проговорила Петровна.
— Неужели и бандитами не интересуется? Но хоть признает он, что они есть? Признает, что надо помогать рубить коммунию? — значительно тише спросил Ковалев.
Услышав эти чересчур прямые вопросы, Петровна искренне пожалела, что зашла сюда.
— Говорю тебе, умом он тронулся и норовит от людей схорониться.
Разговор внезапно оборвался: постучали в ставню. Петровна обеспокоенно взглянула на дверь, а Ковалев, оставаясь тяжело задумчивым, спросил через плечо:
— Ну, кто там?
Снова послышался стук. Ковалев, будто очнувшись, быстро поднялся, натянул белый полушубок и белую овчинную шапку и, не говоря ни слова, ушел из дому.
Самовар разгорался. Хозяйка проводила мужа покорным взглядом, села рядом с Петровной и таинственно сказала:
— Боюсь, как бы не натворил он беды. Он радуется, а мне страшно, он печалится — мне оторопь сердце сжимает… Трудно с ним было и при старых порядках, а теперь вовсе…
— А куда это он? — спросила Петровна.
Васена прислушалась и потом быстро-быстро зашептала:
— Достал белую шапку, белый полушубок, положил в сумчонку ножик и большущий кусок сала… Сумочку, видишь, от меня схоронил в кладовке… Нынче он уж совсем закружился… Видать, или сам исчезнет, или с Матвеем кого-то провожают в путь… Может статься, что и Гришку Степанова… Я так думаю, они его скрывают от милиции… Во сне он трошки проболтался… Муж, муж проболтался…
Васена помолчала.
— Да хоть бы и сам ушел… Налег он на нас с Яшкой, как тяжелый каменюка! Хоть бы уж выспаться разок-другой…
Петровне захотелось скорей уйти домой, но, взглянув на кипящий самовар, она только поерзала на месте и молча уставилась на Васену. Васена была почти на десять лет моложе Петровны, но выглядела сейчас на столько же старше ее: похудела, плечи поднялись, заострились, а глаза, всегда блестевшие добродушием, потускнели.
— Умаялась я с ним, — сказала Васена и кинулась приподнять крышку самовара.
Из спальни в открытую дверь шарахнулись ягнята и козлята. За ними вышел и Яшка с горшком в руках.
— Чего ж ты не скажешь, что отца нету? — упрекнул он мать и, не дожидаясь ответа, с настойчивостью измученного и потерявшего всякое терпение человека потребовал: — Пусти в школу! Пусти, а то горшок разобью на мелкие кусочки!
И хотя в Яшке говорил сейчас, своевольный характер отца, но в продолговатом лице его с прямым, как у матери, носом, с серыми добродушными глазами была скорее просьба, чем досада и непокорность.
Обозвав сына сморчком, мать обняла его и все же разрешила идти в школу. Яшка даже вспотел от неожиданной радости.
— Я и знал, что отпустишь, — сказал он.
— Гляди, на отца не наскочи!..
Но слышал ли Яшка эти слова — трудно сказать, потому что стук его сапог донесся уже не из сенцев, а со ступенек крыльца и тут же заглох.
Петровна и Васена сидели за столом и, попивая чай из блюдечек, которые держали на кончиках пальцев, то и дело высказывали свое удивление по поводу той или иной хуторской новости.
— Брехали, что убили в дороге и Хвиноя и остальных, а они вон вернулись с громышками… А чьи громышки?.. В Поповке прихватили этого, что ездил с громышками… Ему голову оттяпали, а громышки навесили на своих коней. Вот оно как, — говорила Васена, вытирая вспотевшее от горячего чая лицо.
Осторожная Петровна свела разговор на другую стежку:
— А эти-то, милая Васена, шамиловцы да Андрей и Хвиной… Иду я к вам речкой, они Матвеевым переулком спускаются на лед. Слушаю я, а они: гу-гу, гу-гу-гу… Разговорились, как гусь с энтим делом. Спрашиваю: куда это, кумовья? Хвиной хоть с фасоном, а все ж сказал — на вечеринку, в школу… А Андрей и не оглянулся…
Забыв о дорогой гостье, Федор Ковалев не возвращался домой.
* * *В Осиновской школе дощатые переборки между классами сдвинули к стенам и получился большой зал. В этом зале сейчас говорливо. В проходах между партами, за которыми тесно уселись собравшиеся, узорами темнеет на полу потаявший снег, занесенный сюда на валенках и сапогах.
