Константин Симонов - Двадцать дней без войны
Лопатин говорил все это, ощущая жестокий для Вячеслава смысл сказанного, но все равно говорил. Да, вот так оно все вышло с тем, другим человеком, и пусть слушает, терпит, раз спросил.
– Много неожиданного, – сказал Вячеслав Викторович, продолжая греть руки о стакан, и еще раз повторил: – Много неожиданного.
«Да так ли уж много! – подумал Лопатин. – Это правда, что часто и много за эти годы войны говорим, что не ожидали того и не ожидали этого! Говорим о событиях, говорим о людях, говорим о хороших и о дурных поступках. Но все-таки почему так уж много неожиданного? Может, надо поменьше удивляться? Может, бывало и так, что плоско, скудно, недальновидно думали о жизни, о людях и обстоятельствах? Конечно, проще всего все, что вышло не так, называть неожиданным. Назовешь, и вроде бы уже не надо над этим думать! Хотя думать, наверное, все же надо! И с этим П. А., по сути, так ли уж все неожиданно? А почему, если человек, хотя и ошибался, не подличал, хотя и били, не хныкал, хотя и любил и понимал людей как-то странно по-своему, по-иному, чем другие, но любил и сам оставался человеком, – почему от него нельзя было ждать, что пробьет час – и станет «Тушиным»? А не станет «Тушиным», наоборот, кто-то другой, про кого говорим теперь, что это для нас неожиданно, только потому, что сами раньше неглубоко думали: от кого и чего ждать?
Лопатин вспомнил, что надо предупредить Губера: пусть оставит при себе тот разговор с редактором, который слышал в штабе.
Говорить сейчас Вячеславу об ответе редактора не надо. Получится: вроде бы уже попросил за него и умыл руки, а что дальше – не твое дело!
Надо другое: вернуться из этой поездки в Москву и вдолбить там редактору, что такие таланты, как Вячеслав, на земле не валяются. Что ты должен его взять с собой в поездку, пускай на первый раз в короткую, не самую трудную. И дело не только в тех стихах или в очерке, которые он привезет с фронта; хорошие или нет – неизвестно. А в том, как дальше жить и писать такому непустячному для литературы человеку. Генералы тоже не все красиво выглядели в сорок первом. Но многим дали оправдаться. И оправдались.
Только так и надо с редактором о Вячеславе, с глазу на глаз.
С глазу на глаз – Матвей понимает такие вещи. И чаще, чем о нем думают.
Вячеслав Викторович, продолжавший сидеть все в той же позе с остывшим стаканом чая в руках, вдруг оторвался от стены, слез с тахты, сунул ноги в растоптанные домашние туфли и, надев поверх белья узбекский ватный халат, ушел в переднюю. Через минуту он вернулся, одной рукой придерживая у горла полы халата, а в другой неся четвертинку.
– Все-таки не прощу себе, если, первым узнав, не обмою с тобой твой орден. – Он поставил четвертинку на стол и принес с подоконника горбушку черного хлеба и банку с горчицей. – Водка чужая, но в растратчиках не останусь. За два дня достану что-нибудь равнозначное.
Вячеслав Викторович вернулся к подоконнику и принес оттуда два, как показалось Лопатину, немытых стакана, не садясь за стол, разрезал горбушку и намазал свою половину горчицей.
– Тебе тоже намазать?
– Мажь.
Вячеслав Викторович снова пошел к подоконнику и принес солонку, в которой было немного соли на дне, взял оттуда щепоть и густо посолил поверх горчицы оба куска хлеба. Потом открыл четвертинку и разлил пополам водку.
– Поздравляю. – Он дотронулся до стакана Лопатина. – Будь жив до конца! Главное – жив!
И выпил до дна, не садясь.
Лопатин кивнул и молча в два приема выпил свою долю, переполовинив хлебом с горчицей. Горчица была такая крепкая, что проняла сильней водки.
Вячеслав Викторович сел за стол, опустив голову.
– Я сегодня днем задремал и видел маму, что она кормит нас с тобой пельменями, а это к счастью. К твоему – она тебя любила, – подняв от стола глаза и глядя в лицо Лопатину, сказал Вячеслав Викторович. – Когда вернешься в Москву и увидишь, что есть возможность взять меня с собой в поездку на фронт, прежде чем окончательно договариваться, пришли мне телеграмму. Какую-нибудь условную, чтобы не поставить меня в неловкое положение, ну, скажем: «Как твои дела?» А я, если решусь ехать, отвечу: «Хочу увидеться». Договорились?
– Нет, не договорились, – сказал Лопатин, который, услыхав это, вдруг почувствовал, что, наверно, все-таки прав не он, а редактор со своими суконными словами: «попросится – решим». – Знай заранее: все, что будет в моих силах, там, в Москве, сделаю. Но без условных телеграмм. Захочешь ехать, так и напиши! А я напоминать тебе о таких вещах не буду. Не хочу и не должен.
– Ну что ж, может, ты и прав. – Вячеслав Викторович выговорил это с видимым трудом.
– Да, в данном случае прав я, – сказал Лопатин.
– Ты стал другим, чем помню тебя, – сказал Вячеслав Викторович. – Не знаю, хуже или лучше, но другим.
Лопатин молчал. Глядел на него и не жалел о сказанном. Потому что нельзя такие вещи начинать не с того конца, с какого надо их начинать! Страна вправе решить за кого-то, что надо его сберечь, отставить от войны. Даже от такой, как эта. Но никто, никакой человек не вправе сам отставлять себя от войны…
И как ни тяжело дать почувствовать это Вячеславу, сидя через стол от него и глядя ему в глаза, а все-таки пришлось дать почувствовать. Иначе все, что будет дальше между ним и тобой, будет неправдой…
12
– Вася, вставай. За тобой машина пришла.
Лопатин, плохо соображая спросонок, спустил ноги с постели и увидел в дверях одетого в пальто Вячеслава Викторовича.
– А ты куда собрался?
– Никуда. Просто мерзну сегодня.
Он распахнул пальто, под пальто был ватный халат.
– Только что слушал сводку, сводка хорошая: под Котельниковом захватили сорок противотанковых орудий.
– А который час?
– Уже девять, – продолжая стоять в дверях, сказал Вячеслав Викторович. – Пожалел тебя будить: спал как сурок.
В комнате и правда было зверски холодно, и Лопатин стал поспешно одеваться.
– Чай я уже подогрел, опоздаешь не так намного, – сказал Вячеслав Викторович и вышел.
Лопатин одевался и злился на себя, что проспал. Вчера они с режиссером проработали тринадцать часов подряд – с восьми утра до девяти вечера – и к концу совсем обалдели. Хотели сделать побольше, чтобы сегодня, под Новый год, закончить пораньше. Но как бы ни обалдели вчера, опаздывать сегодня неловко. А до начала работы надо еще заехать на продпункт получить перед Новым годом хлеб и вообще что дадут. Потом уже времени не будет. Хорошо, что Губер прислал машину.
Кинув на шею полотенце, Лопатин вошел в соседнюю комнату.
Там за столом сидел какой-то человек в пальто. Не успев разглядеть его, Лопатин кивнул и прошел в переднюю.
– Даже вода за ночь замерзла, – сказал Вячеслав Викторович, стоявший за кухонным столом спиной к Лопатину.
Вода в умывальнике была ледяная. Когда Лопатин плеснул себе за шею, показалось, что кто-то сунул за ворот сосульку.
– Что ты делаешь? – спросил Лопатин, увидев, что Вячеслав Викторович переливает над кухонным столом что-то из большой бутылки в маленькую, пол-литровую.
– Керосином делюсь с тем юношей, которого ты видел, – Вячеслав Викторович кивнул в сторону комнаты. – Будет мне на орехи от моей баронессы. Но ничего не попишешь, придется пережить! – Он посмотрел на свет обе бутылки. – Ладно, семь бед – один ответ, – и долил маленькую доверху. – Пришел попросить полведра угля. А где у меня уголь? Ребенок у него замерзает. Родил, дурак, наследника, нашел время! Жена не работает, кормит и при этом еще болеет, а сам, лопух, только и умеет сочинять стихи, которые нигде не берут. Устроил его редактором в издательство. Вместо того чтобы отредактировать да сдать, в час по чайной ложке переписывает чужую книгу. А жена с ребенком гибнут.
Он скатал обрывок газеты и заткнул бумажной пробкой отлитый керосин.
Когда они вернулись в комнату, «лопух» сидел на прежнем месте за столом.
– Будем знакомы, – сказал Лопатин, с интересом глядя на этого переписывавшего чужие книжки человека.
– Рубашкин. – «Лопух» поднялся, чтобы пожать Лопатину руку, и снова сел.
Лопатин принялся хлебать чай, искоса поглядывая на него. Перед ним стоял стакан, значит, Вячеслав напоил его чаем.
«Лопух» был худой беловолосый юноша с длинными, давно не стриженными, прилипшими к худым вискам волосами и в очках, таких толстых, что было сразу понятно, почему он не на фронте.
– Вячеслав Викторович, – с запинкой, словно пересилив себя и в то же время с внутренним вызовом сказал «лопух». – Я слышал через дверь все, что вы обо мне говорили.
– Ну и шут с тобой, что ты слышал, – сказал Вячеслав Викторович, сердито ходивший по комнате. – Поделился со своим старым другом тем, что ты лопух. Могу добавить – способный, хотя и – правой рукой за левое ухо! – сам все это прекрасно знаешь, что дальше?
– Ничего. Просто хотел, чтобы вы знали, что я все слышал.
– Знаю, что ты принципиальный, мог не напоминать мне. Такой принципиальный, – это Вячеслав Викторович сказал, уже обращаясь к Лопатину, – что не способен, спуская последнее барахло на базаре, хотя бы поторговаться из-за него! Идет на толкучку и со своей принципиальностью приносит с базара жене вдвое меньше картошки, чем мог бы. Забирай керосин и иди. Передай привет своей Лиле. Сегодня не могу, а завтра зайду к вам. Ты прямо на киностудию едешь? – обратился Вячеслав Викторович к допившему чай и поднявшемуся из-за стола Лопатину.
