Александр Авраменко - Багровый дождь
— Слушай, Чарли, а водка у них есть? Обыкновенная наша водка?
Он быстро тарахтит, затем утвердительно кивает.
— Есть, йес!
— Давай нам лучше водки, а это пей сам.
Официант ставит новые крошечные рюмки и тянется с бутылкой «Московской», чтобы их наполнить, но наш бравый Бессонов перегибается через стойку и выхватывает из-под неё стакан. Правда, не гранёный, как у нас, но стакан! Жестом показывает наполнить сосуд. Глаза разливающего лезут на лоб, но он подчиняется, а палец Сашки аккуратно придерживает горлышко, чтобы оно не убралось раньше времени…
— Эх, жаль, что нет у них хлеба нашего…
Тянет он, затем выдыхает:
— За Победу! Будем жить!
И махом отправляет содержимое стакана в желудок, затем занюхивает обшлагом кителя, лезет в карман за папиросами. Щёлкает зажигалка, предупредительно протянутая стоящим с открытым ртом официантом, и капитан окутывается дымком «Казбека». Следует три глубокие затяжки, после чего изо рта у него вылетает фасонистый ряд колечек, и только после этого следует фраза:
— А что? Ничего! Водка, одно слово!
Бессонов усаживается на высокий стульчик возле прилавка, и тут вдруг раздаются бурные аплодисменты. Оказывается, спектакль с бутылкой привлёк целую кучу народа, собравшегося возле нас, тем более, незнакомые мундиры и сапоги. ТАКОГО, голову даю, американцы ещё не видели!
— Рашен, браво!
— О кей, рашен!
— Сталин, браво!
— Виктори!
И тому подобное…
Уезжаем назад уже глубокой ночью, провожаемые чуть ли не всеми собравшимися в зале. Сашка курит, затем брякает:
— Эх, хороший же народ эти американцы! Повезло, что они наши союзники!..
В посольстве узнаётся неприятная новость: немцы в хлам раздербанили конвой «PQ-17», и Черчилль приостановил отправку следующих караванов. Так что добираться будем по новому пути. Через Аляску на Чукотку, вместе с нашими самолётами. Точнее, не нашими, а американскими, переданными нам по ленд-лизу. А там уже опять же транспортом до Москвы…
Фербенкс. Крошечный посёлок с огромным аэродромом. Мы вываливаемся из «Дугласа» на заснеженное поле. Хорошо, что взяли с собой полушубки и шапки. В руках нашего командира опечатанный чемодан с копией испытательного отчёта. Остальные тащат свои вещи. Нас уже ждут. Едва успеваем отлить на дорогу, как всех распихивают по одиночке в истребители, и не успев ещё толком ничего сообразить мы оказываемся в воздухе…
Лететь в фюзеляже неудобно и неуютно. Гремит мотор, трясёт. А самое главное — ничего не видно. Под тобой ходят тросы, двигаются тяги, а самое главное, что ноги в этот чёртов движок упираются, и внутри тебя всё дрожит, словно студень! Ну, не могли эти союзнички мотор как все нормальные люди спереди поставить! И места было бы больше, и лететь не в пример удобнее… Вскоре мне всё становится безразлично кроме жуткого холода и тряски. С нетерпением смотрю на стрелки подаренных нам командованием американского полигона часов. Они светятся в темноте, но кажется, будто стоят на месте. Секундная стрелка чуть подрагивает, а минутная и часовая вообще застыли…
Толчок, удар, меня подбрасывает и ударяет о крышу фюзеляжа, затем швыряет от стенки к стенке. Наконец благословенная тишина, слышен молодой задорный голос:
— Эй, вынимайте пассажира скорее, жив ли он там?
Я пытаюсь подать голос, но занемевшие губы совсем не слушаются…
Прихожу в себя в жарко натопленной избе. Все суставы ломит и колет иголками, шея вообще не двигается, но язык ворочается.
— Прибыли?
— Так точно, товарищ майор!
— Вечером придёт самолёт за вашей командой, полетите в Москву.
— А на фронте как?
— Наступление началось, товарищ майор! Под Харьковом…
— Под Харьковом? А под Ленинградом что? Что про Волховский фронт слышно?
— Так это, товарищ майор, нет такого фронта. Объединили их. Теперь у нас один — Ленинградский фронт. По радио передавали…
Ошеломлённый услышанным, сижу в избе на краю аэродрома. Здесь расположен пункт обогрева и столовая для лётчиков. Наша, то есть, доставившая нас на Родину эскадрилья, уже улетела. На подлёте новая. А ещё через два часа прилетит бомбардировщик. Скорее бы…
Интересно, куда меня направят? Назад, под Ленинград, или ещё куда? Впрочем, не мне это решать. Наше дело военное, как там в песне? «Дан приказ ему на Запад»… Разберутся без меня. Для этого начальство есть. Другое дело, на какую должность, и какую машину дадут. Хотелось бы вновь «КВ», но если что другое — тоже плакать не буду. Лишь бы не безлошадным ходить!
Чу! Гудит что-то. И явно не истребитель… Бросаю взгляд на часы — ого! В думах и время пролетело незаметно. Осматриваюсь. Ребята тоже сидят тихо. Не спят. Тоже думают о своей судьбе. Кого, куда. Открывается дверь и в клубах пара вваливается закутанный в меха человек.
— Кто тут на Москву?
Мы все дружно поднимаемся, но он стаскивает с головы кожаный шлем и усмехается во все свои тридцать два стальных зуба.
— Не спешите, орлы. Сначала нашу птичку заправят, да и экипаж чуток отдохнёт. Ему тоже заправка требуется. Через часик тронемся.
Затем проходит к окну раздаточной в углу.
— Эй, хозяин! Угощай народ!
Откидывается заслонка и слышен недовольный басок:
— Сколько вас?
— Трое.
— Давайте аттестат.
Из сумки извлекаются бумаги, подаются в окошко. Через мгновение возникают привычные алюминиевые миски, от которых распространяется аромат гречневой каши с мясом. Вновь бухает дверь, возникают ещё двое.
— Коля, пожрать взял?
— Так точно, товарищ капитан. Можно садиться. Сейчас ещё чаёк нальют и всё в ажуре…
Пилоты едят неторопливо, но тщательно. Как говорится — на совесть. Мы же курим. Собрались у окна и дымим импортными сигаретами. А что делать — наш отечественный табак давно кончился. Вот Бессонов последней пачкой «Казбека» перед американцами форсил, а никому не сказал, что она у него месяц лежала в чемодане…
Преодолевая ураганный ветер от работающих винтов, пригибаясь, мы лезем внутрь двухмоторного бомбардировщика. Какая-то новая модель, мне абсолютно незнакома. Да и остальным, как вижу, тоже. Главное, что не так дует, как на истребителе, да и не гремит, не трясёт. Комфорт, можно сказать. Один из членов экипажа захлопывает люк, тщательно проверяет защёлку, затем исчезает в глубине машины. Рёв моторов усиливается, толчок — машина начинает движение. Нас начинает потряхивать. Всё сильнее и сильнее, затем вдруг всё резко стихает, а мы наваливаемся друг на друга. Понятно. Оторвались! Летим!..
В полёте делать абсолютно нечего, но время не теряем, быстро засыпаем, чай, приучены войной. На ней поспать вволю за несбыточное счастье мечталось. Вот и привыкли в любой ситуации добирать свои шестьсот минут…
Толкают. Промежуточная посадка. Полчаса перебраться из машины в машину, отлить, покурить. Снова разбег и в воздух. И опять. И опять… Я уже сбился со счёта, которая у нас машина, а ориентировку потерял окончательно. Каждые три-четыре часа новый самолёт, другой экипаж. На бегу жуём, на краю поля поливаем траву. Благо, чем ближе к Москве, тем теплее, снег пропал, как я понимаю, сразу за Уралом. Везде зелень, листья на деревьях. Трава на полях. И всё вперёд и вперёд. Вторые сутки в полёте…
Стучат колёса платформы. Тёплый ветерок швыряет мне в лицо клочья паровозного дыма. Всё вокруг расцветает. Весна… Яблони в белой пене цветов выделяются среди чёрных пожарищ, оставленных прокатившимися боями… На душе тяжело, когда видишь, что война сотворила с моей Родиной… Ни одного целого здания, только развалины, скелеты сгоревших танков и автомобилей, звёздочки на братских могилах… Нас встречают закутанные в тряпьё дети, просящие хлеба…
Это — ВОЙНА. Самое страшное и уродливое порождение человека. Кто знает, когда впервые человек поднял руку на такого же, как он? В какие незапамятные времена? Ни один зверь не убивает себе подобного, а человек — с превеликой охотой. И чтобы оправдать это убийство он выдумывает различные теории: расовые, экономические, политические. Сколько нераскрытых талантов мы похоронили под этими уже оплывшими холмиками, украшенными скромными пирамидками с самодельными звёздочками? Сколько погибло новых Менделеевых, Пушкиных, Лобачевских, Зелинских? И во имя чего? Чтобы кто-то возомнил себя сверхчеловеком? Мы защищаем свою Родину. А что такое Родина? Некоторые называют так место, где они родились, некоторые — свою республику. И мало кто считает ей всю страну. Кого не спросишь, всякий говорит, что он русский, украинец, таджик или якут, но почти никто не говорит, что он советский. Что же, я — рождённый в СССР, а значит, моя Родина — Советский Союз. И я буду драться не только за свою деревню, но и за Москву, Киев, Владивосток, Душанбе, Ташкент. Поскольку они такие же мне родные, как и мой Мурманск!..
