Энтон Майрер - Однажды орел…
Он кивнул головой.
— Да. Иногда и я хочу того же. Единственная беда заключается в том, что сила существует. И единственный способ справиться с ней — это встретить ее без страха… По-моему, это старый, испытанный способ.
— Да, — помолчав, согласилась она. — Другого пути, пожалуй, нет.
Дэмон бросил на нее удивленный, озабоченный, почти испуганный взгляд, спросил:
— Что с тобой?
— Ничего. Ничего.
Стоя у кровати, Томми смотрела, как он снимает половые башмаки, испачканные глиной, на которой стоял их дом. Она могла бы сказать, что это выльется в авантюру, упрекнуть в том, что он, как и прежде, намерен свершать великие дела. Идиот! Но она любила его: он — это все, что у нее осталось, и она любила его. Решая этот вопрос, он поступает несправедливо, совершенно несправедливо, ведь они уже покинули армию, купили в рассрочку этот дом, обрели новых друзей, восстановили связи со старыми, привыкли к новому ритму жизни. И вот теперь все это должно развалиться из-за того, что какому-то услужливому, ничего не понимающему придурку из окружения начальника штаба что-то стукнуло в голову. Возмутительно!
Дэмон стащил с себя потную рабочую рубаху, и ее взгляд скользнул по его шрамам: обожженная, сморщенная коша, красный лоскут пересаженной кожи на груди, неприятные гладкие пурпурные пулевые шрамы и треугольные метины на плече и спине. Левые рука и плечо были тоньше, более ссохшиеся, нежели правые. «Его убьют! — вдруг оглушила ее внезапная мысль. — Если он уедет на этот раз, он уже не вернется». Она вспомнила сумасшедший маскарад в Гарфилде, нелепо вырядившегося Бена и его ссору с Мессенджейлом и свое внезапно жуткое предчувствие, озарение — одному богу известно, что это было. Но Бен был всего лишь другом…
— Не уезжай! — взмолилась она.
Никогда прежде она не говорила ничего подобного. Гнев и гордость всегда сдерживали ее. Но сейчас ей было все равно. Она с содроганием подумала об одиночестве Жанны Мэйберри и Мэй Ли, о пережитом ею самой долгом одиночестве военных лет; она не хотела снова разлучаться с этим усталым, глупым, серьезным, милым, сводящим с ума стариком. Она подошла к нему и осторожно прикоснулась к его израненному телу.
— Не уезжай, Сэм. Пожалуйста…
С минуту Дэмон угрюмо смотрел на нее, водя языком по внутренней стороне щеки.
— Дорогая, — сказал он наконец, — на Паламангао, когда меня ранили, японский морской пехотинец метнул гранату в окоп командного пункта, и все, что я мог сделать, это лежать и смотреть на эту гранату. А сейчас я сижу здесь и смотрю на тебя только потому, что на гранату бросился парень, бросился, чтобы спасти мою жестоко искромсанную шкуру. Имя этого парня — Джо Брэнд.
— О, — едва слышно произнесла Томми, — ты никогда не рассказывал мне об этом.
— Да, не рассказывал… Так если теперь я понадобился армии, неужели ты думаешь, что я имею право сидеть сложа руки, пустив все по течению? После всего, что было…
— Но он хотел, чтобы ты жил! — возразила она.
— Да. Должно быть, так. — Его голос звучал твердо, непреклонно. — И, откровенно говоря, я очень сомневаюсь, что достоин этого. — Он перевел взгляд на склонившиеся над каньоном искривленные ветви сосен. — Это связано с Китаем, — прибавил он. — Я имею в виду оба Китая… Они находятся в весьма взрывоопасной ситуации там.
— О, — прошептала Томми, — Китай…
— Да. Начальник штаба лично говорил со мной минуту или две.
Томми крепко сцепила пальцы.
— Китай! — взорвалась она. — Неужели ты хочешь сказать, что они в самом деле…
— Ну, довольно, — прервал ее Дэмон тоном, каким она слышала, он отдавал приказания, тоном, которому никто не мог перечить. Слабо улыбнувшись, он похлопал ее по бедру. — Я уже рассказал тебе больше, чем следовало. И сделал это только потому, что знаю, какая ты славная, дисциплинированная, привычная к лагерной жизни женушка. — Опершись руками о бедра, Дэмон тяжело поднялся. — Родная, это весьма критический момент. Я должен ехать, я должен сделать все, что в моих силах.
Томми погладила рукой его щеку и пробормотала:
— Zu Befehl Herr,[91] старый генерал!
Глава 2
Далеко внизу, словно спины неутомимо бегущих животных, вздымались и опускались темно-зеленые холмы, а в долинах изящными узорами лежали залитые водой рисовые поля, вспыхивающие серебряным блеском под лучами солнца. В наушниках, которые ему дал командир вертолета Водтке, Джои Крайслер услышал голос: «Танго Тайгер, я „три — ноль — пять“. Нахожусь в двух-трех минутах лета от цели. Конец…»
Джои поднял голову, его взгляд упал на морщинистое лицо Сэма Дэмона, и тот мрачно подмигнул ему. Джои подмигнул в ответ и, стараясь перекричать мерный гул двигателя, произнес нараспев:
— Здесь ничего не происходит…
Неважно, сколько раз ты делал это — в джунглях, в хвойных лесах или на скованных холодом пустынных холмах, — все равно всегда где-то глубоко в груди тебя пронизывает резкий электрический разряд, как будто туда ворвался поток морозного воздуха; дыхание и сердцебиение учащаются, словно подгоняемые адреналином. И, как всегда в такие моменты, в твоем сознании одна за другой проносятся знакомые картины: Карэс, схватившийся за живот, задыхающийся, ловящий воздух широко раскрытым ртом; большая кровоточащая рваная рапа и сырое месиво из обрывков одежды, клочьев мышц и осколков раздробленных костей на обнаженной спине Оглайна; маленький санитар, сидящий в дверном проеме, в немом оцепенении от ужаса уставившийся на то место, где только что была его нога и где теперь ее нет; Дженсен, охваченный пламенем из собственного огнемета, катающийся, извивающийся на чернеющем под ним снегу; а поверх всех этих кошмарных картин, заслоняя их, — страшные, оглушающие удары по руке, по лицу, будто обухом, и обжигающая боль, а затем сначала стремительное, потом постепенно слабеющее кровотечение. Словом, все, что может случиться с человеком на войне, все ужасные возможности, о которых Джои Крайслер знал теперь очень много.
Водтке похлопал маленького хотиенца — командира отделения — по плечу, затем повернулся к Дэмону и поднял два пальца. Тот ответил кивком головы и взял винтовку казавшуюся рядом с новым, более тяжелым оружием устаревшей и маленькой. Крайслер видел, как генерал вынул из подсумка обойму, привычно стукнул кончиками патронов по ложе винтовки, вставил ее в магазин и плавно двинул сверкавший затвор взад и вперед. «Многострадальный Печальный Сэм, — подумал Джои, — вступает в еще одну войну. Нет им конца».
Во время корейской войны половину своего отпуска после ранения Крайслер провел у Дэмонов, ожидая, пока выяснится, на что стало похоже его лицо, стараясь не волноваться и уговаривая себя, что все случившееся не беда: что значит изуродованная щека и челюсть по сравнению с потерей йоги, руки или половых органов? До той поры Томми вечно нервировала его, ее острый, язвительный ум задевал, так сказать, его самые слабые струнки. Казалось, она постоянно оценивает его. Джои понимал, в чем дело: она сравнивала его с Донни и приходила к заключению, что ему, Джои, весьма многого недостает. Это вполне естественно: Донни был высоким, изящным и обладал великолепным умом, тогда как Джои — коротышка и ничем особенным не блещет. На что же он будет похож теперь, после ранения? Но тогда, в Беннинге, Джои очень привязался к Томми. Раздражающая, сварливая сторона их отношений исчезла. Томми кормила его, следила, чтобы он прибавлял в весе, меняла ему повязки. Именно Томми привезла Джои домой после серии пластических операций и утешала его, когда обнаружилось, что результаты операции далеко не так хороши, как могло бы быть. «Вот увидишь, в следующий раз они исправят это. Ты уже выглядишь вдвое лучше», — говорила она. А когда Джои уныло возразил, она заявила ему напрямик: «На кого ты хочешь быть похожим, на Тайрона Пауэра? Врачи не в состоянии сделать тебя краше, чем ты был, и кинозвезды из тебя все равно не получится. Никто из вас, Крайслеров, никогда не обладал даже тенью драматического таланта…»
По мнению Сэма, однако, это было не так. Сэм говорил, что отец Джои был фантастическим, бесподобным актером в армии. После того как рука зажила и пластические операции закончились, Джои и Сэм совершили несколько поездок в Канаду и на Каскадные горы, где они занимались преимущественно рыбной ловлей. Сэм рассказывал о Моапоре и туземных шлюпках с выносными уключинами, о шуме, поднявшемся из-за накрашенных по трафарету букв «ЧСД», о желтом шарфе и о том эпизоде на Вокаи, когда весь полк был прижат к земле чуть ли не самым жесточайшим огнем из всех, какие довелось видеть Сэму, и когда Крайслер-старший сказал Баучеру самым бравым голосом, словно они находились на параде, а не под огнем противника: «Стэн, в тех пещерах такие запасы сакэ, хоть купайся в нем, и если мы не заберемся туда и не захватим его, то эти маленькие прожорливые хитрецы выпьют все сами…» У Крайслера-старшего всегда была в запасе шутка и прибаутка, а это имело куда большее значение, нежели смысл того, что он говорил в те минуты. Поставленные перед ним задачи он выполнял по-своему, всегда все делал на свой лад.
