Мариус Габриэль - Маска времени
— Мне кажется, что ты восхищаешься им, — попыталась возразить Анна.
— Левек — реалист. Тебе бы следовало научиться восхищаться подобными людьми.
Анна с удивлением посмотрела на своего патрона:
— И ты называешь это реализмом?
— А как же еще?
— Это самый настоящий цинизм.
Подобная выходка не сошла бы с рук обычному молодому репортеру, каким бы талантливым он ни был. Обвинить в цинизме своего собственного шефа — слишком большой проступок. Но с Анной дело обстояло совершенно иначе. Дрю Маккензи, будучи человеком тяжелым, разрешал Анне то, что позволял лишь немногим, и ее резкость буквально тонула в его безмерной мудрости.
— Цинизм. Реализм. Какая, в сущности, разница? — Он вновь сделал неопределенный жест рукой. — Жизнь течет. Жизнь изменяется, как река, Анна. Как река. — Его широкие ладони поплыли в воздухе, словно рыбы в водном потоке. — Течет, но всегда в одном направлении — к богатым. От бедных. К тому, кто уже имел, и добавится… Что-то вроде этого.
Женщина, которая работала за соседним столом, неожиданно подняла голову и процитировала:
— Тому, кто имел, воздам я, и воздам сторицею, но от того, кто не имел, да убудет и то малое, что было при нем.
— Кто это сказал? — с вызовом спросила Анна.
— Иисус Христос, — спокойно ответила сотрудница.
— Поняла? — подхватил Дрю Маккензи. — Значит, у бедного надо забрать и глаза, если это все, что у него осталось.
Анне не хотелось продолжать разговор, и она, примирительно пожав плечами, добавила только:
— Такова жизнь, что поделаешь.
— Чертовски верно. Вопрос заключается лишь в том, кто лучше приспособлен к жизни. Богатым это явно удается лучше, чем бедным. Потому что сильному легче выжить, чем слабому. Приспособленность к жизни и разделяет в конечном счете людей на богатых и бедных.
Анна еще раз посмотрела на сотрудницу, которая вновь склонилась над своей работой. Вот тут и поговори о доброй и справедливой Америке. Она никак не могла понять, как в Маккензи уживается цинизм с непримиримостью неподкупного издателя.
Маккензи тем временем положил на плечо Анны свою тяжелую ладонь и вывел ее из кабинета:
— Послушай, нам нужно продолжение. Я хочу отослать тебя назад к Левеку.
— О нет, — ответила Анна и вновь ощутила тот неподдельный ужас, что охватил ее в саду-джунглях возле дома хирурга. — Почему снова я, мистер Маккензи?
— А почему бы и нет?
— После всего, что произошло? — Анна кивнула в сторону кабинета, где на столе готовился номер. — Он подложит мне бомбу в автомобиль или отправит к акулам.
— Зачем это ему? Левек все равно ничего не теряет. И так уже тайное стало явным.
— Тогда он начнет мстить.
— Послушай, он же ведь хирург.
— Он убивает людей, мистер Маккензи.
— Все хирурги убивают людей. Но только на операционном столе. Револьверы и бомбы — не их стиль. И не бойся так. На всякий случай я отправлю с тобой в качестве телохранителя оператора. Хочешь Перкинза? У него черный пояс по каратэ. Даже членом может переломить доску.
Анна не ответила на сомнительную шутку, предпочла ее не заметить, продолжая только деловой разговор:
— Но что я могу еще сказать помимо того, что уже сказала?
— Теперь Левек захочет поговорить с тобой. Ему важно изложить свою точку зрения. Вопрос касается врачебной этики. В связи с трансплантацией и генной инженерией в печати постоянно поднимается вопрос о нравственности в здравоохранении. У Левека есть все права высказать и свою точку зрения.
Анна вдруг вспомнила, что хирург предложил написать с ее помощью книгу о себе, но не стала говорить об этом Маккензи.
— Может быть, обойтись простым звонком?
— Нет. Разговор должен состояться с глазу на глаз.
— Не нравится мне это, Маккензи.
— Но ведь ты хочешь, чтобы материал вышел только под твоим именем? — спросил издатель, отметая тем самым всякие возражения. — Ты настоящий крестоносец, малышка. И это то, что я так люблю в тебе. Ты мое тайное оружие. У тебя такая невинная внешность, что ты не вызываешь никаких сомнений и подозрений, а когда растяпы начинают понимать, что к чему, то становится уже поздно. — Маккензи взглянул на свои золотые часы. — Итак, вперед, воины Христовы, — сказал патрон и направился в кабинет.
Они должны были пересечь все издательство. Анна никогда не могла спокойно пройти мимо этих комнат, где верстался новый номер. Ведь это было самое сердце газеты, и его ритм чувствовался в суете, в телефонных звонках, в мерцании экранов компьютеров, звуках работающих принтеров. Не первый раз Анна задавала себе вопрос, правильно ли она сделала, позволив Маккензи использовать ее как оружие. Быть газетчиком само по себе означало вести напряженную, нервную жизнь. Подобно рабочей пчеле, надо было приносить мед в улей. И ты всегда оказывался в самом центре событий, деля и общую радость, и горе. От такого можно было свихнуться, нажить язву, стать алкоголиком. Но несмотря ни на что, жизнь казалась просто великолепной.
Жизнь репортера — одинокая жизнь. Когда Маккензи впервые встретил Анну, одиночество еще привлекало ее. Она ощущала себя волчицей в лесу. Но сейчас, после Гаити и после пережитого ужаса, Анна по-другому взглянула на обычную газетную суету.
Стеклянные двери в кабинете Маккензи только частично заглушили редакционный шум. Патрон тут же уселся на своем огромном кожаном троне:
— Ты едешь, Анна. И я горжусь тобой. А теперь посмотри вот на это.
И он протянул ей исписанный листок. Анна начала разбирать каракули. Это оказалась фотокопия чека, подписанного Маккензи и этим утром отправленного к оплате. Анна поперхнулась от неожиданности, разобрав наконец сумму. Тысяча долларов.
Маккензи слегка кивнул в ответ, когда Анна принялась благодарить его:
— Не стоит. Я скоро позвоню.
Анна спустилась вниз на первый этаж, вышла в город и пошла вдоль улицы, ощущая приятное тепло. На ходу она надела солнцезащитные очки и почувствовала испарину. Она подумала, что пора покидать этот город и собираться в холодный и заснеженный Вейл.
ВЕЙЛ
Ей снился золотой город в снегу.
Это была Византия. Ее улицы были заполнены звуками музыки, а через центр протекала река — лазурь среди общего золотого блеска. Кейт шла вдоль берега, перебирая в руках золотую цепочку, — звено за звеном. Она знала, что эта цепь связывает ее с сокровенной тайной, омрачавшей всю ее взрослую жизнь. И если удастся нащупать все звенья, тогда она узнает ответ, освободится наконец от груза и пустится танцевать под музыку, наполнившую город.
Но ржавые звенья цепочки оставляли красные пятна на ладонях. Кейт подняла голову и увидела: золотая механическая птица сидит на золотой ветке, и музыка льется из раскрытого клюва этой птицы. Диковинное существо было настолько изящным и великолепным, что Кейт даже расплакалась от восхищения. Она протянула руку, чтобы коснуться эмалевых крыльев…
И вдруг Кейт проснулась и почувствовала, как по телу пошли мурашки. Ветер гулял по комнатам. Видно, где-то открылось окно. Она спустила ноги с постели и собралась уже включить свет.
Но прежде чем Кейт успела коснуться выключателя, она услышала странный звук. Будто кто-то ступил по паркету. Всего лишь один-единственный шаг.
Два персидских ковра лежали в прихожей, ведущей в зал и столовую. Если переходить из одной комнаты в другую, то обязательно наступишь на паркет.
Сердце учащенно забилось. Кейт отняла руку от выключателя и вся превратилась в слух. Но в ушах слышался только звук пульсирующей крови. В доме явно кто-то был.
Страх сжал ее в своих тисках так, что перехватило дыхание. Воздух вырывался из груди, причиняя боль. Дверь в спальню оказалась слегка приоткрытой. Все по-прежнему оставалось погруженным во тьму. А может быть, ей только показалось?
Но нет — звук повторился вновь. Сейчас Кейт услышала, как шуршит при ходьбе ткань одежды. «О Господи!» — будто неслышно крикнул кто-то у нее в голове. Острая боль пронзила желудок с такой силой, что Кейт ощутила неожиданный приступ тошноты. «О Господи! Господи!» — продолжал рваться наружу молчаливый крик отчаяния.
Теперь она знала, что делать: надо было проскользнуть через открытую дверь спальни вниз по коридору, а дальше — на кухню, к черному ходу. Причем проделать все это следовало быстро, без малейшего шума, чтобы тот, другой, ничего не услышал.
Оружие. Да. Оружие. Надо было хоть что-то взять в руки. Она вспомнила, что в коридоре остались лыжи и палки, специально приготовленные для Анны. Кейт вчера сама достала их из подвала, готовясь к приезду дочери.
Пальцы крепко сжали лыжную палку, и полая железка с легким свистом разрезала воздух: бессмысленный жест, полный отчаяния и слабости.
