Юрий Стрехнин - Здравстуй товарищ !
— Да пошел ты!.. Какие овчины, какой товар? Для нужд Советской Армии? Выдумываешь!
— Папир… документ! — твердил свое приказчик. — Вайтер на фронт. Администрата русешти ну: документ Петреску, Мэркулешти кооператив — давай? На фронт товарищ…
— На фронт, на фронт… Это ты брось! — нахмурился Федьков. — С нас везде спросят! Так и буду я тебе что попало писать? Дурачка нашел'!
— Товар, товар, коммерция!
— Катись ты с коммерцией!
Но приказчик не отставал. Вспотев от волнения так, что его круглая голова заблестела, словно смазанная жиром, он путано стал объяснять, что, если господин военный даст ему расписку, Петреску предъявит её в оправдание недостачи товара.
— А куда ж ты товар девал?
— Русешти: «Давай!» Офичер, сержент, солдат. Товарич.
«Уж не этот ли майор липовый его добро куда-нибудь задевал?» — Федьков заколебался: а если и в самом деле написать справку? Продавцу какой ни на есть оправдательный документ будет.
— О, домнуле фельдфебель! — тарахтел приказчик, ободренный раздумьем Федькова. — Момент! — Он юркнул куда-то в угол, вытащил пачку лей и выложил её на стол:
Пожалуйста, домнуле фельдфебель!
Федьков пренебрежительно покосился на деньги:
— Подумаешь, прельстил!
— Пожалуйста! Пожалуйста! — приказчик метнул на стол еще несколько бумажек.
— Ты что это мне — взятку? — рассвирепел Федьков.
То успокаивающе поглаживая Федькова по рукаву, то быстро потирая большим пальцем об указательный, что, как известно, на всех языках мира обозначает получение мзды, приказчик, часто повторяя слово «Букарешти» и показывая пальцем в потолок, растолковывал: королевские министры берут, почему господину фельдфебелю не взять?
— Тоже мне! — презрительно прищурился Федьков. — У вас министры продаются, а у нас и простого солдата не купишь… И никакой я тебе не фельдфебель! Гутен нахт!
Отстранив толстяка, Федьков решительно пошел к двери, но вдруг остановился. Озорная улыбка мелькнула на его губах:
— Ладно, напишу тебе справку! Бесплатно.
— Пожалуйста! — Приказчик мигом обмакнул перо в чернильницу и протянул его Федькову. Тот уселся за стол.
Переминаясь позади, приказчик следил за рукой Федькова и пытался угадать: что он будет писать?
— Да отойди ты! — сверкнул тот глазами.
Приказчик на цыпочках отбежал от стола.
Федьков не спеша водил пером по бумаге: «Расписка. Дана сия продавцу кооператива деревни Мэркулешти…»
— Эй, как тебя зовут? Фамилия! Еску?
— Ион Петреску, домнуле фельдфебель! — подскочил приказчик.
— «…Ивану Петреску в том, что для военных нужд от него получено…» Да что получено, растолкуй?
Чертя цифры пальцем на доске стола и с натугой ища понятные для русского слова, приказчик перечислил: овчин двести штук, табака восемь мешков.
— Так, так, — продолжал писать Федьков. Закончив, лихо расчеркнулся и сунул бумажку приказчику:
— На!
— Мульцумеск, мульцумеск! — обрадованно закивал тот, подхватывая бумагу.
— Пользуйся! — бросил Федьков. — Я не королевский министр, денег не беру!
Захватив приготовленную перину, он ушел. Петреску, убрав со стола свои леи, осторожно положил на стол драгоценную для него расписку. Вынул из кармана очки, водрузил их на мясистый нос. Нагнувшись над бумажкой, силился разобрать написанное, но, к своему огорчению, ничего не смог прочесть. Однако, рассмотрев проставленные в тексте цифры «200» и «8», успокоился: количество товара указано правильно. А товар-то весь цел… Отлично!
Как только его освободили из подвала, Петреску побежал в лавку, в кладовую, посмотреть: всё ли на месте? Овчин и табака не оказалось. Он сбегал на огород, заглянул в тайник, и у него отлегло от сердца. Здесь! Молодец Марчел, догадался и успел. Только куда он сам исчез?
Старательно спрятав расписку, Петреску прикрутил фитилек, улегся. Но едва ли он заснул бы спокойно, если бы точно знал, что Федьков написал ему:
«Дана сия продавцу кооператива деревни Меркулешти Ивану Петреску в том, что никакие 200 овчин и 8 мешков табака у него не брали, что подписью своей и удостоверяю».
* * *Глухая ночь стояла над Мэркулешти. Наверное, если посмотришь с ближней горы, — не разыщешь села, погруженного в тьму и безмолвие. Но не все в Мэркулешти могли заснуть этой ночью, хотя и была она тиха…
Попрежнему не шел сон к Федькову: то казалось, что кусают блохи, то чудились какие-то шорохи за стеной на дворе. Но не блохи и не шорохи мешали заснуть Федькову. Не давала покоя ему злость. «Жуликмахер треклятый! — думал он о приказчике. — Люди воюют, кровь проливают, а такому всё одна забота: как бы словчить да нажиться! Вот этакие, поди, и в Одессе хозяйничали».
Федьков повернулся на бок и стиснул зубы, словно от боли. Вспомнив об Одессе, он не мог не растревожить вновь своего сердца.
И снова пришло в голову: а что если там, на горном хуторе — каких чудес не бывает! — она? И вдруг появится утром… Нет, лучше пусть и на глаза не попадается. А ведь когда-то дня не мог прожить, не повидав, часа — не подумав о ней.
…Однажды к ним на судоремонтный пришли девушки, практикантки из машиностроительного техникума. Одну из них, звали её Клавой, поставили работать за соседним станком.
Федьков никогда перед девчатами не терялся. Он моментально познакомился с Клавой, а через несколько дней они уже стали друзьями.
Обычно легкий на встречи и расставания, Федьков на этот раз, к удивлению своему, ощутил, что его, как он сам себе признался, «зацепило» по-настоящему. Всё в Клаве казалось ему хорошим.
Её практика закончилась, но они продолжали встречаться почти ежедневно. Федьков уже стал прикапливать деньги на женитьбу, даже завел сберкнижку, хотя раньше никто бы не смог уговорить его на это.
Но как-то раз Клавдия не пришла на назначенное свидание. Потом он увидал её возле кино с каким-то гражданином в великолепном костюме.
Клавдия стала избегать Федькова. Однако он всё-таки сумел встретиться с нею, потребовал объяснения. Желая, видимо, покончить всё разом, она сказала: встретила штурмана дальнего плавания, он ей нравится больше, чем Василий; она просит её извинить…
В тот же день, взяв с книжки все деньги, приготовленные на обзаведение, он с несколькими приятелями отправился в ресторан на Дерибасовскую и всё накопления спустил в один вечер в жажде заглушить горе. Друзья убеждали его: «Начхай на эту красавицу! Нет в ней настоящего! Тряпки ей заграничные нужны, которые штурман этот привозит. Пьем за освобождение твоего сердца!»
Прошло недели две, и вдруг она сама пришла к нему. Заплакала, стала уверять: ошиблась, любит, а того штурмана уже забыла, да он теперь и не живет в Одессе: судно его переведено в Тихоокеанское пароходство.
Хоть и горьковато было Федькову, но он всё простил. А друзья, узнав о случившемся, стояли на прежнем. «Крутит она. Не захотела с Одессой расставаться — только и всего, пожалуй. Ещё не раз тебя обманет!»
Тогда он чуть не рассорился с друзьями… А ведь как они оказались правы!
Тем временем Стефан уже крепко спал в сарае, на соломе. Но и к нему сон пришел не сразу. События сегодняшнего вечера и особенно встреча с русским ровесником взбудоражили его: не рано ли отказываться от своих надежд? Ведь Флорика попрежнему любит его… Нет, обязательно надо поговорить с нею, пока не поздно. Завтра же поговорить.
И грезилось Стефану: он и Флорика утром идут на работу. Одеты почему-то оба по-праздничному — да не прямо ли со свадьбы они? На Флорике белая кофта с богатой вышивкой красными и черными узорами, красные башмаки. Она весело прильнула сбоку к Стефану, держит его за руку, и рука совсем, совсем не болит… Ну, конечно, они идут со свадьбы: сзади гомонят гости, пиликает скрипка, бойко выстукивает бубен, и кто-то подыгрывает на пастушьей дудке. А поле-то какое широкое вокруг! Золотыми волнами хлебов переливается оно от края и до края. Стефан и Флорика идут на свой надел. Но где он? Стефан ищет и не может найти. Уж не заблудился ли он? Не забыл ли за годы солдатчины дорогу к своему полю? Ведь поле, по которому они идут, — поле господина Александреску. Стефан в замешательстве остановился. Неужели он мог заблудиться на своей земле? Сзади всё веселее поет скрипка, всё быстрее и быстрее постукивает бубен, и Флорика, улыбаясь, тянет Стефана за рукав…
А в темной хате, погасив светильник, чтобы не расходовать дрова и капли керосина, старая Дидина стоит на коленях перед невидимыми ей во тьме иконами — только белеют узорные полотенца — и старательно молится, чуть слышно, одними губами, шепча слова. Молится о том, чтобы Сабин из России скорее вернулся. Может быть, он — среди тех воинов, о которых рассказывал русский офицер? Сухими губами Дидина шепчет: «Прости меня, пресвятая богородица, что молила я за упокой души сына своего. Верни его, пречистая, поскорее домой, ведь возвращаешь же ты других, ну что тебе стоит? Пожалей старую Дидину… А русским… — Дидина на минутку задумывается: можно ли молить богородицу за русских, которые были в их доме? Ведь они, наверное, и в бога не веруют? Но потом решительно крестится и шепчет: — А русским за их добрую весть сохрани здоровье и силы. И ещё молю: пусть поскорее окончится война везде и всюду, пусть все сыновья к матерям вернутся.
