Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
Еще несколько мгновений и туман колышется от свиста первого в этот день летящего снаряда.
День начинается. Продолжается война.
— А ну — тихо! — толкнул спящего бойца сержант Пономарев.
— А? — встрепенулся тот и моментально получил по каске ладонью.
— Тихо, говорю! Храпишь тут как немецкий танк. Ползет кто-то, слышишь?
Боец кивнул и облизал губы — воды кругом полно, а пить хочется. Только вот ту воду, которая вокруг — пить нельзя. Слишком много трупного яда в ней. Прокипятить бы… А как? Вкоруг слоеный пирог — немцы, наши, наши, снова немцы. Откроют огонь по дыму все. Так, на всякий случай. Когда был сухой спирт — кипятили воду в котелках и консервных банках. Но она все равно воняла тухлым мясом. А потом и таблетки закончились.
А к огромной воронке, в которой ночевали остатки взвода лейтенанта Кондрашова, и впрямь кто-то полз. Кто? В клочьях тумана не было видно.
— Смотри! — пихнул сержанта судорожно зевавший боец, с лица которого стекала ручейками жидкая грязь. — Вон ползут!
Сержант прицелился. Его 'ППШ' был давно разбит, и он подобрал немецкий 'Маузер' где-то у Черной речки. Хорошая машинка, кстати. Тяжеловатая, но зато перезаряжать её быстрее, чем 'мосинку'. У той ручка затвора торчит в сторону и при перезарядке приходится винтовку опускать вниз, к поясу. А 'Маузер' хорош тем, что его затвор можно на бегу, не опуская карабин, передергивать. Скорострельность выше. Не намного, конечно, но… Но в бою выигрывает тот, у кого на полсекунды больше времени. Или хотя бы на четверть.
Сержант прицелился…
— Свинарка! — из тумана донесся тихий голос.
Пономарев ругнулся и так же тихо крикнул в ответ:
— Пастух!
Но винтовку не опустил. Пароль паролем, а береженого Бог бережет.
Через несколько минут в воронку свалились Москвичев с одним из своих бойцов.
— А… Сержант, — ухмыльнулся в усы лейтенант. — Кондрашов где?
— В соседней воронке — метров тридцать отсюда. Вон в ту сторону, — махнул рыжий замкомвзвода.
— А что не со взводом? — удивился Москвичев.
— А на всех места в одной яме не хватило, — буркнул челябинец. — Что там на верхах слышно, товарищ лейтенант? На прорыв когда идем?
Москвичев усмехнулся:
— Пономарев, тебя как мама звала до войны?
— Ко… Хм… Николаем. А что?
— Вот, Пономарев, назвали тебя в честь святого, можно сказать, человека, а ты вопросы н по уставу задаешь. Когда комроты решит — тогда и пойдем на прорыв.
— Так его ж убило, товарищ лейтенант? — подал голос кто-то из бойцов.
— А заместо него у нас Рысенков ныне, понятно? Так, я дальше пошел…
Москвичев перепрыгнул небольшую коричневую лужу на дне воронки и пополз было по откосу, как Пономарев дернул его за ногу:
— Тихо, товарищ лейтенант! Слышите?
В тумане зашевелился разбуженным медведем гул мотора.
— Танки!
— Этого добра еще не хватало, блин! — выругался Пономарев. — Надеюсь, не сюда!
В тумане звуки разносятся во все стороны и очень далеко. Совершенно было непонятно — откуда и куда двигаются танки. И самое главное — чьи они? Оставалось надеяться, что железные твари пройдут мимо. Но грохот постепенно усиливался. Казалось, он надвигается со всех сторон, отражаясь от горизонта и сталкиваясь волнами в единственной точке земного шара — воронке от полутонной бомбы, в которой скорчились десять бойцов, два ефрейтора, один сержант и один лейтенант — обычный стрелковый взвод РККА образца сорок второго года. Впрочем, тоже самое ощущали и в соседней воронке — там, где устроился лейтенант Кондрашов со своими ранеными. А моторы взрыкивали, фырчали, ревели, отдаваясь мурашками по коже.
— Сюда ползут, лейтенант, — у Пономарева внезапно сел голос. И было отчего — гранаты-то противотанковые — закончились. И расчеты ПТР — выбиты. Вместе с ружьями. Пехоту, конечно, отсечь можно. Отсечь и положить. А танки? С ними-то что делать?
Пономарев высунулся из воронки, пытаясь разглядеть…
— Идут!
Туман заколыхался, словно мокрое белье в реке. Постепенно стали проявляться силуэты немецких солдат — шли они не пригибаясь, слегка опустив стволы карабинов и автоматов.
— Как на фотографии, — шепнул Москвичев.
— Что? — не понял сержант.
— Я до войны фотографией увлекался. Вот кладешь фотобумагу в кювету — это такая посудина с проявителем — и на ней постепенно появляются силуэты…
Москвичев говорил нервно, постоянно облизывая уголки губ, покрытые какой-то белесой пленочкой. Его никто не слушал и не слышал, но он говорил, говорил, говорил, потому что ему так было спокойнее. Он говорил сам себе, пытаясь заглушить грохот, лязг и скрип немецких танков, железными ящерами ползущих по изувеченному болоту. Голос его становился все тише и тише, а лязганье гусениц все громче и громче, а ему казалось, что все наоборот — голосом он перекрикивал войну, и та вдруг становилась все меньше, меньше и меньше…
Из тумана высунулись три орудийных хобота — сначала один по центру, затем два по бокам. А за ними и силуэты.
И если немецкие самоходки типа 'Штуг-третий' Пономарев узнал, то центральную черную громадину он видел впервые.
Огромная железная хрень медленно приближалась, покачивая хоботом ствола на выбоинах. Время от времени гигант останавливался, и, вслед за ним, останавливались и 'штуги' с пехотинцами. Танк, скрипя железом, словно древний ящер, неторопливо оглядывал башней поле боя и вновь дергался вперед, выфыркивая густые клубы сизого дыма.
— Это, млять, что? — сам у себя спросил Пономарев.
Ему никто не ответил. Бойцы отчаянно смотрели на приближающуюся смерть. Капельки пота стекали на мокрые носы, пробегали по небритым, заросшим щетиной щекам.
Все.
Кажется, все.
— Ну что, сержант, помирать будем? — нехорошо ухмыльнулся Москвичев.
Пономарев кивнул в ответ и крикнул своим бойцам:
— Гранаты есть у кого?
Гранаты нашлись. Обычные РГД, которые такому слону, что дробина.
— Связки делайте! Да хоть ремнями, мать твою! Быстрее! Лейтенант, слышь, что скажу…
— Что? — повернулся к сержанту Москвичев.
— Ты давай, по пехоте шмаляй, плотненько так. А по гробине этой из пулемета фигачь. Только пусть пулеметчик вона в ту воронку отползет. Слышь, Ефимов! Ползи в ту воронку! По команде лейтенанта по смотровым щелям лупи, понял?
— Понял, Коль! Ну ты это… того… Прощевай, если что!
Пулеметчик, толкая широкой грудью жирную грязь сноровисто пополз в сторону, указанную Пономаревым.
— Зачем это? — не понял Москвичев.
Сержант, принимая две связки гранат от пожилого усатого ездового, пояснил молодому лейтенанту:
— Он по щелям влупит, а вы пехоту к земле прижмете, ну я на расстояние броска и подползу.
— Так…
— Танк его выцеливать начнет. Ну и остановится. А я подползу. Будь спок, командир.
— Коль! Пономарев! А где щели-то у него? — раздался крик Ефимова.
— Разберешься, не маленький! — гаркнул в ответ сержант.
— Его же убьют, сержант, — внезапно схватил за телогрейку побелевший лейтенант.
— Всех убьют. Его убьют. Меня убьют. Тебя убьют. Только некоторых раньше, а других позже. Живи пока, студент!
Челябинец надел каску на рыжую свою шевелюру, ловко выпрыгнул из воронки и, ужом извиваясь, пополз навстречу громыхающей железной скотине.
Это была первая боевая атака русского пехотинца на немецкий танк 'Тигр'. Держа в руках две связки гранат, наскоро перемотанных кусками колючей проволоки, в изобилии валявшейся по болотам, он полз, шепча про себя странную помесь церковнославянских молитв, русского мата и красноармейских песен:
— И от тайги до британских, мать твою, морей, Красная Армия, спаси Блаже, душа наша, всех сильней… Так пусть же, блядота ты такая, Красная, сжимая властно, Господи помилуй, свой штык мозолистой…
Три 'Тигра' из четырех не дошли до передовой. Не смогли выдержать густой русской грязи и поломались по дороге. Один вот, в сопровождении пехотной роты и взвода самоходок, осторожно полз, куда его бронированные глаза глядят. А куда они глядят? А вот прямо на Пономарева и глядят. И все бы ничего, да не повезло железной кошке. Сержант Пономарев понятия не имел, что перед ним знаменитый 'Тигр'. Впрочем, знаменитым он еще не стал. Рыжий челябинец понятия не имел про уязвимые места, про толщину брони, про калибр орудия и количество пулеметов. Он даже про командирскую башенку ничего не знал. Да и знать не хотел. Он просто примеривался — надо обязательно попасть связкой из трех противопехотных гранат под гусеницу этой громадины. А если успеет — то и вторую связку туда же засандалить.
Ефимова жалко. И всех жалко. И себя, честно говоря… Стоп! А вот себя жалеть нельзя. Себя пожалеешь — испугаешься и тогда всем капец. Он залег, притворяясь трупом среди трупов, наблюдая из под каски, как мертвые тела пережевывает гусеницами танк. Ничего нет на белом свете. Только вот эта гусеница, вминающая в мягкий грунт когда-то живых людей. Крови-то из них совсем уже нет. Стекла уже в речку Черную. В пору ее Красной называть, да…
