Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!
— Сегодня за все плачу я!
Прошло еще какое-то время, и Андреас вдруг понял, что не торопится в родной дом, где последние дни даже воздух пропах выжидательно-тревожной тишиной.
Далеко за полночь вернулся Андреас домой. Бесшумно проскользнул в свою комнатушку, разделся и только лег, только положил голову на подушку — мгновенно уснул; в те минуты впервые за все дни войны ему было удивительно спокойно.
Утром он проснулся со свежей головой и самым радужным настроением. Быстро сделал по дому все, что лежало на нем, и опять в свою комнатушку, где без остатка окунулся в то, о чем говорилось вчера, в те грандиозные планы и перспективы, какими с ним так щедро поделились друзья. А они, не таясь, поведали, что не пожалеют жизни для того, чтобы их милая и такая маленькая Эстония наконец-то стала самостоятельной державой. Настолько самостоятельной, что жила бы без чьих-то подсказок.
Между прочим, для этого, оказывается, не так уж много и нужно: единение, единение и еще раз единение всех эстов. И тех, которые живут на родной земле, и тех, кого злая судьба забросила в чужие края!
Но единение, как известно, рождается в беспощадной борьбе. Прежде всего — со всеми, кто хотя бы и в самой малой степени, но заражен коммунистическими идеями, кто душой тянется к России, считая, что она единственная способна дать мирную и счастливую жизнь эстонскому народу.
Тут он, Андреас, и спросил:
— Ты, Карл, говоришь о единении всех эстов, о создании самостоятельной державы. Разве боши не помешают нам сделать это?
Карл и его товарищи долго хохотали. Потом, посерьезнев, Карл ответил:
— Сегодняшние немцы — наши вернейшие друзья. Они пробудут на нашей земле ровно столько времени, сколько нам потребуется для единения народа, для создания своей армии. Боевой, могучей. Такой, чтобы весь мир дрожал от ее чеканного шага!
За первой встречей последовали вторая, третья и так далее; разве упомнишь, сколько их было? Не только в ресторане, где за все неизменно платил кто-нибудь из его новых друзей, но и дома у того гестаповца, которого прислали вместо рыжего фельдфебеля. Этот — господин Густав — принимал их запросто, был щедр на даровую выпивку, музыку и задушевные беседы, из которых Андреас и узнал, что раньше — много десятилетий и даже веков тому назад — его Эстония была значительно больше и могущественнее, чем теперь; ее исконные земли обманом или силой захватили Россия, Польша и хитрые латыши; если бы не было поблизости Германии, которая всегда одна неизменно вступалась за Эстонию, они и вовсе растащили бы ее по кусочкам.
Господин Густав, сколько помнит Андреас, никогда и ни о чем особенном их не расспрашивал, ничего не приказывал, даже вроде бы и не советовал. Он просто разговаривал с ними. Не свысока, не со снисхождением к их молодости и неопытности в житейских вопросах, а как равный с равными. Это льстило их самолюбию, и поэтому его слова воспринимались с каким-то особым доверием, после них, этих слов, и возникали мысли, которыми они немедленно делились с ним, которые он, чуть подправив, неизменно одобрял. Так, однажды он рассказал о том, как преступно-подло поступили совсем недавно две еврейские семьи из соседнего поселка: они за два пуда золота выдали советским гепеушникам шесть семей настоящих эстонцев! Их, разумеется, похватали, упрятали за толстенные решетки в холоднущей Сибири, а доносчикам-клеветникам в награду за подлость, кроме золота, было отдано еще и имущество невинных страдальцев.
Рассказанное господином Густавом было чудовищно невероятно, рассказанному можно было бы и не поверить, если бы он не назвал точные фамилии и адреса тех подлецов.
— Они достойны жесточайшей смерти! — гневно воскликнул кто-то.
Остальные поддержали его восторженным ревом. И тут же Карл предложил в одну из ближайших ночей наведаться в тот поселок, чтобы привести в исполнение приговор, вынесенный сердцем. Спросили: а как смотрит на это господин Густав? Тот ответил, безразлично пожав плечами, что Германия фюрера не намерена вмешиваться во внутреннюю жизнь эстонского народа. Но, когда он, Андреас, посетовал, что у него, к сожалению, вообще нет оружия, подарил ему свой парабеллум.
И сегодня от отвращения к себе передернулся Андреас, вспомнив расправу над членами тех двух семей.
Когда чудовищные подробности той ночи стали известны в родном поселке и дома, отец и сказал, что отныне у него нет сына, что отныне он, Андреас, пусть забудет дорогу к этому дому.
Велик и справедлив был гнев отца, и он, Андреас, не посмел покаяться даже в том, что только присутствовал при тех убийствах, клятвенно заверить, что на его руках нет человеческой крови.
Выгнал отец из дома — куда податься? Проситься к кому-нибудь постояльцем — гордость не позволила; да и понимал, что в этом случае обязательно последуют вопросы о причине ссоры с отцом. Вот и пришел к господину Густаву, сказал ему, что хочет начать самостоятельную жизнь, хочет помимо воли отца, и поэтому, чтобы всегда иметь обед, ищет работу. Какую? Любую. Допустимо ли привередничать, если ничего не имеешь, если даже крыши над головой у тебя нет? Господин Густав особо не любопытствовал, правда, все же спросил, почему они поссорились с отцом. Ссору Андреас отверг начисто.
Господин Густав определил его в полицию. Он же помог и с жильем, подсказав, полицейскому начальству, чтобы его, Андреаса, поселили в доме, который ранее принадлежал эстонцу-коммунисту. Конечно, не весь дом отдали, а лишь комнатку в нем. И стоял тот дом не в родном поселке, а в пяти километрах от него. Туда, чтобы скоротать ночь в одиночестве, он и шагал, когда встретил Максима.
Почти за два месяца службы в полиции Андреас многое узнал и понял. Прежде всего то, что боши никогда не уйдут из Эстонии, если им крепко-крепко не поддать под зад коленкой. Ишь, даже старый Таллин поспешили в Ревель переименовать!
Другое открытие, которое он невольно сделал, оказалось не менее потрясающим: оказывается, по всей Эстонии и почти одновременно волной прокатились еврейские погромы; не за какую-то страшную вину безжалостно уничтожались целые семьи, а только за то, что они еврейские.
Теперь Андреас точно знал и то, что деньги, на которые его так щедро угощали неожиданные «друзья», — плата за те и другие подобные погромы, плата за вещи и одежду убитых.
Вот и ворочался по ночам Андреас на своей узенькой койке, все думал, думал. Чаще же и больше всего о том, как выкарабкаться из этой вонючей трясины, в которую сам залез по уши. Конечно, проще всего набраться Смелости и прийти домой, во всем чистосердечно повиниться. Но разве он, Андреас, не настоящий мужчина, разве у него нет мужской гордости?
В лесах, говорят, появились советские партизаны. Вроде бы — можно убежать к ним и делом доказать, что он, Андреас, все понимает правильно. Только успеет ли он хоть что-то доказать делом? Полицейские, когда к ним в лапы попадает партизан или лицо, подозреваемое в связях с партизанами, долго не церемонятся. Почему бы точно так же не поступать и партизанам, если они поймают полицейского? За него будет свидетельствовать то, что он пришел добровольно? Конечно, будет. Однако он, Андреас, не поверил бы такому человеку: политические убеждения не штаны, их по обстановке меняют только подлецы.
Наконец, как быть с присягой? Ведь он, положив руку на библию, торжественно поклялся, что до последнего своего дыхания будет верой и правдой служить новым своим хозяевам?
Верой и правдой… Он уже и так давно нарушил присягу, не выдав отца и его товарищей. И никогда не выдаст…
А ну их к черту, все эти думы, сомнения! Вот придут отец с Максимом, и пусть сбудется то, что ему, Андреасу, написано на роду!
Принял столь печальное решение — полегчало на душе. И уже спокойно дотянулся до ветки, валявшейся на снегу, через колено переломил ее и не бросил, а по-хозяйски положил в костер.
А хлопья влажного снега все падали, падали…
10
Дядюшка Тоомас, казалось, нисколько не удивился ни тихому стуку в окно дома на тыльной его стороне, ни тому, что под окном стоял Максим; разглядев его и знаки, которые тот подавал, он кивнул и пропал минут на пять. Потом чуть слышно скрипнула дверь, и вот он, дядюшка Тоомас, стоит перед Максимом, стоит в своих огромных рыбацких сапогах, но в меховой куртке и шапке-финке. Вроде бы и ни искринки радости в нем не высеклось, однако ожидание неизвестно чего читалось на его лице. А Максим сейчас не мог притворяться равнодушным, он в искреннем порыве обнял дядюшку Тоомаса, считанные секунды простоял, прижавшись к нему. В ответ дядюшка Тоомас только и сказал:
— Рад видеть тебя живым. — Посипел трубкой и спросил: — В дом зайдем или…
— Если можно, лучше в лес. И немедленно.
Дядюшка Тоомас повел плечами и, пропустив Максима вперед, зашагал к лесу, который от рыбацкого поселка отгораживала стена падающих снежных хлопьев.
