Герман Занадворов - Дневник расстрелянного
— А ну, хлопцы, двинем, чтоб все разбежались.
Подводы рассыпались по всем концам. Возвратились пустые. Начальство хозяйства было занято водочным вопросом. По случаю окончания... работ на колхоз полагалось не то тридцать, не то пятьдесят литров горилки. С утра искали деньги на нее. Потом ждали завхоза. Потом, когда он появился с блестяще-красной рожей, все отправились пробовать горилку.
Позже, когда дежурившие на подводах хлопцы спали на возах, а вокруг них собрались пришедшие, Бажатарник появился пьяный в сопровождении совершенно пьяного лесника.
Нагрянул староста. Олекса, хоть пьяный, сообразил спрятаться. Тот напал на первого...
Кричал:
— Вы отправку всего села срываете! Нам так заявили: «Коли с третьего господарства не пойдут — мы тоже не пойдем». А вас искать надо. Вы разве с людьми говорили, объясняли им?
Завхоз молчал. На, лице его было тупое терпение. Он понимал (мужик хитрый) — староста кричит по обязанности. И сам староста понимает: никакими доводами, кроме виселицы разве, не убедишь ехать в Германию.
Бригадир Сергей Яремчук вставил:
— Пойдемте по хатам. Меня в одной вчера матом погнали. В другой баба выскочила. Говорит: «Людоед! Кровь наших детей хочешь пить...»
Староста шумел долго. Потом объявил:
— Я так и скажу в районе: там люди не виноваты, там руководители виноваты.
Арестовал всех четырех, повез с собой в Грушку. Бажатарник сел и подмигнул хватски:
— Проедемся, хлопцы.
В колхозе стало тихо. Иные говорили:
— Могут им там дать.
Другие:
— Ничего им не будет. Ну, подержат в холодной. Зато дети целы.
Подвозчики дежурили ночь. Думали — нагрянут жандармы. Никто не нагрянул. Утром все появились, даже не биты. Только, передают, Сергею Яремчуку раз за что-то дали по морде.
Потом слух: отправку из нашего района отменили до особого распоряжения. Даже тех, кто был на комиссии, отпустили по домам. Да и некуда. Прошлый «улов» (две недели назад) все еще никуда не отправили из Гайворона.
26 июля 1943 г.
Мы вступаем в опасный период. Но иначе нельзя. Бездействие вынести трудно. Грызет совесть.
После долгих усилий Л. с товарищем — «доцентом» физиком — смонтировали приемник. «Доцент» Толя — великолепный радист. Он в армии был им. Но его пришлось долго обрабатывать. Из-за радио был расстрелян его ученик Артем. Его самого за найденные наушники в начале войны долго и жестоко пытали.
Наконец он взялся.
Монтировал в сарае у Л. Тот достал в Умани кучу обгорелых замков. Ремонтировал их. Купил фотоаппарат. Тоже возился. Все это там же в сарае. Служило маскировкой.
Наконец два дня назад Л. сказал:
— Все в порядке. Есть прием. Я поймал советские станции. Чей-то доклад. Понял такие слова: «Борьба за Сицилию продолжается... Бои в Западной Сицилии...»
Была полдневная пора.
— Докажи, наконец, что есть прием.
— Не надо. Сейчас могут зайти.
— Две минуты.
Сестра закрывает нас снаружи на замок...
Приемник — старый чемодан, который все вмещает, — на стол. Я становлюсь у окна — наблюдать за дорожкой, за дверью. Он склоняется. Лицо обостряется. Нос даже становится жестче. Ловит.
— Ничего нет. Только музыка.
— Дождь. Прием плохой.
Уславливаемся на вечер. Вечером ливень. Идти подозрительно. На следующий день я пасу корову. Промок вдребезги. К назначенному часу идем с Марусей. Когда затихает вокруг, лампешка ставится под стол. Окно завешивается.
Ловит долго. Ничего. Только обрывки музыки. Водка, выпитая раньше, дает себя чувствовать. Ложусь на его постель. Ничего не вышло и на этот раз. Разряды. Дождь.
Идем пустым селом. Мария:
— Только музыка. Даже злость берет.
Вчера он поймал советскую станцию, только на немецком языке. Перечисляли фамилии многих генералов. Награждение, что ли?
* * *
Вспоминаю. Тодор Рудный — богомол и антисоветчик, только за год до войны в колхоз вступивший, — встретился неделю назад:
— Ну, газетки читаете? Що там нимец знов красных гонит? Кажуть, що тыщу километрив пройшов. Жинка казала одна.
Наша классовая схема в основном правильна. Им, кулакам, ничто родина, нация и все прочее. Для них нужна только собственность. За гектар земли продадут и Украину, и отца, и Германию — все.
Эту черту — непатриотичность собственников — заметил ясно еще Золя.
Они всегда таковы — знающие только одну верность: свою жажду наживать.
27 июля 1943 г.
Вечером в клуне у Л. Тишина. Я смотрю в щель двери. Пасмурно. Темно. Ветви качаются, будто кто-то идет. Шуршат лишь в соломе сзади невидимые совсем Л. и М. Только порой потрескивают контакты и регуляторы. Л. ловит.
Голос его слишком громок для тишины.
— Станций много, но тихо: не разберешь ничего. Вот, вот, сейчас...
Смотрю в щель, думаю, что мы плохие конспираторы, А он — особенно.
Предупреждаю.
— Да если кто подслеживать будет, я ему горло перегрызу.
Опять тихо. Вдруг почти крикнул:
— Шш-шш! «...Повернуть это оружие против...» Исчезло. Совсем четко было. Это не немцы. Это наши...
Пора домой. Больше не слышно ничего.
— Дайте, хоть шум послушаю.
В наушниках еле слышно играет музыка.
31 июля 1943 г.
Похоже, подбираются к нашему горлу.
Пять дней назад старуха спросила:
— Ты не чув? Тереня арестовали.
Терентий Яковлевич Бажатарник — седой, сдержанный, опрятный, бывший активист, занимавший в разное время посты председателя колхоза, председателя сельсовета, секретаря сельской партийной организации. Теперь был очень осторожен.
За ним приезжали на квартиру. Не застали. Молотил на колхозном току. Туда сообщили — скрылся. Полицай гонял — искал. На следующее утро арестовали. Он уже не скрывался.
Сказалась тревога и злость. Тревога за себя, за других. Злость, что сдался, как курица, и что ему никто не помог скрыться.
Мария:
— Господи, что ж Лука прошляпил. Надо было что-то сделать. Он такой беззащитный.
Слухи несколько выяснились. Арестуют всех партийных и комсомольцев. Кто-то видел: в Грушку гнали целую колонну. Из Каменной парень:
— Ничего нового. Только партийцев забирают.
Появилась жена полицая Фрая из района:
— Андрей так занят, так занят. Позавтракать некогда. Все коммунистов допрашивает. И сами признаются, что партийцы...
Я слушаю — улыбаюсь ей... Спасибо тебе, бабочка, за болтливость!
Постепенно становится ясно: арестуют и свозят весь прошлый актив района. Зачем? Для чего? Старик решает просто:
— Певно, зроблять то, що с евреями. Вот сейчас. Только организатора нема.
А я знаю, что многих нет. И больше всего меня бесит это тупое покорство. Хитрят. Выкручиваются. И довольно равнодушны: забрали Терентия, другого, третьего. Ну что ж — не меня!
Сопротивление? Но где оружие? В партизаны? Попробуй узнай, где они.
Этот вопрос сразу для всех и для меня. Сплю плохо. Марию отправили на ту сторону села: предупредить Л. о подготовке. Советую ему пока убраться в Умань.
Вернулась Мария. Выяснилось. Терентий сам сдался. Решил: «Если мены не заберут — значит, брата».
Столько надо передумать. От Терентия до меня недалеко. Чувствует и старик.
— Давай, старче, чарку. Выпьем, пока все вместе. Если вызовут — удирать. Куда? Искать партизан.
Пытался через М. И.{24} узнать о партизанах. Он увлечен пчелами. Плохо, когда человек становится пчеловодом. Условились только: если что — он посвидетельствует: знал меня в Киеве. Аполитичен, мол.
Наконец узнал: Терень здесь. Осунувшийся. Побледневший. Рассказывает: держали по камерам. Человек двадцать пять. Агрономы, председатели колхозов, директора и заместитель директора МТС.
«Ребята бывалые были. В случае чего всю бы полицию разнесли. Прислушивались: не бьют ли, не расстреливают».
Первый раз допрос в полиции. Коротко. Время и место рождения. Партийность. Где жил, какую должность занимал до войны. Где теперь, что делает.
Второй допрос такой же. Только у начальника жандармерии — немца. Переводчик там Генрих Фрай. Отпустить не хотели. Тот что-то шепнул немцу. Ночью разрешили домой.
* * *
Одних отпускают, других держат. Так, в Каменной приехали из района, потребовали коммунистов. В управе толком не знали. Понаписали тринадцать, тех, на кого кто-либо из полицаев: «Це коммунист». Двенадцать отпустили. Оставили женщину, жену агронома (он в армии), кандидата партии.
— Теперь все записали. На что — неизвестно.
— Может, уже оформление приговора?
— Может. Если еще раз вызовут — уже ясно. Второй раз никто не пойдет. Нема дурных. Так мы и в камере рассуждали.
Сейчас обиднее и в то же время спокойнее было б умирать, чем год назад. Обиднее — не увидеть победы. Спокойнее — знаешь, что мы были правы и мы действительно победим.
